Архангелиты - дети Немецкой слободы
Хроники старинного рода Пецъ (Paetz), малоизвестные страницы истории с XIV века по сегодняшний день
Светлой памяти Евгения Петровича Божко, историка-исследователя
Балерина
ПРЕДИСЛОВИЕ.
Невестой Севера называли газеты Мельбурна в 1956 году известную австралийскую балерину Тамару дес Фонтейнес, когда она выходила эамуж за шотландца Девида Бернса. Тамара прошла непростой и тернистый путь к вершинам своей профессии. После ее рождения родителям пришлось срочно покинуть Архангельск, т.к. отец оказался в списках НКВД на высылку, а может и еще чего похуже – судьбу испытывать не стали, примеры были. К 1941 году Тамара учится в 6 классе и успешно занимается в балетной студии дома пионеров города Ростова-на-Дону. Большую мечту девочки разрушает большая война. Эвакуация из города, сначала от германской армии, а затем, так случилось, с немецкими беженцами в Гамбург, к родственникам отца. Девочка, мечтает о балете, и в любых условиях старается делать балетные упражнения. Наконец, в Гамбурге Тамара поступает в балетную школу Анелизе Зауэр: «…Я не щадила себя…балет был для меня, как далекий огонек в темной ночи, как монашка отрицала я все, что не имело отношения к балету…» Успешные выступления в выпускном балете «Карнавал» критики дружно отмечают в годовом журнале искусств, а ее фотография попадает на обложку журнала. Это — успех! Но в Германии проходят тяжелые послевоенные реформы, и семья дес Фонтейнесов вынуждена отправиться в далекую Австралию по «рабочему котракту» в прислуги для Тамары, ее матери и сводной сестры.
Тренировки продолжаются и при качке парохода «Генерал Хоузен», на котором едут сотни переселенцев из Европы. В Мельбурне балерина работает уборщицей у четы Хопкинс, а за 2 шиллинга и 6 пенсов за урок ей разрешают заниматься с балетной труппой Гильдетеатра. Вскоре следует приглашение танцевать в балете «Ле Сильфида», затем с партнером Василием Труновым Тамара танцует в балете «Ла мээре». Организация «Балет Гильде» преподносит балерине цветы – это признание!
По окончании «рабочего контракта» Тамара танцует в театре и ведет детские курсы балета. И так – 35 лет. Ее балетная школа процветает. Собрав денег на задаток и взяв в банке ссуду, семья дес Фонтейнесов покупает собственный дом с пристроенной балетной студией. Ссуда выплачивается еще 20 лет, но, несмотря на нелегкую жизнь, семья счастлива в свободной, по настоящему демократической стране.
Евгений Божко.
ВОЙНА НАЧАЛАСЬ.
22 июня 1941 года был обыкновенный день. Папа пошел рано на работу, несмотря на то, что было воскресение. Очень часто устраивались субботники, когда люди должны были работать бесплатно для государства в пользу родины. У нас, детей были школьные каникулы. Как всегда, я с друзьями сидела в беседке перед нашим домом. Громкоговоритель, висевший у задней двери дома, играл патриотические песни. Вдруг, в двенадцать часов, музыка прервалась, передали тревожное сообщение о нападении немецкой армии на русские границы. Началась вторая мировая война. Люди в панике выбегали из домов, шумно разговаривали. У всех на лицах было выражение страха. Мы, дети, в испуге, не совсем понимая, что происходит вокруг, молча наблюдали, как это катастрофическое явление отражалось на народе. Наш вождь, Сталин, произнес патриотическую речь. Началась мобилизация мужчин и молодежи. Сын дяди Пети (папиного брата) Жорж, 17летний школьник был призван в армию. Эту молодёжь, не имеющую военной подготовки, послали на передовую. Немцы покосили их, как баранов, в первые же дни войны. По радио объявили приказ: «Все жители, имеющие радиоприемники, должны сдать их на склад». Видно было, с какой неохотой люди их сдавали. Оставить можно было только громкоговорители. Мой папа, имевший два хороших приемника, сдал оба. Но самодельное радио он спрятал в погребе. Позже, рискуя быть пойманным, он слушал немецкие новости о продвижении фронта. Через несколько недель паника войны прошла. Рита Пец (моя сестра по маме) до войны окончила ФЗУ по портновскому делу и её взяли на фабрику шить военные шинели. Дети продолжали ходить в школу, я была председателем совета отряда пионеров в своем классе.
После школы я посещала балетную студию, и успехи там были отличные. Наш балетмейстер, Иван Степанович, в молодости танцевал в балете Мариинского театра. Наш балетный класс выбрали танцевать в балете «Аида» в Ростовском Большем Театре в роли «арабчат». Мои родители могли узнать меня только по белым заплатам на подошве моих черных тапочек. Театр был прекрасный, костюмерные — просторные, зеркальные стены ослепляли при входе. Масса коридоров, ведущих к сцене, а место за кулисами казалось бесконечным. Громадная сцена открывала вид на огромный трехъярусный зрительный зал. Окруженный большой площадью, театр был построен в виде трактора.
Через короткое время в магазинах исчезла вся провизия. Карточки на продукты не выдавали, так как в своей речи Сталин уверял народ, что Советский Союз обеспечен всем и карточки не нужны. Большие очереди стояли за хлебом и керосином. Очень часто вся семья шли в два часа ночи в парк, где была живая очередь. Украдкой выдавали номера. Милиционеры не разрешали ночью стоять в очереди, так что все, как бы гуляя, двигались по парку. Некоторые сидели на лавочках, как влюбленные пары. В семь часов открывался магазин, все бежали туда. Сутолока, крики, иногда кто-то перепутает номера — и беготня всю ночь была напрасна. Надо идти в конец очереди, а пока дойдёшь до прилавка — зачастую хлеб уже кончился. Тогда приходилось покупать муку на базаре за более дорогую цену, а хлеб или пышки бабушка пекла сама.
Наступила зима. Сотни женщин и девушек мобилизовали на земляные работы за городом, в том числе маму, тётю Таню, Риту и многих других. Бедные женщины жили там в ужасных условиях, в сырых землянках, спали на соломе на ледяном полу. Кирками и лопатами они с трудом рубили замерзшую землю. Работа шла очень медленно, за ночь снег заполнял ямы. Эти ямы должны были стать обороной от немецких танков. Каждые две недели измученные женщины ехали домой отдыхать. У многих были отморожены руки и ноги. Прибыв домой, всю одежду снимали у порога, чтобы не занести в дом вшей. Этот каторжный труд был совсем напрасен. Только очень больные, старые или те, которые могли и знали, кому дать взятку, были освобождены и продолжали работать в городе. Немцы бросали листовки: «Дамочки, дамочки, не копайте ваши ямочки, наши таночки перескочат через ваши ямочки». Русская армия задержала стремительно продвигающуюся немецкую армию у Таганрога. Начались регулярные бомбежки Ростова. Легко раненые русские солдаты шли пешком с фронта и население давали им приют. Жители копали щели около домов, в парках и во дворах школ для спасения от налетов. Тревоги и налёты прерывали иногда учение в школах. Много времени мы проводи ли в беготне по очередям. Наш маленький дом в Ткачевском переулке был серьёзно разрушен от налётов, поэтому нас переселили на Малосадовую, в дом, где жила мамина сестра тётя Таня.
28 ноября 1941 года папа пошел на работу, мама была больна. Вернувшись домой, папа сказал, что троллейбусы не ходят, в городе тишина и мало людей на улицах. Папа всегда был очень предусмотрительным. Он не разрешил нам выходить из дома. Глядя на улицу из окна, мы заметили, что люди шли по направлению Садовой, главной улицы. Очень скоро начался грабёж магазинов. Многие люди несли продукты. Когда те кончились, понесли что попало: игрушки, картины, мебель. Шум стоял, как на базаре, с азартом метались люди, не сознавая, что они де лают. Мне очень хотелось иметь большего мишку, но мы могли только завидовать, глядя из окна. Вдруг толпа кинулась бежать, послышались крики: «Немцы, немцы». Папа сейчас же велел нам залезть в специальную загородку под кроватью. Хотя он знал, что немцы культурная нация, но солдаты есть солдаты. Улицы опустели, в домах разговаривали шепотом, ставни и двери заперли. Все ждали военных событий. Было несколько взрывов или бомб. Электричество погасло, вода не бежала из кранов. На счастье бабушка заранее налила воду в ванну, и большие кастрюли. Папа и несколько муж чин потихоньку вышли в парадное, откуда им виден был весь Малый проспект.
Недалеко от тети Таниного дома был старинный одноэтажный особняк. Около него стояли два немецких танка. Позже мы узнали, что в этом доме была немецкая комендатура. Во многих местах Ростова горели дома. Были ли они подожжены кем- нибудь, или загорелись от снарядов, мы не знали. Ник то их не тушил. Немцы, через репродуктор, просили народ выйти на улицу, сделать линейку к реке Дон и передавать ведра воды к месту пожара. Напротив нас жил еврей, специалист по детским болезням, он говорил по-немецки и не убежал из Ростова, не веря русской пропаганде, что немцы уничтожают евреев. Он переводил народу призыв немцев тушить пожары. Жители домов, около которых горели дома, выходили гасить огонь.
Через несколько дней снаряды русской артиллерии, которая находилась по другую сторону Дона, стали взрываться все ближе и ближе к немецкой комендатуре. Мгновенно немецкие танки и сами немцы исчезли. Комендатура и другие здания были разрушены. Русские партизаны, а потом и армия заняли Ростов. Позже стало известно, что только несколько немецких танков прорвалось. Доктора и многих других арестовали за сотрудничество с немцами. Жизнь в Ростове стала очень тяжёлой. Бомбёжки немцев усиливались. Привоз продуктов в магазины становился все реже. На углах улиц старушки продавали стаканами жареные семечки. Перед войной мама и бабушка купили два мешка смети на мельнице (муки с песком для свиньи, которую собирались приобрести). Имелся ещё мешок лука. Это всё пригодилось. Два раза в день мы кушали лепешки и сырой лук, а на закуску грызли семечки. А чаем промывали песок, застрявший в зубах от лепёшек.
Мама и папа были в панике, а городское начальство не разрешало людям эвакуироваться. Жизнь не имела надежды на улучшение. Вдруг пошли радостные разговоры об отъезде. Папа встретил знакомого бухгалтера, они вместе служили короткое время несколько лет тому назад. Бухгалтер работал теперь в каком- то совхозе в районе Благодарного. Тот обещал прислать вызов для работы мамы в этом совхозе. После продолжительного времени пришел долгожданный вызов маме, бабушке, Рите и мне. Папа, как мужчина, не имел право оставить Ростов. Мне было очень больно расставаться с папой и всеми моими друзьями детства. Но мы надеялись, что вскоре вернёмся домой.
БЛАГОДАРНОЕ.
Вагоны были забиты пассажирами. На полках люди не лежали, а сидели по четыре человека. Сидящие в проходах, не давали возможности пройти. Ночью поезд остановился в поле. Все думали, что будет налёт немцев. Но, оказалось, военные проверяли паспорта и искали дезертиров из армии. Мама показала все документы, солдат придрался, что Рита — призывного возраста (в это время в некоторых местах Росси девушек призывали в армию). « Закон есть закон» — твердил солдат маме. Мама его уговаривала, что если есть такой закон, то, приехав в совхоз, Риту также мобилизуют, но она хоть будет знать, где находится семья. Кое- как солдат угомонился. В июне1942 года мы при ехали на железнодорожную узловую станцию Благодарное.
Транспорта в совхоз не было. Маме сказали, что грузовики, везущие пшеницу, могут нас туда довести. Первый старый грузовик был доверху наполнен пшеницей. Шофер взял первой меня и чемодан. Кое- как меня подняли наверх. Грузовик тронулся. Он ехал не очень быстро, но при каждом ухабе пшеница плыла по наклону машины и я с ней. Держаться было не за что. Приближаясь к краю, я судорожно хваталась обеими руками за борт. Часть пшеницы ссыпалась на землю по инерции. От страха упасть, я держалась за край борта онемевшими руками. Мой чемодан своей тяжестью сделал себе ямку в зерне. Через какое — то время грузовик остановился на перекрёстке дорог. Шофер и его помощник крикнули мне: «Вот тут мы тебя высадим, совхоз направо». Меня и мой чемодан сняли. «Жди тут ваших, другие грузовики привезут их». Шофер завёл шумный мотор и тронулся. Я в недоумении смотрела на уходящий грузовик. Постепенно он становился всё меньше и меньше, потом, как точка, и та вскоре исчезла. Две пыльные дороги с глубокими ямами пересекались здесь. Ни души не видно. Вокруг до горизонта были пшеничные поля. Я села и горько заплакала. Нежный ветер колыхал колосья пшеницы и они, как нежные волны, подчинялись ему. Саранча летала то тут, то там. Какой- то маленький жук закапывался в прохладную землю. Глупый кузнечик прыгнул на дорогу и чуть не утонул в пыли. Мне было страшно, казалось, а что если другие грузовики не приедут сегодня, а может и много дней. Что мне делать? Идти одной с тяжёлым чемоданом, не зная, куда и как далеко до совхоза. Я боялась двинуться. Так я сидела в отчаянии долгое время. Вдруг какой-то посторонний звук нарушил пшеничное шептание. Я вскочила, шум, как будто, шел с той же стороны, откуда я приехала. Но только мираж голубоватым цветом играл вдали. Шум приближался, с трудом я рассмотрела темную точку. Я всё еще думала, что это мне кажется. Точка стала увеличиваться. Я прыгала, махала руками, кричала, хотя, вероятно, они не могли меня видеть и слышать. Грузовик стал вырисовываться на горизонте и с каждой минутой приближался к перекрёстку. Бабушка сидела рядом с шофёром. Была такая радость увидеть бабушку, шофёра и грузовик в бесконечном пространстве. Бабушка меня успокоила, сказала, что когда маму, Риту и вещи привезут, то под вечер машина из совхоза приедет за нами.
В совхозе нам дали небольшую комнату- часть какой-то постройки. Пол был из простых досок, довольно чистый. Мы разложили чемоданы и узлы с одеялами. Какая-то женщина повела нас в столовую. Деревенские ребята смотрели на нас, как на зверей. В столовой вкусно пахло. Мясное жаркое можно было кушать, сколько хотелось. После голодовки в Ростове бабушка нас предупредила не есть много сразу. Но мы не могли удержаться от такой еды. В эту же ночь у всех нас была дизентерия. Деревянная уборная была не близко. Нужно было быстро бежать. Через пару дней маму позвали в контору работать. Бабушка распределила наши одеяла и подушки, как кровати, на полу. Чемоданы служи ли вместо столов. Были каникулы, все дети старались подружиться с нами. Они никогда не видели городских детей. Маме нравилась работа. Бухгалтер, который прислал вызов маме, был в командировке. Наша жизнь протекала прекрасно. Еды было много, хотя и однообразной. «Люди очень милые, войны даже не слышно»- писали мы папе в Ростов.
Вдруг, через некоторое время, дети стали сторониться нас. Мама заметила, что на работе служащие обращались с ней с прохладцей. Мы все не могли понять, что случилось. Председатель совхоза вызвал маму в кабинет и сообщил, что бухгалтер, сделавший нам вызов, оказался шпионом, его арестовали, а маму подозревают. Председатель добрый, приличный человек поверил маме, что она этого бухгалтера никогда не встречала. Он отдал маме все наши документы. «Уезжайте в Благодарное, я вас не видел и не знаю»- был его совет. Нам дали старую телегу, она от тяжести скрипела. Только бабуш у, кучера и вещи худая, старая лошадь могла тащить. Нам было нетрудно за ней успевать. Местами, где было в гору, мы подпихивали телегу. Кучер был молодой беженец- еврей. Он привез нас в Благодарное, помог снять вещи на тротуаре улицы. Мама пошла на биржу труда. Ей сказали, что здесь много беженцев, а у вас направление в совхоз, туда и поезжайте. Мама не могла сказать, что нас выгнали оттуда, думая, что мы шпионы. Так мы жили около недели на улице. Спали на наших узлах. Многие беженцы так же, как и мы, сидели на вокзале и улицах. Хорошо еще, что было тепло. Одна простая женщина подошла к маме и сказала: «Моего мужа убили на фронте, у меня пятеро детей, а у вас есть вещи, приходите ко мне жить, будем продавать ваши вещи, и все будем кушать». Ее хата была из глины, соломенная крыша и глиняный пол. При входе в хату черные блохи дюжинами прыгали на ноги. Хозяйка нам объяснила, что лето жаркое, много пыли, и поэтому блохи сильно размножаются.
Наша жизнь опять повернула в хорошую сторону. На базаре продавать можно было всё, что угодно особенно одежду. А у крестьян покупать муку и постное масло. Два раза в день бабушка и хозяйка пекли чудные, пушистые белые пышки. Мы макали кусочки пышек в постное масло и запивали чаем из какой-то сухой травы. Печка из глины и соломы была перед домом, в поддувале её и пеклись эти пышки. Мама написала папе наш новый адресе. Но ответа от папы долго не было. Слухи шли от приезжих, что немецкая армия продвигается. Однажды мама продавала что-то на базаре и увидела папу. Радости не было конца. Высшая сила соединила нашу семью. Папа рассказал, что голод в Ростове был ужасный. Немцы разбомбили все мосты через реку Дон. Связь с Батайском и Новочеркасском была прервана. Папа и многие другие под пулями переплыли реку Дон в маленьких гребных лодках. Оттуда он мог взять билет в Благодарное, имея командировку в какой-то город, куда эвакуировался его химический институт. Папа отдохнул с нами одну неделю и отправился в назначенное место работы. Мама продолжала искать работу на бирже труда, но результаты были отрицательные. Вещей у нас оставалось уже немного и поэтому мы вынуждены были продавать одежду. Но опять наша судьба повернула своё русло. Маме дали работу в Чумном пункте, в Туркменском районе. Мама не решалась брать эту работу, но бабушка уговорила её, что сейчас чумы нет, а тут мы скоро останемся на улице. Документы подписаны, хороший пустой грузовик приехал за нами. Мы простились с хозяйкой и попросили сообщить папе наше новое место нахождения.
ЧУМНОЙ ПУНКТ.
Чумной пункт был огорожен проволокой. Научные и другие работники там и жили. Рядом с маминой конторой нам дали маленькую, но чистую комнату и две кровати. Мама учила Риту работе в конто ре. Бабушка жарила блины, разведённые молоком, и картошку каждый день. Мы очень поправились Все сотрудники пункта были культурными, интеллигентными люди, вечерами говорили об искусстве, театрах и музыке. Вместе с русскими детьми я ходила в туркменскую школу. Часть уроков шла на русском, а другая на туркменском языке. Дети в школе нас, русских, игнорировали. Через короткое время всех учеников послали в колхоз полоть пшеницу. Привезли нас в открытое поле, старый железнодорожный вагон со щелями в стенах служил нам домом. Вдоль стен узкие, как нары, доски, на них солома. Мы спали, укрываясь одним одеялом. Деревянное корыто служило для утреннего умывания. Вечером после работы мы мылись в маленькой речке. Уборной не было. Просто бегали в поле. Вместо бумаги давали старые газеты. На костре стоял большой котёл, в нём варилось баранье мясо с пшеницей. Им нас кормили три раза в день, давали и молоко. Еда была вкусная, но все страдали ужасными запорами. Толстая грубая баба, наш бригадир, приезжала на телеге чуть свет утром. Мы должны были полоть пшеницу. Это значит, вырывать бурьян. Она объяснила нам и уехала. Мы, как будто, поняли, но через некоторое время пшеница и бурьян выглядели одинаково. Большинство детей, эвакуированных из городов, не знали разницы между пшеницей и бурьяном. Разъярённая баба кричала на нас и ругалась неприличными словами. На следующий день меня и туркменского мальчика послали привезти бочку воды из колодца. Наша начальница показала, как тянуть за вожжи и кричать: «Цоб, Цобе». С горы быки шли хорошо. Полдня мы вытягивали полные вёдра воды из колодца и наполняя ли громадную бочку. Быки дрыгали ногами и махали хвостами, отгоняя мух. Когда бочка была полная, мы сели на телегу, взяли вожжи в руки и стали кричать: «Цоб, Цобэ». Но быки не двигались. После долгой попытки мой партнёр пошел в наш рабочий лагерь звать на помощь. Уже солнце закатывалось на горизонте когда мы прибыли в лагерь.
Через некоторое время, я простудилась и командирша два дня оставляла меня лежать в вагоне. Мне стало совсем плохо. Через два дня меня отвезли на телеге в колхоз. Врач поставил диагноз — воспаление легких. Меня положили на телегу с соломой, накрыли серым одеялом, и одна девочка сопровождала меня в чумный пункт. Эта болезнь спасла нас обеих. Немцы наступали, и все дети в колхозе оказались отрезанными от семей. Бабушка и доктор вылечили меня. Директор пункта сказал маме, что все эвакуируются и не советовал нам оставаться: «Туркмены вырежут всех русских». Кто-то, из милости, на телеге, повез нас обратно в Благодарное. Ну, тут мы приехали уже как короли, привезя два мешка белой муки, постное масло и мешок сахара. Наша хозяйка встретила нас с распростёртыми объятиями. Жизнь пошла по старому, днем мы сидели во дворе, где не было ни травы, ни деревьев. Небольшой навес давал тень около летней печки, где бабушка и хозяйка пекли лепёшки и картошку. А ночью мы ловили блох, которые нахально кусались.
Папин приезд был опять неожиданным. Он высчитал, что немцы не идут, а бегом захватывают Россию. Папа попросил разрешения навестить семью. Его отпустили. Через две недели после папиного приезда немцы на открытых танках въехали в Благодарное. Не было никакой стрельбы. Русская армия отступала быстро и немцы свободно занимали нашу землю. Русская пропаганда показывала нам немцев уродами, чудовищами с рогами. Тут же молодые, красивые, все как на подбор. Чистые униформы; два танков остановились напротив нашего жилища. Тут же солдаты мылись, брились, оголяя свои стройные, здоровые тела. В лучших домах поселилась немецкая армия. Танки и грузовики ездили взад и вперед, поднимая пыль на не мощеной дороге. Лето стояло сухое и жаркое. У всех было облегчение, что немцам некогда обращать внимание на население. На базаре продавали все еще на русские деньги, но в основном меняли вещи на продукты. Папа ходил разведывать, что происходит. Он хорошо знал немецкий язык и мог многое услышать. Нам папа не разрешал выходить со двора. Будущего в Благодарном не предвиделось. Папа встретил докторшу, эвакуированную из Ставрополя. Она дала нам адрес одной пожилой, одинокой дамы в Ставрополе. Нашелся мужик с телегой согласившийся за водку привезти нас в Ставрополь. Положили вещи на телегу, бабушка села на узлы на соломе лежала ещё и свинья этого мужика. Мы шли за телегой. В гору телегу надо было толкать. С горки, по очереди, мы отдыхали, сидя с края телеги. Наконец мы добрались до Ставрополя.
СТАВРОПОЛЬ.
Окраины Ставрополя очень скромные, но в центре города широкая аллея с пушистыми деревьями по обеим сторонам. Улицы чистенькие и почти не видно следов войны. Домик, где жила наша новая хозяйка, был скромный, но очень уютный и чистый. Кружевные занавесочки на окнах, скатерть на столе и старинный самовар посередине, коврики на полу. Увидев эту пожилую женщину, я испугалась. Её бледное лицо было почти прозрачное, но глубоко запавшие глаза приветливо улыбались. Бледная кожа обтягивала её худые руки. Она была милая, но очень больная.
Часто у неё текла кровь из носа, и ее трудно было остановить. Мы были желанные гости, так как имели муку и сахар. Но, постепенно, наша провизия истощалась. Денег и лишних вещей на продажу не было. Мама настаивала, чтобы папа, зная немецкий язык, нашел работу у немцев. Папа же был уверен, что немцы, раскинув свои войска в России, не смогут удержаться, а если русские придут обратно, то они всех, кто работал с немцами, расстреляют, как это было в Ростове. Бабушка и мама — мастера печь. На базаре купили муку масло, яички, сахар и испекли прекрасный «наполеон». Папа написал по-немецки: «Все сделано из настоящих продуктов, а не «эрзац». Цена была написана в немецких марках. Рита и я понесли лист с пирожными на улицу, где постоянно проезжали немецкие грузовики с солдатами. За пару минут весь наш товар раскупили и все заплатили. После этого наша кондитерская заработала на полный ход. Бабушка стала печь разнообразные пирожные. Рита и я только успевали носить товар на продажу. Папа не мог быть около нас, так как русская полиция подозрительно смотрела на наше дело. А некоторые немецкие солдаты, зная это, иногда брали пирожные и не платили. Жизнь стала зажиточной. Рите и мне купили полуботинки на базаре. И все обновились поношенной одеждой. Жизнь могла бы быть прекрасной, но русская полиция стала спрашивать у нас разрешение на продажу. Папа не знал, можно ли официально получить разрешение, а дать им взятку, как в России всегда полагалось – боялся. Наша лавочка закрылась. Опять зубы на полку. Для нас настало голодное время. Хозяйка через знакомых нашла нам работу — выкапывать картошку с огородов на окраине города, складывать в мешки и тачкой развозить урожай хозяевам. Пять мешков хозяевам, один мешок нам. Папа и мама копали картошку, Рита и я выбирали ее из земли и носили полные вёдра в мешки. К вечеру папа и мама катили тачку впереди, а Рита и я толкали ее сзади. Местность была гористая, все выбивались из сил. Эти огороды охранял старичок. В середине дня он разжигал костёр и в чугуне варил картошку всем на обед. Иногда он просил меня сделать пюре. Он имел деревянные, разрисованные ложки. Однажды, давя картошку, я сломала ложку. Старик очень раскричался на меня, я расплакалась, но нам нечем было заплатить за ложку. Успокоившись, он меня простил с договором, что я его приглашу на свою свадьбу.
Настала осень, выхода не было, папа поступил работать к немцам — в складе грузить на машины вещи и продукты. А так как папа говорил и писал по-немецки, ему дали вести счетоводную книгу – сколько товаров получили, сколько отправили. Папе платили продуктами. Первый раз папа принёс половину барана. Зажарили целиком и тут же до кусочка все съели. Был настоящий пир. Этот склад ,по-видимому, был еще русский. На многих полках стояли стёкла для керосиновых ламп. Начальником склада был пожилой, милый герр Шурих. Папа спросил его, что будут делать с этими стёклами. «Хотите, возьмите, сколько вам надо. Но не говорите никому, откуда вы их получили». Крестьяне и другие люди очень нуждались в этих стеклах, так как лампа без стекла коптила и наполняла комнату дымом и светила мало. Теперь появилась проблема, как продавать эти стекла? Я — самая младшая, никто не будет подозревать. Папа научил меня. В корзинке я имела два стекла, прикрытые тряпочкой. Колхозники с телегами стояли у края базара и продавали пшеницу, овес, свиней, кур, цыплят и многое другое. Русскую полицию при немцах надо было опасаться, многие из них хотели выслужиться и могли арестовать за пустяк невинных русских людей, а потом разбирайся. Я осторожно осматривалась, чтобы не было полиции или солдат, спрашивала колхозников, нужны ли им стёкла, мы быстро обменивались товаром и деньгами, и я исчезала незаметно в толпе. Стёкла продавать было очень легко, но опасно. Я всегда трусила, идя на базар. Папа очень подружился с герром Шурихом. Он рассказал ему, что род наш идет от французских предков де Фонтейнов. Родился он в Архангельске, где были французская, немецкая, голландская и шведская колонии, образованные, приехавшими из Европы по приглашению царя Петра Первого переселенцами, для строительства морского флота. У каждой колонии была своя школа и церковь. Родители папы, зажиточные люди, имели пароходство и торговали с Англией лесом. Папа ходил в немецкую школу. Позже он окончил Лицей в Москве. Во время революции многие его родственники уехали в Англию, имея там банковские конторы. Папа в это время в московском госпитале имел лечение своей спины. Папа был женат на девушке из Немецкой слободы, тете Люне (*Люции Рудольфовне Пец). У них было две дочери Эрика и Аста. Тётя Люня умерла при родах Асты. Родственники жены взяли на воспитание этих девочек.
После революции папа женился на моей маме, Галине Георгиевне Соколиной. Когда мне было два года, папино имя стояло в списке на высылку, как иностранца и буржуя. По совету друзей, родители взяли развод в Архангельске, поехали на юг в Ростов на-Дону, женились вновь, папа взял мамину русскую фамилию и всю остальную жизнь в Советском Союзе трепетал, что вдруг НКВД докопается и арестует его. Герр Шурих помог папе восстановить его урожденную фамилию дес Фонтейнес. Мама была ранее замужем за Георгием Пецем, он был из Немецкой слободы. У них родилась дочка Маргарита. Мама разошлась с первым мужем, и когда она вышла замуж за папу, то Рита всегда жила с нами.
Я очень была рада, что раньше не знала всех деталей папиной и маминой жизни. Будучи патриотом, я бы продала папу, как врага Родины. Пропаганда в школах и вокруг была насыщена примерами разоблачения и уничтожения «врагов народа». Перед Новым Годом герр Шурих организовал нам документы на проезд в Ростов.
ОБРАТНО В РОСТОВ.
Зима 1942 года была суровая. Снег падал, казалось, беспрестанно. Немецкая армия отступала. Мы очень обрадовались, что получили документы на обратный проезд в город Ростов из Ставрополя. После коротких сборов наша семья отправилась на вокзал, где полулегально приютилась в открытом вагоне, в поезде, идущем на Ростов. Впереди состава были пассажирские вагоны, где разместились немецкие военные, а позади нашего открытого вагона — платформы, груженые грузовиками. Прижавшись друг к другу, и накрывшись одеялами, сидели мы в углу вагона, надеясь быстро прибыть в свой родной город и не замерзнуть по дороге. Поезд мчался без остановки, нас мотало из стороны в сторону и это помогало немного согреваться. Ветер безжалостно пронизывал до костей. Громадные хлопья снега равномерно покрыли нас, кучу человеческих тел, придав, как скульптор, форму групповой композиции. Не помню, долго ли мы ехали, но вдруг колеса стали менять свой ритм, и поезд остановился у какой-то станции. Все утихло. Было так тихо, что мы боялись произнести слово. Из-за одеял можно было видеть, как грациозно падали снежинки на землю, создавая миниатюрные вершины гор, а лунный свет, прорывавшийся через тучи, освещал их серебристым блеском. Вдруг послышались голоса немцев. Открывались и закрывались двери вагонов. Папа услышал из разговоров немцев, что поезд прибыл в Новочеркасск и не пойдет дальше до утра. Боже мой! Так это рукой подать до Ростова, а нам приходится сидеть до утра на мо¬розе — это верная смерть. Бабушка шепотом стала читать молитвы. Мы притихли. Двери вагонов перестали хлопать, видимо, военные решили сидеть в тепле. Совсем молоденький солдат, лет шестнадцати, охранявший наш поезд, судорожно держал винтовку и боязливо оглядывался по сторонам, всматриваясь в темную ночь. Он с ответственностью ох-ранял наш поезд, монотонно шагая в больших теплых немецких сапогах: бум-бум-бум! Вдруг, заметив наше движение, он бросился к нам, сорвал одеяла и закричал: «Raus, raus». Папа тут же ему объяснил, что у нас есть документы и что мы едем в Ростов, а в пассажирских вагонах не было места. Голос солдата притих и он объяснил, что в одном из грузовиков есть маленькая печурка и мы можем по очереди на 20-30 минут бегать туда и отогреваться. Но если кто-нибудь из начальства поймает нас, то он ничего не знает. Этот маленький солдатик подвергал себя наказанию, разрешая нам по очереди переползать через стенки вагона и греться около печурки, спасая нашу жизнь. «В любом народе есть хорошие, добрые люди»- подумала я, смотря на догорающие угольки в печурке.
Утром поезд тронулся, и мы довольно скоро прибыли в Ростов. Продрогшие, измученные, но живые добрались мы к тете Тане на Малосадовую. Ее дом не был разрушен, когда там проходил фронт. Встреча была радостная. Все плакали и смеялись. Я едва дождалась следующего утра, чтобы пойти в Ткачевский переулок и увидеть свой дом, друзей детства и вспомнить нашу чудную спокой-ную довоенную жизнь. Настал час, когда я шла по Малосадовой улице, завернула за гвоздильный завод, ускоряя шаги все больше и больше.
Я уже слышала звуки знакомых голосов, смех и крики, катающихся на санках. Я побежала, что было сил nо направлению переулка. Задыхаясь от морозного воздуха, продолжая слышать звонкие голоса, я бежала все скорее и скорее, лишь бы добежать до переулка, где я увижу всех моих друзей. Завернув за угол, я остолбенела. Ноги остановились, как вкопанные. Голова закружилась, а быстро бьющееся сердце все еще рвалось из груди. Шум, радостный смех, крики — все умолкло. Переулок был пуст. Абсолютная тишина. Сугробы снега, нетронутые лежали по краям переулка. И только старые следы пешехода вились, как тропинка, вдали. У меня подкосились ноги, я беспомощно упала на снег и горько заплакала. Через какое-то время я встала, как сонная, и пошла по тропинке. Направо серый разваленный забор, налево высокая каменная стена. Вот наши полуоткрытые ворота, косо висящая калитка, шатающаяся от малейшего ветерка. Зеленые ставни нашего дома забиты досками. Во дворе видно, что все дома давно покинуты жильцами. Дом, который служил нам, как теплое, уютное гнездо, был пуст, без входной двери. На оставшихся половых досках лежал снег. Внутри было темно и страшно. Траншея, которую выкопали в саду для защиты жильцов от воздушных налетов, была еще цела. Все другие дома, казались, едва выдержали раз рушение. Не было никаких следов жизни. Смертельная тишина нарушалась изредка только скрипом досок или едва висящих дверей. Тут я поняла, что теплое, уютное гнездо, где мы росли беззаботной счастливой жизнью, закончило свое существование. Уже не помню, как я добралась до дома тети Тани. А там шли разговоры о необходимости двигаться дальше на запад, так как жизнь в Ростове была невозможной. Потеряв своих друзей, мне было безразлично, куда бы мы ни двинулись. Выезд из родного города начал наши долгие, тяжелые скитания.
ТАГАНРОГ.
Мы приехали в Таганрог. Там жила мамина подруга тётя Сима. Её мужа арестовали в 37 году. Их дочка Инна была моей подругой. До войны они часто приезжали в Ростов навещать родственников и останавливались у нас. В Таганроге у них был очень уютный маленький домик. Все были рады еще раз увидеться в такие бурные времена. Тетя Сима не понимала, почему наша семья двинулась из Ростова: «У вас там квартира с мебелью, вещи все уцелели, а тут нет никакой возможности на жизнь».
Мама и папа объяснили её, что когда Ростов в последний раз попал в немецкие руки, то одна женщина с семьёй незаконно вселилась в нашу квартиру. Увидя нас, приехавших и приютившихся у тети Тани, она сказала ей, что если Соколины хотят взять свою квартиру обратно, то она скажет немцам, что Соколин — партизан. Выхода не было. Придут коммунисты и арестуют папу, так как он работал у немцев, хотя это было только несколько месяцев. Оставаться в Ростове – большая угроза. Во время войны коммунисты и немцы не разбирались в виновности людей. Зима была ужасная, у тёти Симы — ни угля или дров. В шубах ложились спать на полу и согревали друг друга. Папа, Рита и я ходили на железнодорожную станцию собирать горящий уголь, падающий из паровоза. Сотни людей, вооруженные ведром, кочергой и маленькой лопаткой, собирали этот уголь. Надо было ловко прыгать между рельсами, когда медленно проходящий паровоз цепляли к вагонам или он просто маневрировал. Замерзшие, голодные, к вечеру мы иногда приносили полведра угля. Однажды маленького мальчика паровоз ударил насмерть. Его вытащили, а паровоз даже не остановился. По закону люди не должны были быть там. Мы с ужасом смотрели и хотели знать, чей это ребёнок. Папа с двумя мужчинами отнес его в русскую полицию. Этот эпизод прекратил наши поиски угля. Питались мы только жмухой. Жмуха (жмых)- это когда на масляной фабрике прессовали для постного масла семечки подсолнуха в форме круглого колеса, оставались шелуха и немного семечек. Ее сушили и кормили свиней, но во время войны мы сосали и грызли эту жмуху, острые шкурки застревали в горле, но часть семечек утоляла голод.
Немцы отступали. В Таганрог приехали тетя Ляля, дядя Серёжа и их сын Миша Хозизовы, давнишние друзья мамы и папы. Ещё до войны, на праздники, все часто собирались в нашем маленьком доме на Ткачевском переулке 77. Тетя Таня и тётя Ляля играли на фортепиано, мама и папа пели арии из опер и оперетт. Бабушка с удовольствием слушала эти музыкальные вечера и вспоминала, как её муж, врач Георгий Яковлевич, пел любимые романсы под её аккомпанемент на рояле. Мы с Ритой засыпали под чудные звуки музыки в соседней комнате. Иногда я просыпалась от сильного шума и через занавеску видела облака папиросного дыма. Казалось, музыка и дым сливались взаимно в интересные картины. В то время все курили папиросы, а в суровую зиму даже форточки не открывали.
В Таганроге ходили слухи, что на Украине не такой голод, как здесь. Украина всегда была зажиточной частью СССР, черноземная земля давала обильный урожай пшеницы, овса, овощей и фруктов. Колхозники жили в деревянных домиках или глиняных хатах с соломенной крышей и глиняным полом. Огород около дома снабжал семью, а излишки продавали на базаре. Некоторые имели корову, но чаще коз, которые не считались буржуазной принадлежностью. Также у всех были куры, утки, гуси и свиньи.
ВИННИЦА.
Когда стало теплее, наша семья и Хозизовы направились к вокзалу. У каждого — узелок со сменой белья и жмуха для еды. Папа, мама и бабушка несли по чемодану. На вокзале была уйма народу. Как муравьи, все куда-то спешили, толкались, ругались, звали потерявшихся детей. Шум, гам, было страшно и непонятно, что творится. Пассажирские поезда были только для немцев, и, может быть, с особенными разрешениями, для некоторых русских. Обычно товарные вагоны закрыты, но если вагоны открыты, население атаковывало их. Подошел поезд — три или четыре вагона пустые. Народ ринулся в вагоны, крики и толкучка еще больше усилились. Папа кое-как впихнул бабушку с чемоданом. Я не могла протолкнуться к ним. Папа втиснул и меня в тамбур этого вагона, а сам зацепился за ручку другого и висел на ступеньке. В том же вагоне оказались мама, Рита, и Хозизовы. Товарный поезд шел медленно, но стоя около открытой двери с сильным напором людей, я с ужасом держалась за железную палку у стенки. При каждом качании вагона страх, что я выпаду из вагона, охватывал меня. Постепенно движение поезда утрясло людей. Пожилые могли сесть на пол, сгибая колени под себя. Перекликаясь, люди находили друг друга, а я протиснулась к бабушке. От усталости все затихли.
Через очень продолжительное время эшелон остановился в поле. Все кинулись сходить в уборную Кто куда, некоторые под маленькие кустики или просто в поле. Я и бабушка, боясь отбежать от поезда, присели около колеса, оно служило загородкой от людей с другой стороны. Бабушка еле-еле залезла обратно. Папа прибежал проверить, как мы. Свисток — эшелон тронулся. Мелькали поля, исковерканные войной. Многие посёлки разрушены или сожжены. Изредка, устоявшие от сражений хатки, подавали признаки жизни. Дым из труб змейкой пронизывал прохладный воздух. По тропинкам леса люди несли узлы хвороста, дрова. Идущие с узлами или тачками оживляли дороги. На станциях бабы продавали семечки, лепёшки из кукурузной муки и печеную картошку. Наш эшелон безостановочно продолжал свой путь.
Поезд остановился на вокзале Винница (Украина). Репродукторы громко на украинском и немецком языках звали всех эвакуированных в школу, недалеко от вокзала, и получить там теплый суп и бутерброды. Всем было немного подозрительна такая теплая встреча, но выхода не было, измождённые, голодные, холодные все пошли в школу. Громадная школа в несколько этажей. В классах стояли чистые кровати с одеялами. В зале длинные столы и стулья. Запах теплого супа разносился по зданию. Всех разделили — мужчины направо, женщины налево. Объявили: «все должны раздеваться, одежда будет дезинфицироваться от вшей, люди должны купаться под душем, в волосы будут впрыскивать дезинфекцию. Когда мы стояли голые, как стадо, у многих промелькнули страшные мысли (ходили слухи, что немцы душили людей в газовых печах). Стояла абсолютная тишина, люди боялись произнести слово. Вся предыдущая жизнь стала мелькать перед глазами. Дверь открылась, толстая тётка кричала: «Следующие двадцать человек в душевую». Души не закрывались, вода текла безостановочно, капли мягко разливались на голых телах. Мы вытерлись полотенцами и сидели голые и, молча, ждали чего-то. Казалось, мы сидели вечность. «Следующие»- крикнул другой голос. К нашему удивлению, три женщины притащили громадную корзину с нашими вещами. «Разбирайте ваши одежды»- произнесла одна из них. Все потихоньку стали разбирать одежду. От сердца отлегло, опасность миновала, и люди стали оживлённо разговаривать. Мех на шубах от пара съёжился, но зато был чистый. В столовой все семьи соединилась и с радостью наслаждалась теплым супом и хлебом. Чистые, сытые все рухнули на кровати и заснули крепким сном. Утром школьный звонок разбудил нас. Вкусный суп и хлеб были на завтрак. Громкоговоритель объявил: «В десять часов утра приедут немецкие представители и будут держать речь». Папа пошел на площадь, сзади, около деревянного забора, стояли уборные. Когда люди собирались на площади, папа поставил нас, детей (Риту, Мишу и меня), около уборных. Ровно в десять часов три немца в желтых униформах обратились к толпе через трубу. Переводчик говорил без трубы, и его не было слышно. Вдруг папа шепнул нам: «Идите за уборную, лезьте через забор и убегайте». Сколько силы придаёт страх. Мы быстро переползли через забор. Я ухватилась за Риту и еле-еле успевала за ней бежать, куда глаза глядят. Миша побежал в другую сторону. Дыхание спирало в груди от страха. Постепенно, от бессилия мы не бежали, а шли, смотря, не бегут ли за нами немцы в желтых униформах или украинская полиция. Мы блуждали по Виннице. Сумерки стали накрывать город. Со слезами мы сели на тротуар, не зная, что делать, куда идти. Мама и папа нашли нас. Они объяснили нам, что немцы записывали молодежь ехать в Германию на работу. Но нам нужно прежде найти приют, а потом предпринимать такой серьёзный шаг. Хозизовы нашли Мишу. Бабушка осталась в школе. Поздно вечером папа и дядя Серёжа пошли в школу, взяли вещи и с бабушкой встретили нас в условном месте.
Винница — небольшой город, взрослым довольно легко ориентироваться, мы же, испуганные, бежали, не зная куда, и нам казалось, что город бесконечен. Война пощадила Винницу, центр почти не тронут. На окраине уцелевшие хатки, а заборы, с висящими глиняными горшками, украшали и давали украинский колорит. Такое впечатление, что сам проходишь в театре сцену «Майской ночи». Дорога была пустая, звук наших шагов раздавался в пространстве. Мысль, что мы все вместе радостно теп лила душу. Полная луна освещала ухабы на дороге, и белые хатки ярко отражались на фоне синего неба. Налево у забора виден был силуэт человека. Мы шли молча, старались делать вид, что его не замечаем. Вдруг раздался голос: «Вы бежите от немцев, не бойтесь, я могу вас приютить». Мы остановились. Папа и дядя Серёжа подошли к человеку. Тот стоял в меховом тулупе и меховой шапке, был на хорошем подпитии, язык заплетался. «У меня есть подвал, я могу всех вас спрятать». Надо было решать. Среди ночи нам не куда было деваться. Простой, неграмотный украинский старик с добрым сердцем, спас нас в эту ночь. Хата старика была больше похожа на землянку. Маленькая низкая комнатка. Свет проникал через два малюсеньких окна. Русская печка, где он варил и спал, не снимая свой тулуп. Маленький самодельный стол, с перекрестными ножками по бокам, на столе масляная коптилка, рядом скамейка. На полу деревянная крышка в погреб. Он открыл крышку – деревянная, скрипучая лестница вела вниз. Погреб, выкопанный под хатой. На стенках деревянные поддержки, чтобы земля не завалилась. Старичок своими веселыми разговорами то по- украински, то по-русски забавлял нас. Он поставил коптилку на ящик. В одном углу гора кабаков (тыкв) и сахарная свекла. Такого громадного размера кабаков я никогда не видела. Лук, сплетенный кистями, висел на стенке. Широкая полка, вырубленная в земле, покрыта досками. На ней лежали шкуры коз или баранов, это была наша кровать. «Будьте, как дома, здесь тепло зимой и прохладно летом». Он угостил нас горячим супом, а мужчинам дал выпить кружку самогона. Через несколько дней папа и дядя Серёжа поехали искать работу и жилище. Хозяин проявлял симпатию к моей маме. Всегда пьяный, он шершаво говорил: «Галина Георгиевна, пойдемте суп варить». Бабушка сопровождала маму во время кулинарии. Бабушка отшаркала медный таз, он был такой грязный, что медь была не видна. Раз в день мы приносили воду из колодца для варки супа, мытья чашек и умывания. Первый раз в моей жизни я ела из деревянных разрисованных чашек. Суп был густой и вкусный, из кабаков и лука. На сладкое пекли сахарную свеклу в углях печки. Из землянки мы не выходили, смотрели, как наш веселый старик гнал самогон из сахарной свеклы. Бабушка была удивлена, как он еще не ослеп от такой бурды коричневого цвета. Всё было хорошо, но только в шкурах, на которых мы спали, кишела масса вшей. Бабушка, будучи медицинским работником, боялась, что мы можем заразиться тифом. Мы ловили и убивали вшей, даже соревновались, кто больше поймает. Долгие дни тянулись медленно. Неизвестность о папе и дяде Серёже стала всех волновать. Три недели прошла в ожидании их. Вдруг они оба пришли весёлыми и хорошо выглядевшими. Они нашли работу в Гнивани.
ГНИВАНЬ.
Гнивань — маленькое местечко, не очень далеко от Винницы. Сахарная фабрика — главная индустрия в этом районе.
Окружающие поля засеяны сахарной свёклой. В начале войны немцы захватили Украину почти без боя. Фабрика и дома Гнивани не были повреждены. Папа и дядя Серёжа уже неделю работали там. Таскали мешки свёклы с поля на фабрику. Сразу же им заплатили (я не помню, какими деньгами). Мы отблагодарили нашего спасителя, заплатили ему (деньги всегда пригодятся) и отправились в путь. Быстро доехали в пассажирском поезде до Гнивани (на Украине разрешалось цивильным гражданам ездить в пассажирских вагонах). От фабрики дали нам чудный, деревянный дом. Широкая прихожая, столовая, несколько спален. Большие окна в главных комнатах, а в коридоре и кладовке окна, вручную вырезанные, как мозаика из стекла. Дом был пустой, вероятно, хозяева эвакуировались, а жители растащили мебель. Уже не помню, но вероятно на базаре, купили стол, кровати, стулья, и постельное бельё. В одной комнате спали Хозизовы, во второй, маленькой, мама и папа, а в третьей бабушка, Рита и я.
Жизнь была царская. На базаре можно купить множество продуктов. Самое главное, что я помню, покупали громадные зеленые яблоки, бабушка запекала их с сахаром и обливала сметаной. Ой, как было вкусно. Мама познакомилась с одной культурной панной (польского происхождения). Та имела швейную машинку, а мама шила ей платья и, как плата за работу, ей разрешалось шить и нам кое какую одежду. На базаре купили всем поношенные, но еще хорошие пальто. Бабушка посадила маленький огород. Купили маленьких утят и цыплят. Когда утята подросли, Рита и я ходили на речку собирать улиток для гусей. Улитки присасывались к нижней части камней, ножами мы отрывали их. Одно ведро в день. Дома, сидя на лавочке, ножом открывали улиток, а утки нетерпеливо выхватывали их из наших рук. Очень быстро наши утки разжирели.
Речка не широкая, окруженная громадными камнями. Сквозь прозрачную воду на дне виднелись отшлифованные камни и водоросли. Малюсенькие рыбки стаями метались в разные стороны. Ветерок нежно рябил маленькие волны. Мы залезали на камни и грелись на солнышке. Всё тихо, спокойно, как будто нет войны. Почему страны воюют друг с другом, а невинный народ страдает в кровавой мясорубке.
Жизнь текла прекрасно. Только иногда эшелоны с немецкими солдатами, танками и грузовиками напоминали, что война продолжается. Но, неожиданно, мрачная туча накрыла нашу семью. Рита шла по базару. Немецкая полиция окружила 6азар и проверяла документы.
9. 6.1943г. Рита была одна из сотен молодых людей, которых немцы насильно забирали на тяжелые работы в Германию. Папа пошел в комендатуру попросить её освобождения, но ответ был отрицательный. Вся семья старалась подбодрить Риту, что немцы культурная нация и жизнь, наверное, будет неплохая. Провожая Риту на вокзал, мы, единственные, принесли букет цветов.
Трагическая сцена на вокзале долго стояла в моих глазах. Матери рыдали, молодежь плакала, последние объятия трудно было разъединить, каждый хотел еще раз обнять дорогого человека, не зная их судьбу. Поезд тронулся, через туман слёз нельзя было различить лица отъезжающих. Полные окна плачущих лиц и громких рыданий стали исчезать вдали. Дома бабушка читала молитвы, чтобы Бог сохранил Риту. Вот тут я стала молиться и верить в Бога. В Советском Союзе родителям нельзя было преподносить религию дома под угрозой ареста, и детям твердили, что религия это опиум для народа. Наша благополучная жизнь продолжалась.
Мы даже один раз ездили в Винницу слушать оперу «Евгений Онегин». К нашему разочарованию, пели на украинском языке.
Прекрасная пушкинская поэзия звучала комической пародией, но сильные, хорошо тренированные голоса певцов, полностью наполняли весь театр и наши души.
Таская тяжелые мешки, невыносимые боли папиной спины увеличивались. Вечерами бабушка массировала ему спину и прикладывала теплые компрессы. Со временем на станции умножились эшелоны с ранеными немецкими солдатами, а танки и грузовики с военными интенсивно двигались на Восток. Полиция стала чаще окружать группы молодых людей, проверять прохожих на улице. Папа советовал мне реже выходить из дома, он переменил дату моего рождения в своём паспорте и моём пропуске с 1928 на 1930 год. Он так ловко и чистенько это сделал, что нельзя было придраться. Разница этих двух лет спасла меня от отправки в Германию, как Риту. Через небольшой промежуток времени на сахарной фабрике объявили рабочим, что фабрику и все машины увезут в Германию. Я однажды тоже попала в окружение полиции, но, так как сахарная фабрика эвакуировалась в Германию, мне разрешили остаться с семьёй. И мы надеялась на встречу с Ритой в Германии. В это время мы уже имели открытку от Риты из города Линца.
Хозизовы решили остаться в Гнивани. Позже Мишу тоже поймали и послали на север Германии. Директор фабрики разрешил брать неограниченное количество багажа (но не мебель), нам всем предоставили товарный вогон с соломой на полу, куда поместилась наша семья, Вероника, пожилая дама с мамой, семья сапожника дяди Феди, его жена, бабушка и их две девочки, Лиля и Юля. Матрасы положили на солому, и они очень пригодились нам в Германии. Эта поездка по военным временам была с удобствами. Сапожник — очень предприимчивый человек. Они с папой достали печурку, провели трубу в крышу вагона, оббили пол вокруг печки железом, купили угля и дров. Уток и огород оставили Хозизовым. Мы закупили соленого сала, колбас, муки, сахара, большой галлон постного масла, крупу, картошку и многое другое. Сапожник имел также несколько больших чемоданов выделанной прекрасной кожи и инструменты для шитья туфель и сапог. Мама купила швейную машинку. Это все потом помогло нашей начальной жизни в Германии. Сапожник уговорил папу попросить директора разрешить взять пианино. Пианино вкатили, привязали верёвками к стенке вагона и всё устроилось. Прощание с тётей Лялей, дядей Серёжей и Мишей было тяжелым. Наша судьба – неизвестна, расставаться с близкими в бурные времена нелегко. Прощально мы смотрели на уходящий пейзаж Украины. Чернозёмные поля, белые хатки с соломенными крышами, заборы с висевшими чугунами. Сердце сжималось от мысли, что 6ольше не увидим Украину и нашу русскую родину.
ГЕРМАНИЯ. БРИГ.
Польша, ближе к Германии, имела хороший вид, но, въехав в Германию, мы обомлели. Опрятные, чистые хозяйственные дворы мелькали, как на картинке. Не валялись поломанные телеги и колёса, не стояли кое-как сараи. За городами – разработанные маленькие участки огородов с аккуратными грядками овощей, маленькие дорожки между ними, чтобы легче обрабатывать. Аккуратно построенный сарайчик, с окнами для инструментов, несколько раскладных стульев, столик, где можно отдохнуть и поесть после работы.
Наш поезд медленно подъехал к сахарной фабрике городка Брига около Бреслау, на реке Одер. Сама фабрика хорошо оборудована, не знаю, зачем везли из Украины машины. Может быть, как военный трофей. Два дня мы продолжали жить в вагоне. Затем нас поместили временно жить в бункере под фабрикой. Безукоризненно чистота, двухэтажные нары, новые матрасы, белоснежные простыни и наволочки на подушках, теплые одеяла. Длинный стол со скамейками. Электрический свет не выключался и ночью. Стены и пол уборных и душевых покрыты кафелем. Всё блестело. Жалко было оставлять уютный вагон. Но мысль, что мы можем купаться под горячим душем, даже два раза в день, была громадной приманкой. Начальство заперло наш вагон и дало нам ключи. Они попросили не перетаскивать все вещи в бункер: «Никто ваши вещи не возьмёт». Мы не знали, что в те времена в Германии люди жили зажиточно и честно. Сапожник очень беспокоился за чемоданы с кожей, его драгоценность. Постепенно мы перенесли более ценные вещи в бункер. Для рабочих сахарной фабрики построили специальный лагерь. Бараки, с двухэтажными нарами по бокам стен, посередине длинный деревянный стол и длинные две скамейки по бокам. При входе, железная печка. Маленькие окна, так что почти всегда было полутемно. Забор из проволоки, и большие ворота окружали лагерь. Лагерь был не готов к нашему приезду, поэтому нас временно поместили в бункере. С сожалением вскоре мы переехали в бараки. Сапожник имел весь барак для своей семьи. Он сделал новые туфли владельцу фабрики Неюгебауеру и двум директорам. Ненужные нары дядя Федя пододвинул к стенке и сделал шкаф с занавесками. Около окна — большое место для мастерской, где он и его жена шили обувь. Пианино устроили в другой части барака, около стола, и отделили спальное место.
Наша семья, Вероника с мамой и одна молодая полька с дочкой жили вместе в другом бараке. Мы тоже переменили вид барака. В отдельном бараке были уборные, души и рукомойники. После обустройства мужчины и женщины пошли работать на фабрику. Мужчины делали тяжелую работу, а женщины шили мешки для сахара. Так как только один папа хорошо говорил по-немецки, он занимал место переводчика и его, с другими немцами, поставили в ночную смену следить за варкой сахара, это была очень ответственная работа. Сапожник дядя Федя и его жена не работали на фабрике, они снабжали начальство обувью ручной работы (в то время немцы всё имели по карточкам и возможность приобрести обувь бесплатно или за гроши было счастьем). В этом лагере не было военной охраны. Директора фабрики герр Шефферд, в желтой униформе, и герр Матон, в серой униформе (он был летчиком и выздоравливал после ранения), присматривали и за лагерем. На фабрике мы могли ходить свободно. Выходить в город из лагеря можно было только в воскресение, и тогда все должны были нести на груди знак «ОСТ», так же, как евреи свой «Могендовид». Без этого мы не имели права выходить из лагеря, даже на работу. Из фабричной кухни привозили нам суп, порцию хлеба и маргарин; запасы еды, которые мы привезли из Украины, тоже нам помогали. Хозяин фабрики был добрым человеком и выделял один килограмм сахара и один килограмм малясы на человека в неделю. В ночную смену рабочие стали кидать маленькие мешки сахара за забор, женщины их подбирали, и началась варка самогона. Благодаря примитивным способам перегонки, самогон в лагере 6ыл плохого качества. Слава Богу, никто не отравился. Во время войны шнапс невозможно было достать в магазинах. Как-то сапожник сделал туфли бухгалтеру, герру Томшику, он пригласил его на примерку и на ужин (у сапожника всё было), угостил самогоном. Герр Томшик любил выпить. Дали ему маленькую бутылочку и на дорогу. Папа всю ночь не спал, думал, что полиция всех арестуют. И с нетерпением ждал, придёт ли Томшик живой на работу. Сияющий герр Томшик поздоровался с папой, и позже, в сторонке, спросил, что это за напиток такой. Он ему очень понравился. Папа объяснил, что напиток делается из малясы, и нужно газовую печку для лучшего качества. Герр Томшик поговорил с герром Матоном о новом производстве. Напротив фабрики стоял двухэтажный обширный дом. На первом этаже жил герр Матон со своей семьёй, а на втором этаже неприветливый какой — то начальник. Наверху – громадный чердак и маленькие комнатки для прислуги, маленькая кухонька с газовой печкой и душевая с уборной. Остальное свободное пространство — для развешиванья белья. Это жилище дали нашей семье, не знаю, из — за того, что там газовая печка и можно гнать самогон, или просто совпадение. Суп я приносила с фабрики, а так же хлеб, сахар и малясу. На фабрике папа достал старый ненужный спиртометр. Достали баки, где маляса и какие-то приправы бродили, но не было труб. Эти тонкие трубы скручены змейкой, их кладут в холодную воду, когда бежит спиртовая жидкость, а с другой стороны капает драгоценный самогон. У сапожника был друг, который в большем лагере, недалеко от Брига, имел такие трубы. Так как я не работала, была малолетняя и уже немного говорила по-немецки, а мы жили вне лагеря, то меня обязали ехать на поезде пару километров от лагеря вечером, ночевать у знакомых и на следующий день привезти трубы в Бриг, где готовилась папина бражка. Папа гнал ее на первый раз, а затем перегонял на чистый спирт, который разбавлял водой до градуса водки или шнапса. После перегонки я опять ехала в лагерь отдать трубы. Каждые несколько недель, я направлялась в путь. Трубы были хорошо завёрнуты в мягкие тряпочки, чтобы на железный звук не обратили внимание пассажиры в поезде. Поезд приходил уже затемно, пассажиры расходились в посёлки около станции, а я должна была еще идти два километра в лагерь. Я шла по утрамбованной дороге, на одной стороне — железная дорога, на другой — снег распластался, как белый ковёр, до хмельного леса. Ветки хмеля тяжело провисали от тяжести пушистого снега. Зайчики изредка пробегали между деревьями, оставляя следы на снегу. Огни лагеря мерцали, как далёкие звезды. И вот полная страха, холодная от пронизывающего ветра, с тяжелой сумкой, я шла, подбадривая себя, что я дома, в России.
Герр Шефферд как-то разговаривался с папой — ему было жалко, что я не могу поступить в школу, не являясь немкой. Он предложил мне в его доме несколько дней в неделю присматривать за детьми, пятилетней Гизелой и трехлетним Отто, и учиться немецкому языку. Его жена всегда находилась дома, и поэтому мне не нужно было делать еще и домашнюю работу. Только играть с детьми, кормить их и водить их в парк гулять. Герр Шефферд знал нашу семью с Украины. Он доверял мне, знал, что я не сделаю никакого ущерба детям. Жена его (как она позже нам рассказывала) боялась, что я могу отравить, или ушибить детей. Очень часто, играя с детьми, я видела через стеклянную дверь фигуру, как видение, медленно проплывающую в другую комнату. Когда я кормила детей, она сидела напротив и наблюдала. Когда дети спали, она давала мне штопать носки и очень разочаровалась, что моя штопка не была высокого качества. В Ростове я училась в школе, занималась в балете и в пионерском отряде, а штопала белье бабушка. Когда я гуляла с детьми, Отто, чудный мальчик, всегда был рядом, а Гизела убежит от меня и кричит: «Скажи мне правильно по-немецки, тогда я приду«. От страха потерять её, я хватала Отто за руку и мы бежали с ним, пока не догоняли девочку. Эти прогулки не доставляли мне удовольствия. Но, нахождение продолжительное время в этой семье помогло мне слушать хорошую немецкую речь. Герр Шефферд опять позвонил в школу – нельзя ли меня принять. Снова был отказ. Но директорша школы сказала, что меня могут несколько дней в школе показывать в разных классах, чтобы немецкие дети увидели, как выглядит русская девочка. Очень милые учителя, особенно одна старалась смягчить мою застенчивость. Но я чувствовала себя, как невиданный зверь на показе. На меня смотрели, задавали вопросы о жизни и школах в России, но, не владея хорошо немецким языком, я их не понимала и не могла многое объяснить. Мне было очень стыдно стоять в классе, как истукан. Роль гувернантки вскоре закончилась, и у меня появилось много свободного времени. В просторном чердаке я вспоминала балетные упражнения. К моему удивлению, я почувствовала, что суставы и мускулы всего моего тела зачерствели и потеряли эластичность. Но я старалась постепенно размягчить их. Благодаря простору, я даже попыталась делать большие прыжки, но пируэты шли плохо — пол был очень шершавый. Я даже не подумала, что шум мог потревожить семью, живущую под нами. Но никто не жаловался, а бабушка запретила мне заниматься, чтобы не привлечь внимания посторонних.
Сапожник дядя Федя, как орёл, распахнул свои крылья и летал в поиске пищи. Его дальний родственник поселился недалеко от Брига, работал у бауера и в магазине мясника. Сапожник купил себе прекрасный новый велосипед и ездил в эту деревню менять обувь на еду. Но по-немецки он ни бум, бум. Ему этот язык не давался. Тогда он взял меня в партнёры. Он делал дела, а я переводила. Мне купили старый мужской велосипед. И вот, частенько, наши плодотворные поездки помогали семей ному пропитанию. От бауэра дядя Федя узнал, что раз в месяц работает специальный базар, где можно купить маленьких цыплят и поросят. Покупка двух поросят прошла благополучно. Мы заехали в лес, он мне велел подождать, а сам, захватив два мешка с кричащими поросятами, удалился. Через короткое время он вернулся с поросятами, завёрнутыми в мешках и перевязанными верёвками. Без слов привязал один пакет в корзинку сзади моего велосипеда, а другой на свой. Мы молча ехали домой. Приехав, он сказал: » Тащи быстро пакет в дом .» Бабушка была в ужасе от того, как нам достались эти поросята. » Но голод не тётка», а жареный поросёнок был такой вкусный, что до сих пор я помню, как мы все наслаждались им. Правда, папа настоял, чтобы я не ездила больше за такими поросятами, это очень опасно, особенно, если кто-либо заметит, что мы делаем с нашей покупкой и вдобавок нелегально.
ВСТРЕЧА.
Живя в Бриге, папа вспомнил, что одна из его сестер, Алиса Эдуардовна дес Фонтейнес с мужем Вильгельмом Пецем и двумя дочерьми выехали из Архангельска до революции в Лондон. И, как будто позже, её муж открыл свое дело в Гамбурге. Папа написал в Красный Крест в Германии письмо с просьбой найти эту семью. Прошло много время, мы уже потеряли надежду. Вдруг пришло письмо от тёти Алисы, что они живут в Гамбурге. Её муж давно умер от несчастного случая, и она осталась с двумя дочерьми Элеонорой и Ренатой. У Ренаты есть сын Хайно. С ними живёт тётя Берта (их сестра от первого брака их отца) с дочкой Хельгой и внучкой Кармэн. Тётя Берта до революции выехала из Архангельска в Эстонию в свое имение. Во время войны они приехали в Гамбург к тёте Алисе.
Мы не могли поверить такому счастью — нашлись папины родственники! Вскоре, на Пасху 1944 года, они все приехали в Бриг навестить нас. После тридцати лет разлуки встреча была очень бурная. Все плакали от радости, обнимали друг друга, чтобы почувствовать, что это не сон. Через неделю наши дорогие гости уехали. Мама рассказала им о трагедии с Ритой, о том, как она попала в Германию. Рената взяла адрес и долго хлопотала об освобождении Риты. Проблема была в том, что Рита работала на военном заводе, но Рената поехала в лагерь, где была Рита, и выхлопотала её освобождение. Наконец, осенью 1944 года вся наша семья объединилась. Это Божия Сила и судьба принесли нам счастье. Рита стала работать на нашей фабрике, управляла громадным краном в цеху. Приближалось Рождество. Снег покрыл улицы и крыши домов. 24 декабря мы пошли в кирху неподалеку. Чудное Богослужение наполняло большое помещение, хотя я и не понимала пастора. Громадная ёлка, украшенная серебряными висюльками и шарами, стояла у алтаря. Члены прихода молились вслух, я молилась тихонько в душе, и мне казалось, что молитвы всех и моя тихая скромная молитва доходили до Бога в этот замечательный вечер. Мы благодарили Всевышнего, что мы снова все вместе. Идя домой, я видела, как в окнах домов светятся ёлочки. В нашем убогом уголке тоже была ёлочка, правда, без свечек и ёлочных игрушек. Но запах хвои разносился по всей комнате.
Мы получили письмо от Хозизовых — Мишу забрали в Германию и семья решила ехать вместе с ним. Они попали к бауеру в Шлезвиг – Голдштейн. Миша протестовал против тяжелой физической работы и ненавидел немцев. Ему было трудно привыкнуть к рабочей жизни, так он был избалован в России, где дядя Серёжа заведовал большим складом, и у них дома только птичьего молока не хватало. Рената выхлопотала разрешение мне и маме навестить Хозизовых. Радостно встретились мы с дорогими друзьями. Рассказы о жизни с тех пор, как мы расстались, длились до утра. Хозяева освободили Хозизовых на три дня от работы, чтобы мы провели больше времени вместе. Хозяин показал нам, как машинами доят коров; в больших бассейнах плескалось молоко для сквашивания сыра. Он мне зачерпнул литровую кружку сливок и дал выпить. С большим наслаждением я пила этот вкуснейший напиток, но осилить до конца не могла. Ужин был бесподобный. Суп, жареное мясо с овощами, а на сладкое – громадный, высокой, в три ряда торт, на каждом пласте положены толстосбитые сливки, клубника — близко одна к другой ягоде на весь слой, и сверху — то же самое. Добрая хозяйка отрезала громадные куски этого божественного торта и положила на тарелку перед каждым. После чудно го, сытного ужина я еле- еле могла кушать торт, но боялась отойти от стола, вдруг торт исчезнет. Хозяйка увидела мою дилемму и сказала мне: «Тамара, я положу твой торт в холодильник и позже вечером, когда ты захочешь, я тебе его дам доесть«. И вот, вечером я лакомилась этим воздушным, вкусным тортом и возвратясь домой, я всем рассказывала об этом необыкновенном торте.
ОТЪЕЗД В ГАМБУРГ.
Всё чаще и чаще стали слышны взрывы снарядов за рекой Одер. В ночной тишине отчётлив гул движения танков. Семьи начальников с первого и второго этажа эвакуировались. Герр Матон поделился с папой известием, что дела на фронте нехорошие. Папа попросил Матона устроить нам и семье сапожника разрешение из полиции на проезд в Гамбург. Каждый из нас получил такой документ. Папа и герр Матон расстались, как старые друзья. Мама попросила у немки (жены одного рабочего на фабрике), которой она перешивала платья, вместо денег, тачку на четырёх колёсах. Опять каждый из нас приготовил мешок с нужной одеждой. Бабушка пекла хлеб и сушила сухари для дороги. Двухэтажный дом был тих, только наши шаги нарушали тишину. Сапожник и я в последний раз поехали к бауэру за колбасой, салом и другими продуктами, которые можно вести с собой. Мы еле добрались до местечка, и увидели массу беженцев с другой стороны Одера: немцы, иностранцы с узлами и чемоданами, кто пешком, кто на телегах — все бежали от фронта. Мы быстро получили провизию у бауэра и пустились в обратный путь. Вдруг какая-то телега сбила меня с велосипеда. Я упала на спину, а копыто лошади промахнулось мимо моей головы, она встала, как вкопанная. Я только видела грудь огромной лошади, ее растопыренные ноги и ничего не слышала. Сапожник и какие-то люди вытащили меня из — под лошади и положили у дороги, сапожник сидел около меня. Слава Богу, кости были целы. Постепенно мы собрали наши покупки, но я уже боялась ехать на велосипеде. Мы шли по полю, чтобы не быть в толкучке. Сапожник меня подбадривал: «Ты знаешь, Тамара, лошади такие животные, что никогда не раздавят человека». Правда это или нет, но мне от этого разговора было легче. Пару дней я лежала в кровати, меня трясло от страха. Мама, бабушка и папа упаковали тачку, закрыли брезентом от снега и дождя, и она стояла наготове в парадном. Хорошо, что все жильцы уже уехали. Семья сапожника имела очень большую тачку и более нагруженную. К нам хотела присоединиться Вероника. Её мама умерла незадолго до отхода из Брига. Я помню, что на её похоронах (Боже, прости меня) я чувствовала себя как в сказке. Катафалк, украшенные лошади. Кучер во фраке и цилиндре. Мужчины, несущие гроб, тоже в цилиндрах. Пусть Вероника и её мама меня простят, но я чувствовала себя, как в опере «Евгений Онегин»: снег, фраки, цилиндры — всё так романтично.
Мужчины не могли просто так уйти из Брига, так как должны были приходить на работу каждое утро и отмечаться. Фронт приближался очень быстро, ночью видны были взрывы вдали. В январе, поз дно ночью, нас разбудили. Все поели, оделись, присели «на дорожку», бабушка помолилась, всех перекрестила и мы двинулись. Папа с сапожником вывели нас на окраину города и вернулись в Бриг, пообещав, как только возможно, быстро догнать нас. Расставание было быстрое, без слёз. Опасность грозила со всех сторон. Раненых немцев уже везли не на машинах, а на телегах. Я спросила, можно ли за ними идти, так как мы не знаем, какой дорогой лучше уходить от фронта, Через день сапожник догнал нас на велосипеде. Папа не мог уйти, так как фабрика продолжала работать, и была бы паника в лагере и на выходе из лагеря поставили бы охрану…
Как волны в море, плыли люди по дороге. В маленьких местечках невозможно было найти убежище ночь. Сапожник предложил зайти к бауэрам и попросить переспать на соломе в сарае или свинарнике. Так мы шли три недели. В одном местечке в кафе давали бутерброды и суп для беженцев немцев. Я зашла попросить что — нибудь для нас. Подхожу к очереди и вижу — стоит мой папа. Боже мой, какое счастье. Второй раз во время войны мы разлучились и случайно встретились. Ободренные папиным неожиданным появлением, мы пошли быстрее. Провизия у нас истощилась, а голодным трудно идти пешком. Сапожник и я заходили заходили к бауэрам попросить воды и немного еды. Кто-то давал нам перекусить, а другие нет. Мы их не осуждали– ведь масса голодных людей заходила к ним. Всем дать еду и убежище невозможно. Сапожник частенько прыгал в какой-нибудь двор через забор, скручивал курам головы и прятал за пазуху своего широкого кожаного жакета. Мы все отходили от дороги в лес или поле, вытягивали перья из куриц, варили их на костре и ели. Что только человек не сделает от голода. Однажды, одна бауэрша спросила нас, как далеко фронт (днём мы отдалялись от фронта, за ночь он догонял нас.) «Вам, вероятно, тоже надо убегать»- говорили мы ей. Она нас одарила колбасой, салом, хлебом и даже пирогами. Разрешила переспать на соломе. Они тоже стали собираться убегать от русских. И тут мы получили от них двое санок, так как поход начинался через горы Reason Gebirge. Долго и медленно мы поднимались в гору. Обе бабушки сидели на санках с опухшими ногами. По очереди мы тащили санки с бабушкой и вещами. Движение было очень мед ленным. Днём мы едва ползли, а ночью находили где- нибудь убежище со множеством других людей. Холодные, с мокрыми ногами, зачастую голодные, мы ложились спать. Перед сном папа разводил спирт с водой и каждому давал выпить, как лекарство. Спирт он на велосипеде вёз из Брига. К удивлению, за все наше скитания по горам мы не простудились, может спирт помог. Ноги проваливались в растоптанный колёсами телег и людьми снег. Днём от солнца снег немного таял, а ночью смесь снега и грязи замерзала, и образовывались колючие дорожные ухабы. В один из таких дней мы подошли к небольшому селению. Папа пошел искать убежище, но все было переполнено беженцами немцами и иностранцами. Солдат посоветовал подняться выше в гору к следующему поселку. Мы прошли через несколько посёлков, и все время был отказ. Уже темнело, а мы поднимались выше и выше. Снег стал замерзать и хрустел под ногами. В полночь, изможденные, мы добрались до большого посёлка. Папа и я зашли в дом. Люди на полу вповалку спали около своих вещей. Тусклый свет освещал их, как будто это были трупы. Бургомистр и военные старались распределить немецких эвакуированных. Школа была также забита — люди сидели на пороге и лестнице, рады были, что не на снегу. Удручённые, мы вернулись к нашей группе. Мы соединились в маленький кружок и накрылись одеялом, слезы катились у всех, зная, что до утра мы замёрзнем. Как ангел небесный, подошла к нам немецкая женщина: «Пойдёмте со мной, я вас пущу на ночь». Она налила теплой воды в таз (двое могли помыться, а главное, согреть ноги по очереди), дала нам полотенце. В кухне она накормила нас супом и положила наверху в чистые кровати с пуховиками. Семью сапожника она устроила у своего родственника. Эта женщина с двумя детьми, потерявшая мужа на русском фронте, зная, что мы русские, с добрым сердцем приютила нас, в общем, спасла нашу жизнь. Она могла быть жестокой — на фронте русские убили её мужа и оставили детей сиротами. Так я узнала во время войны, что у любой нации есть хорошие и плохие люди. Никакой народ не хочет войны, но правители не задумываются, какие жертвы понесут простые люди. Отдохнув два дня морально и физически, поблагодарив нашу добрую спасительницу, мы отправились дальше. Кое-как дошли до Кенигсберга. Папа и сапожник дядя Федя решили посмотреть, есть ли возможность продолжить путь поездом. Папа нашел начальника станции, поговорил сним и оставил маленькую бутылочку водки. При следующей встрече начальник станции объяснил, что с эвакуированными и ранеными такой хаос, что нет расписаний поездов. Все пути забиты. Поблагодарив папу за подарок, он сказал, что если появится возможность, он поможет. В это время сапожник пошел выяснять насчет питания. Он встретил русских военнопленных, работающих на этой станции. Эти пленные вручную затолкали пустой вагон на пустой путь, подняли санки и тачки с вещами и посадили нас в вагон. Они же показали папе и сапожнику, где взять солому на пол. На следующий день папа и сапожник исчезли. Под вечер они притащили печку, трубу и уголь — пленные помогли. Папа угостил их водкой. Они остались очень довольны. Как пригодился галлон спирта! В вагоне было тепло и мягко. Папа пошел к начальнику станции и сказал, что мы залезли в пустой вагон, чтобы не спать на улице. Не может ли тот прицепить этот вагон к следующему поезду. И оставил ему еще подарок. Наши проворные мужчины ходили по путям, где стояли вагоны разного назначения. Нашли вагон с паспортом на Гамбург. Папа следил, чтобы рядом не было немецких солдат, которые охраняли станцию. Сапожник осторожно открыл замок и вытащил гамбургский паспорт вагона, его вложили в наш вагон и, успокоившись, все с гордостью разглядывали этот официальный паспорт нашего вагона. У нас документы на Гамбург и вагон на Гамбург. Через два дня, ночью, паровоз стукнул наш вагон, немецкие рабочие прицепили его. Всё затихло. Мужчины вылезли посмотреть, где мы. Нас прицепили к пассажирскому поезду с эвакуированными немецкими женщинами и детьми, весь эшелон стоял на заднем пути. Через какое- то время эшелон стали переводить с одного пути на другой. Свисток, и мы тронулись. Эшелон шел долгое время безостановочно, вагон мотало из стороны в сторону. Оказывается, товарные эшелоны идут медленнее, чем пассажирские. На некоторых станциях мы останавливались. Бедные немецкие женщины с маленькими детьми не могли согреть молоко в холодных вагонах. У нас же чайник на печке кипел всё время. На вокзалах Красный Крест приготовлял горячий суп, бутерброды, походные уборные, краны для мытья рук для эвакуированных, и мы пользовались этими льготами. Внезапно поезд остановился в поле. Прогудела сирена. Туча бомбовозов летела в нашем направлении. У всех замерло сердце. Папа наблюдал полет и объяснил, что самолеты летят высоко и с другой целью. Немного отлегло. Сотни бомбовозов, закрывшие небо, не пропускали солнечные лучи. Воздух дребезжал от гула. Вновь поезд тронулся…Ночью подъехали к большой станции. Папа выскочил осмотреться. Громадный вокзал Дрездена поразил нас. Все пути забиты товарными или пассажирскими поездами. На платформах сидели люди, в надежде попасть на какой-нибудь поезд. Несколько раз наш эшелон переводили с одних путей на другие. Но высаживаться не разрешали. Одна миниатюрная женщина подошла к папе и разговорилась — она едет в Гамбург, знает все немецкие законы и может нам во многом помочь. Её звали Маргарита. На второй день громкоговоритель объявил, что наш и еще один поезд с детьми и женщинами Дрезден не принимает. Мы тронулись дальше.
Вероятно, мы отъехали довольно далеко от города. Проревела сирена, поезд остановился, и все быстро спрыгнули в овраг. Самолеты в этот раз летели низко. Прижавшись к земле и друг к другу, мы боялись поднять головы. Гул был настолько силен, что земля дрожала. Конца и края не было этой бомбовозной туче. Вдруг ужасные взрывы загремели вдали. Подняв головы, мы увидели огненные сполохи. Но самолеты продолжали лететь так, как будто им нет конца. Пламя Дрездена расширялось на горизонте. Было такое впечатление, словно взрывы вулкана охватили весь город. Бог в этот раз опять спас нас. Но тысячи невинных людей пали жертвой в эту ночь.
Эта война принесла бесчисленные страдания человечеству. Прошло уже много времени с тех пор, но эту страшную, зверскую бомбардировку Дрездена мы так и не можем забыть.
Свисток. От ужаса все молча забрались в вагоны, и поезд тронулся. Дрезден горел позади нас, станции и селения опять замелькали перед глазами.
Однажды ночью поезд остановился на какой-то станции. Солдаты на перроне кричали всем: «Раус, раус». Двери вагонов открывались и захлопывались с шумом. Проснувшиеся дети плакали, женщины в панике громко кричали. Мы притихли в нашем вагоне и боялись высунуться. Солдаты открыли нашу дверь и кричали: «Раус, раус». Маргарита вышла вперёд и объяснила, что это наш вагон, и мы из него выходить не будем, а будем ждать следующего поезда на Гамбург. Солдаты в желтых униформах приказали нам выходить, поездов не будет, связь со следующим городом прервана. Все должны идти в школьный зал. Добравшись туда, мы увидели, что весь пол завален людьми и вещами. Из кухни раз носился запах горячего супа. Это ободрило нас. Уборные переполнены, чтобы вымыть руки, надо стоять в очереди. В первый раз мы увидели так наглядно, что пришло время страдать немцам, как и всем другим беженцам. Утром стали развозить немецких женщин с детьми в дома немецких жителей. Когда подошла наша очередь, нас повезли на фабрику. Дали нам одну маленькую, пустую комнату на всех. Это была военная фабрика под землёй. Работать нас не заставляли, но все по очереди чисти ли на кухне овощи. Перед нашим окном была огромная яма, с зарытыми на зиму овощами: морковкой, картошкой, луком и брюквой. Мы откапывали овощи, носили их в кухню, мимоходом занося несколько штук моркови в нашу комнату. Когда нам давали суп и паёк хлеба, мы ели лук, а днём грызли сырую морковку. Наши мужчины пошли на вокзал и сняли наш паспорт с вагона, который все еще стоял на заднем пути. На всякий случай.
Через несколько дней пребывания на фабрике прозвучала сирена воздушной тревоги. Мы сидели в убежище вместе с работниками кухни и бухгалтерии. Бомбы разрывались почти над головой. Множество маленьких домов вокруг были разрушены. Взрослые не могли понять, почему бомбили небольшое местечко. Только позже мы узнали — потому, что фабрика под землёй. Налёты становились всё чаще. Маргарита и папа пошли просить начальника станции отправить наш вагон на Гамбург. Начальник по всем документам не мог найти регистрацию нашего вагона. Но видя, какой хаос происходит с приближением фронта, он сказал: «Берите ваш вагон, я его не видел и видеть не хочу». Для безопасности наш вагон прицепили в середине товарного состава. Опять паспорт на вагоне и наши документы в руках. На многих станциях мы видели вывернутые взрывами рельсы, вдребезги разбитые вагоны, и перевернутые будки стрелочников. После налётов один или два пути чинили и движение продолжалось. На какой-то станции, ночью, стали перецеплять наш вагон. Рабочие ругались: «Какой идиот мог прицепить вагон в середину поезда, когда он должен идти на Гамбург!» Теперь вагон прицепили к товарному составу, идущему на Гамбург. Поставили где-то сзади. Маргарита пошла спросить, когда пойдет поезд, ответ был – неизвестно. Питание у нас убавлялось с ужасной быстротой. Мужчины обнаружили, что в каком- то вагоне есть продукты. Я уже не помню, что они принесли ночью, но помню, что мы умирали от страха – а что, если они попадутся солдатам. Поезд покатил опять.
НАКОНЕЦ МЫ В ГАМБУРГЕ.
Чудо свершилось — мы приехали на товарный вокзал Гамбурга! Сотни вагонов стояли на железнодорожных путях, охраняемые солдатами. Завыла сирена воздушной тревоги, а бежать прятаться некуда. Бомбовозы летели мимо. Мы все прильнули друг к другу. Тут мужчины рискнули, пока солда ты прячутся, залезть в недалеко стоящий вагон и «приобрести» свинью. Как это было сделано, они не рассказали. (Папа никогда не гордился всеми незаконными поступками, которые он должен был делать, спасая нас от голода.) Через продолжительное время мужчины вернулись с добычей. Две свиньи очень поддержали наши семьи на долгое время. На следующий день папа позвонил тёте Алисе. Семья сапожника, Вероника и Маргарита остались в вагоне, а наша семья пошла на вокзал, где нас встречала тётя Берта . По обеим сторонам улиц стояли горелые остовы домов. Разбитые кирпичи, обломки стен глыбами лежали на тротуаре. Это было кладбище домов. Мы шли молча, с ужасом разглядывая разбитый город.
Кое- где, одинокие уцелевшие дома гордо стояли между руинами. Мы проходили кварталы мёртвого города. Тётя Берта рассказывала, что во время большого налета на Гамбург, когда 70 % города было разрушено, всё горело, и сильная жара притягивала бегущих людей, превращая их в пепел. К счастью, они все в этот день навещали тёти Алину дочь Нору в Бленкенезе и остались живы. Три дома стояли рядом неповреждённые.
В одном из них и жила моя тётя, Алиса Эдуардовна Пец (дес Фонтейнес). Радостно встретили нас тётя Аля, её дочь Рената, сын Ренаты Хайно, дочь тёти Берты Хельга и внучка Кармен. Квартира тёти Алисы состояла из гостиной, трех спален, маленькой кухни и ванной с туалетом. В спальной, где разместилась теперь наша семья, была рабочая комната тёти Али. Раньше, после смерти её мужа Вильгельма Рудольфовича, она имела большое ателье, где шила модные платья и костюмы богатым дамам света. Теперь она шила в комнате, где мы временно устроились, так как ателье было разрушено, да и богатые клиенты не имели возможности во время войны следовать моде. Свиное мясо и остатки спирта очень пригодились. Мы весело провели этот вечер. Сестры, мама, папа и бабушка вспоминали жизнь в Архангельске до революции. Нa следующий день папа пошел на железную дорогу, чтобы организовать отправку семьи сапожника, Вероники и Маргариты в деревню Шварценберг в 100 км от Гамбурга. В Гамбурге, при ежедневных налётах мы все бегали в подвал тёти Алиного дома. Однажды, от взрывов всё трещало над головой, свет погас, погреб качало, как люльку, воздуха не хватало и сердце замирало от страха.
ШВАРЦЕНБЕРГ.
На следующий день мама попросила папу узнать, можно ли нам уехать в Шварценберг, там нет бомбёжки. Через короткий промежуток времени мы поехали туда в пассажирском поезде. Немецкий бауэр дал нам маленькую комнату в большем сарае. Спали мы на полу. Кушали в кухне суп овощной с луком и немного поджаренного сала с другими «ОСТ»- рабочими, русской девушкой Настей и польским парнем. Эта девчонка была «сорви — голова» она делала всякие пакости хозяевам и ругала их матом. Хозяин думал, что все русские такие. Он был рад, когда мы приехали, моя бабушка усмиряла эту грубую девчонку. Вначале мы все выкапывали картошку. Даже бабушка должна была работать. Она выбирала разрезанную картошку и складывала её в отдельную кучу для скорого употребления. Я никак не могла приспособиться выкапывать картошку целиком. Как ни копну, так режу картошку. Я злила хозяина, и он послал меня смотреть за курами. Эта работа легкая. Папа научил меня выпивать сырые яички. Надо сделать маленькую дырочку, осторожно высосать внутренность и положить скорлупку обратно в гнездо. Оказывается курицы или петухи, я уже не помню кто, проклевывают дырочки в яйцах. Около нашей двери, вечером, после дойки коров стояли шесть баков со свежим молоком. Ночью, когда все спали, папа кувшином с каждого бака снимал верхушки молока (это были почти сливки). Тут же мы все по очереди по кружке выпивали этот чудный напиток. Мыли кружки, если капли молока оказывались на полу, мы их вытирали. Еды давали нам мало, поэтому приходилось украдкой так питаться. Недалеко от этой фермы было громадное шоссе на Любек. лошади с пушками и танки безостановочно ехали по нему. Самолёты обстреливали их. Папа уговорил фермера вырыть щель в лесу для спасения, если будут проходить бои. Выкопали щель с тремя изгибами, покрыли сверху вырубленными стволами деревьев, засыпали горой земли и сделали дверь. В щели можно было свободно сидеть на ящиках. Русские наступали, самолёты ежедневно обстреливали шоссе. Папа заметил, что убитые лошади лежат около шоссе. Папа и поляк, вечерами, от недавно убитых лошадей вырезали большие куски мяса. В летней печке в сарае бабушка жарила это мясо, варила супы, с разрешения хозяйки, а та подозрительно смотрела на нас и ждала, кто первый умрёт. Но мы расцветали и набирались сил. Мой дедушка, Георгий Соколин, окончил университет в Петербурге до революции. Позже они с бабушкой жили в Томске (где родилась моя мама). Работал дед врачом и его часто вызывали в семьи киргизов. Там они с бабушкой научились пить молоко — кумыс и есть лошадиное мясо. Глядя на нас, хозяйка рискнула поесть лошадиного мяса. После этого мы стали делать колбасу из лошадиного мяса, некоторые колбасы коптили, что бы они дольше хранились. Закатывали мясо в банки, как немцы делали с фруктами и овощами. Эти запасы мяса потом нам очень пригодились. Работа на поле стала все реже и реже из-за регулярных налётов самолетов. Когда стрельба доходила до бесконечного боя, мы все сидели в выкопанной щели. Туда принесли запасное питание, одеяла и хозяйка выдала каждому по подушке. Как то, сидя в убежище, папа и хозяин ужасались, слыша разрывы снарядов в лесу. Время от времени, они между взрывами пробирались по лесу в дом, чтобы принести больше провизии, а главное — воды. Взрывы приближались, со стенок щели сыпалась земля. Мы даже стали рас познавать, упадет ли снаряд около нас или пролетит дальше. Ночью слышны были свистящие пули. Не зная, что творится и как долго мы тут должны сидеть, страх овладел всеми нами.
ВОЙНЕ КОНЕЦ.
Однажды ночью всё затихло. Папа пополз к выходу посмотреть. По шоссе ехали танки другой формы и цвета. Он понял, что английская армия заняла эту часть Германии.
Мы все сидели молча, боясь шелохнуться. Посадили бабушку и женщин впереди, мужчин сзади. Вдруг англичане подумают, что наши мужчины, это переодетые немецкие солдаты. У входа в наше убежище появились солдаты с оружием и заставили всех нас выйти. Видя, что большинство здесь женщины и у нас всех на одежде знак «ОСТ» (а мы еще и кричали «нот Герман») и, проверив убежище, нет ли там оружия, солдаты на пальцах объяснили, чтобы мы оставались тут ещё два дня. На второй день вдруг загудели машины, люди бежали из деревни, крича «Война кончилась!!» Радости нашей не было предела, все смеялись, целовались, обнимались, плакали от радости. Бабушка благодарила Бога, что он опять нас спас, а хозяин благодарил всех, что никто не сказал, что они немцы. Грязные, усталые, но счастливые мы направились к дому. Хозяин вынул запасы, какие имел, и мы вместе праздновали конец войны.
Папа на велосипеде поехал в деревню узнать, всё ли благополучно с семьёй сапожника и Вероникой. Слава Богу, они все уцелели. Деревня находилась дальше от шоссе, и они не слышали так живо шум боя. На другой день Настя пошла в лагерь военнопленных, находившийся неподалеку от деревни. Она привела русских пленных и сказала им: «Грабьте этих фашистов». Папа старался уговорить их, не разбивать всё имущество, а взять одежду, какую нужно. Они обозвали папу «фашистом», но утихомирились, взяли одежду и ушли. Началось безвластное время. Русские пленные и ОСТ – рабочие ходили вольно, грабили, а иногда даже избивали немцев. Каждый раз папа и бабушка старались ус мирить их гнев. Хозяин был благодарен папе за это. И позже, много раз, хозяин помогал нам с питанием. Настя теперь жила в лагере с новыми друзьями. Пришла однажды и рассказала, что русская армия стоит в Любеке и через несколько дней сюда приедут грузовики, чтобы везти людей на родину. Рита и я жаждали поехать домой в Россию. Но все родные в один голос говорили, что нас отправят в Сибирь. Не теряя времени, мы быстро собрались, хозяин дал нам тачку на двух колёсах и мы пешком двинулись в Гамбург, так как железная дорога из Шварценберга не работала. Большую часть дороги мы везли бабушку на тачке. Ей трудно было идти. Счастливые, радостные, мы направились в наш последний пешеходный путь. Но не тут- то было. Англичане поставили стражу на главных дорогах и мостах. К нашему ужасу русские солдаты стояли рядом с ними. Папа приказал нам молчать, или говорить по-немецки. У нас французская фамилия, направление в Гамбург (документы, в которых указано место рождения — Россия, он не показывал). Папа, мама и бабушка немного говорили по-французски, но недостаточно, чтобы выдавать себя за французов. Перед каждым постом мы тряслись, как осенние листья. В одной деревне, где мы остановились на ночь в сарае, хозяйка сожалела, что мы прозевали французскую семью, которая была здесь два дня назад. Мы шли каждый день, выбиваясь из сил, чтобы скорее добраться до Гамбурга. При входе в город мы удачно прошли последнюю стражу.
ВАНДСБЕКЕ.
Тётя Алиса и вся ее семья обрадовались, что мы благополучно пережили конец войны.
Опять мы втиснулись в тёти Алину квартиру. В центре Гамбурга и на окраине были лагеря для бывших пленных. Англичане снабжали этих людей питанием, сигаретами, шоколадом и одеждой по норме. Но русские объезжали эти лагеря, ища в списках людей с русским именем или рождением в России, силой усаживали их в грузовики и везли в Любек на русские пароходы. Большинство этих несчастных людей были засажены в Сибири в лагеря. Мы, конечно, могли спасаться у тёти Али. Но карточек на питание немцы нам не выдавали. Английский паёк мы не получали, так как жили вне лагеря. Сидеть на шее тёти Алисы мы не могли. Хельга, дочь тёти Берты, работала в полиции и смогла достать нам временные штатенлозе (паспорта). Папа иногда ездил на велосипеде в Шварценберг к фермеру, и тот снабжал нас кое какими продуктами. В Гамбурге жили старые эмигранты из Архангельска дядя Адя и тётя Паня Штоппы. Они имели виллу в Вандсбеке, разрушенную при налётах. С их разрешения папа поехал в Вандсбек. Вилла была абсолютно разрушена. Но кухня в подвале сохранилась. Стены ее были обложены кафелем, уборная работала, рядом ванная, много пустых угольных сараев, вероятно люди разобрали драгоценный уголь. Красивая громадная входная дверь уцелела. Рамы и несколько окон сохранились. Мы стали искать в окруженных руинах доски, железо, чтобы забить окна. Нашли дверь для комнаты, но крыши не было, бетонный пол второго этажа служил нам крышей. Вначале всё шло хорошо, но когда начались осенние и зимние дожди, вода просачивалась через бетон и текла по стенкам. Папа нашел где- то печурку и провел трубы по всей комнате и выход в окно, чтобы удержать тепло. Но стенки всегда были влажные, а зимой мокрые. Двyхэтажныe кровaти привeзли из лагеря, поставили их, не прикасая к стенам, но матрасы всегда были влажными. Так мы жили там четыре года, не удивительно, что у мамы развился ужасный ревматизм, а у меня его признаки появились в 35 лет.
В Вандсбеке жили также другие старые эмигранты из Архангельска: Марта Ханцен со старушкой матерью, молодые Хельмут и Гита, имевшие дочку Гизелу. Тётя Марта подарила нам простой, но большей стол, несколько стульев, один шифоньер, тумбочку, двухспальную кровать и диван, а также немного посуды. Тётя Аля отдала маме одну из её швейных машинок «Зингер». Но с питанием дела обстояли очень плохо. Папа собирал из помойных ведер немцев отбросы от овощей, главным образом шкурки от картошки, брюквы, иногда кочаны капусты. Бабушка тщательно их мыла, варила и делала лепёшки или суп. Мы опять голодали. Папа заметил, что покинутые усадьбы заросли травой, а в ней цветут прекрасные розы и множество других цветов. Он нашел большую корзину, срезал цветы и делал красивые букеты. Рита и я ездили на Дмтор Банхов (вокзал) их продавать. Дело пошло прекрасно, за деньги на черном рынке мы покупали еду. Но всему хорошему бывает конец.
Немецкие власти под наблюдением англичан восстановили законы. Полицейский вежливо спросил, есть ли у нас разрешение. Папа сказал, что завтра обязательно принесем. Еще две недели мы ездили на Хаупт Банхов (другой вокзал), но и там случилось то же самое. Постепенно жизнь приходила к нормальному образу, папа нашел работу в гараже, а мама встретила в русской церкви украинцев и поляков в английской униформе, живущих в лагере неподалеку от нас. Они не были власовцами, но как- то принадлежали к английской армии. Им нужно было подкоротить шинели, подогнать брюки и рубашки, за работу они платили кофе, сигаретами и шоколадом. Несмотря на то, что мама и бабушка сушили листья с деревьев, заворачивали их в газету и курили эту гадость, заработанные сигареты они меняли на еду. Но когда солдаты приходили и угощали их сигаретами, то наслаждение мамы и бабушки хорошо было бы запечатлеть на фотографии. Солдатам не только нужно было шить, но им хотелось провести время в семейной обстановке, вне лагеря, несмотря на то, что наша обстановка была очень убогая. Они часто приносили мясные, рыбные и овощные консервы. В Гамбурге, в русской церкви, служили архимандриты Афанасий и Виталий. С помощью немецкой полиции они помогали сотням русских семей приобрести документы не русского происхождения. Этим они спасали людей от рук Советской власти. Они же организовали монастырь при церкви, многие одинокие люди хотели отдаться православной вере. Службы были длинные, по монастырским правилам, но эти два святых архимандрита привлекали всех верой и неутомимой работой по спасению людей.
В Гамбурге жили старые эмигранты из Архангельска тётя Женя и дядя Петя Линдесы, у них родился сын в Германии, назвали его Гаральдом. Как все молодые, он был призван в немецкую армию в 1941 году и погиб на русском фронте. В России, их родственники Линдесы не смогли выехать за границу и остались в Петербурге. У них был сын Гаральд. Отца Гаральда арестовали и расстреляли, как многих иностранцев, а мать и младшего брата выслали из города как членов семьи изменника родины. Гаральд, живя у знакомых, продолжал учиться в университете на отделении журналистики. Во время войны его мобилизовали в народное ополчение. В Карелии он попал в плен к финнам. Когда его дядя и тетя получили запрос из Красного Креста, они написали, что это их сын, Гаральд, по ошибке попал в финский плен. Гаральда привезли на скорой помощи к тёте и дяде. Несколько недель его откармливали, и он приходил в себя. Моя и Гаральда бабушки — родные сестры жили когда-то в Архангельске в Немецкой слободе. Большую часть времени Гаральд проводил теперь у нас, в нашей руине. Он говорил, что старые эмигранты очень милые люди, но они его не понимают. А мы, бывшие советские граждане, понимаем каждое слово и шутку, т. к. сами в том «соку» жили.
Подходила осень, в нашем жилище стало сыро и холодно. Папа и Гаральд залезали ночью на высокие деревья около дороги или в парке, пилили большие ветки, разрезали их на куски и привозили на тачке домой. Однажды, в бурный вечер, они спилили огромную ветвь, которая упала поперек дороги. Полиция могла их арестовать (пилить деревья строго запрещалось). Гаральд позвал меня и Риту. Мы стояли с обеих сторон дороги с белым материалом в руках, чтобы просигналить в случае чего. Ветер и дождь хлестал всю ночь. Они до утра разрезали эту ветку. Мы все промокли до нитки. Дерево сгорало очень быстро, а уголь поблизости мы весь уже выбрали. Однажды папа, в какой- то руине, нашел уголь, но на входе туда громадная бетонная глыба висела на стальном толстом пруте. Вдобавок, при ветре, эта махина покачивалась, угрожая упасть. Отверстие было очень маленькое. Папа лез первый на животе, таща за собой ведро, я сзади его. Он с трудом сгребал в ведро уголь, пихал мне, я, лёжа, тащила ведро за собой, пятясь задом, перед глыбой. Рита брала ведро и высыпала его в мешок, который лежал на тачке. Этот процесс добывания угля был очень опасен. После многочисленных рейсов на животе мы набрали несколько мешков угля. Залезать дальше в глубину было опасно для нашей жизни.
БАЛЕТНАЯ ШКОЛА.
Рената и Нора, дочь тети Али разговаривали с нами о моей и Ритиной будущности. Обе мы переросли возраст учиться в школе, тем более, не знали хорошего немецкого языка. Единственный выход – учиться на парикмахершу или портниху, но все эти места уже были переполнены. Решили, что Рита будет шить с мамой, так как она и в России училась шитью. Мне же Рената посоветовала поступить в балетную школу, так как я в Ростове посещала довольно успешно балетную студию и даже принимала участие в балете «Аида» в Ростовском Большом театре (как давно это было). Рената нашла хорошую известную балетную школу Анелизе Зауэр. В определённый день папа привел меня в школу около станции Штернштатце. Половина здания была разрушена, во второй половине сохранился зал. Папа заплатил за месяц, и я стала регулярно посещать уроки три раза в неделю. Уроки не были очень трудными, это дало мне возможность втянуться в дисциплину и размягчить мои зачерствелые суставы и мускулы. Папа из всех сил бился платить за уроки. Риту мама отправила в Баварию. Знакомый портной согласился взять Риту учить портновскому искусству. Мама регулярно посылала им деньги на питание, а учил он Риту бесплатно
Между всей суетой жизни, случайно, папа встретил герра Матона в поезде. Они оба встретились, как старые друзья. Герр Матон опять где-то заведовал сахарной фабрикой. «Как насчет водки?» — спросил он папу. Тут же они договорились, что Матон будет присылать большую бочку малясы по почте, а спирт делить пополам. В это время в Вандсбеке установили в домах газ. Внизу, в ванной комнате у нас стоял газовый котёл для согревания воды. Папа оборудовал ванную, как спиртовую лабораторию. Первую бочку они с Гаральдом приволокли со станции на тачке. При входе положили доски на ступеньки, открыли парадные двери и вкатили бочку. В коридоре пол отсутствовал, из-за пожара цементный пол был весь в ухабах, старые доски лежали на нем, чтобы можно было пройти в комнату, и чтобы после дождя не ходить в грязи. Таща тяжёлую бочку, они поломали все доски. Когда дошли до лестницы, то она оказалась чересчур узка. Кое- как спустили эту громадную бочку вниз. Поставили её в одном из погребов, а также большей бак, в котором готовилась бражка. Все это помещение папа замуровал кирпичами, оставив только маленькое отверстие, чтобы он смог пролезть. Каждый раз, когда бражка была готова, он влезал туда и передавал кувшины этой бражки Гаральду или кому — нибудь из нас, затем вылезал и закрывал эту дыру кирпичами без цемента, чтобы в следующий раз снова можно было залезть. Это папа делал на всякий случай, если полиция нагрянет. Дело пошло прекрасно. Герр Матон организовал посылку малясы в химических галлонах и заваривал пробку сургучом. Папа отвозил спирт в какую-то фирму в Гамбурге, а оттуда официально пересылали ему какой- то химический состав. Не было сложности продавать водку. Водка очень ценилась, такого товара не было в магазинах и даже военные, которые приходили к маме перешивать мундиры, брюки и рубашки с удовольствием покупали такой товар за сигареты, кофе или деньги. Английские сигареты и кофе можно было менять на что угодно. Более зажиточная жизнь опять вернулась к нам.
Из Австрии портной написал маме, что если она думает, что Рита у него учится шить, то это не так. Она больше проводит времени с его женой в кухне. Рита вернулась домой.
Через три месяца папа пошел спросить, какие у меня продвижения в балете. Фрау Зауер узнав, что я и папа имели в виду профессиональный балет, сейчас же перевела меня в её большое училище на Ротенбаумшоссе (Митэльвег), в центре Гамбурга около озера Альстер. Это обучение стоило очень дорого. Но вся семья решила дать мне возможность учиться.
Фрау Зауер снимала уцелевшую виллу. Громадный, светлый зал, два больших зеркала на стенах, napкетный зал и станки вокруг стен. Второй зал был меньше, там мы занимались акробатикой и чечёткой. Обширная комната, где жили фрау Зауер и её муж герр Херре, пианист. Большая раздевалка, бюро и роскошный вход. Фрау Зауер преподавала модерный танец, Курт Петерс – классический балет и национальные танцы, а акробатику и чечетку преподаватель, к сожалению, я забыла его имя. В большинстве учились девушки и только двое юношей. У девушки были красивые, завитые волосы, только у одной Хейди — прямые короткие. На меня смотрели немного, как на чучело. Сзади у меня была подогнута коса с большим чёрным бантом, как у русской гимназистки. Тут я и узнала, что все студенты, даже во время всей войны продолжали тренировку. Даже, если один зал разрушали во время бомбежки, фрау Зауер нанимала другой зал и занятия продолжались. Оба учителя считали, что регулярная тренировка для танцора — самое важное оружие. Я же в самое главное время для физического развития не имела тренировки и переносила голод, холод и тяжёлую работу, которые нарушают нормальное развитие танцора. Тут я поняла, что » пан или пропал » — нужно изо всех сил добиваться хорошего уровня, несмотря на то, что мой организм потерял эластичность, свободное растяжение ног и спины. Я вставала в шесть часов утра, ехала эс -бан до Дамтор Банхов в центре города, от туда трамваем до студии. В 8-30 начинались занятия до 12, и с 2 до 5-30 вечера. Два раза в неделю были вечерние классы посещающих учителей. В вечернем классе я познакомилась с молодой женщиной Сильвией Хуммель. Она занималась вечерами и работала днём, а позже училась с нами в дневных классах. Она мне очень помогла. Она жила недалеко от школы. Её мама приехала в Гамбург из Эстонии и немного говорила по-русски. У Сильвии была дочь Хайди. Они дали мне запасной ключ от их апартамента, и я могла в перерыв отдохнуть у них и кушать мой завтрак. От непривычки к столь напряженной физической работе я падала на их диван и часто засыпала. Они отнеслись ко мне с любовью и добро той, когда я так нуждалась в помощи
Постепенно я приходила в норму. Курт Пeтepc cтал препoдaвaть нaм историю танцев. Учебников не было. Всё записывали во время урока. Мой слабый немецкий доставлял мне трудности в понимании и записи, и, придя домой, я сидела до полночи, искала немецкие слова в словаре и учила их наизусть. Папа не мог мне помочь, он крутился, как белка в колесе, зарабатывая деньги. Иногда Курт Петерс давал уроки в своей квартире. Небольшой апартамент занимали он и его жена Ева, тоже балерина. Все стенки, даже в коридоре, имели полки с книгами. Он мне показал старинные русские дореволюционные книги Мариинского театра, не выпуская их из своей библиотеки. Я часто, после класса, переписывала из этих драгоценных книг важные места. Для меня открылся новый волшебный мир искусства. Фрау Зауер иногда приглашала нас к пианисту герру Хоффману перед его концертом на репетицию в его доме, чтобы дать нам, ученикам, возможность вращаться среди людей искусства. Большой зал, громадный рояль, мы рассаживались на полу, слушая чудную игру. Конечно, на свои гроши мы покупали самые дешевые билеты на его концерты и опять наслаждались его музыкой. Он также аккомпанировал Анелизе и Курту на их концертах (Танц Абенд). На одном из этих приватных музыкальных вечеров я встретила средних лет пианистку Бертхольт. Высокая, стройная, тёмные до плеч волосы, бледное лицо, красивые пальцы и пронизывающие тёмные глаза. Когда она говорила с кем-нибудь, её глаза пронизывали душу человека. Она мне очень помогла в будущем, советами и раз говорами по душам. Она жила в небольшой квартирке в центре Гамбурга. Рояль едва помещался в углу. Я частенько забегала к ней, отдыхала, слушая её игру на рояле. Перед экзаменами фрау Зауэр разрешила студентам приходить в студию в воскресенье практиковаться. Я, единственная, после церкви, приходила в студию позаниматься несколько часов, а потом встречалась с моей семьёй у тёти Али. Русская церковь, студия и дом тёти Алисы были недалеко друг от друга. Я рвалась в тренировку как голодный зверь, с силой, злостью и азартом я растягивала свои ноги на станке, гнула спину и все части тела, чтобы добиться прежней пластичности. Я не щадила себя, видела, что балет – единственный мой шанс добиться хорошего будущего. Каждое утро я оставляла нашу бедную, без удобств, жизнь в руинах и, сидя в эс-бан, словно открывала громадную дверь в цветущий мир искусства и новой жизни. Для меня балет был как далёкий огонёк в тёмной ночи. Несмотря на то что, знакомые нашей семьи говорили, что танцы могут привести молодую девушку к проституции, я старалась доказать, что балет прекрасное, благородное искусство. Как монашки отрицают земную жизнь для Бога, так и я отрицала в себе всё, что не имело связи с балетом. Молодые, интересные парни, которые приходили к маме и папе по делу, от чистой души приглашали меня в кино или на прогулку. Но я не принимала их приглашения. Во первых, их компания меня не интересовала, а во вторых, я не хотела дать повод злым языкам. Гаральд Линдес однажды пришел и объявил, что хочет показать свет своей кузине (мне). Он пригласил меня в варьете «Альказар». Зрители сидели за столиками с лампочками. Костюмы богатейшие, прекрасный оркестр. Девушки стройные, полуголые качались на качелях. Я поняла, о каких танцах люди говорили, думая, что я пойду по этому пути. Анелиза и Курт планировали выступление нашей студии. В первом отделении старшие студенты (это наш класс) делали отрывки мимики своего произведения без музыки. Я сделала комическую роль глупенького ненормального мальчишки, который все время старался достать свою руку, которая застряла в воздухе. Хохот стоял в зале на протяжении моего акта. И аплодисменты под конец. Гамбурский критик в газете отметил мой талант. Во втором отделении Анелизе поставила детский балет «Непослушная птичка». Я танцевала роль матери Земли. Это был декоративный, полный разных чувств танец. Гамбургский критик, герр Дроммонт, написал похвальную критику обо мне в годовой журнал искусства. Это выступление меня очень ободрило, и дало заряд внутренней энергии на продолжение движения к моей цели.
В Гамбург должен был приехать английский балет для английских солдат. Выступление должно было прходить в Шаушпиль Хоизе, так как гамбургская опера сгорела во время войны. Курт Пэтэрс сказал, что он имеет знакомого, работающего в театре, тот его может посадить в суфлёрную будку. Англичане могли с собой проводить немецких девушек. Тетя Аля дала мне несколько фунтов (когда — то, много лет тому назад она жила в Англии). Я, Хеди и Инге вооружились этими деньгами. Хеди жила недалеко от театра. Её мама открыла сундук и вытягивала платья, шляпы и перчатки. Вся одежда была, конечно, устаревшая. Но мы не могли идти в театр в наших скромных повседневных платьях. Хедина мама подбодряла и нарядила нас. Наша идея заключалась в том, чтобы остановить английских солдат, дать им фунты и попросить их купить нам билеты и провести в театр. Мы пришли на час раньше. В кассе сидели немецкие девушки. Мы попросили продать нам билеты, сказав, что наши бойфренды придут позже, но получили отказ. Военные стали подходить, многие с английскими или немецкими девушками. Нам нужно было трое мужчин. Никто из нас не говорил по-английски. Время шло, мы стали останавливать военных, показывать им деньги, они смеялись. Уже только запоздавшие бежали в кассу. Мы, абсолютно растерянные, не знали, что делать. Прозвенел первый звонок. Вдруг видим — два офицера идут, мы трогательными лицами и плачущими голосами стали им объяснять, как важно нам, студентам балета, посмотреть этот спектакль. Один из них говорил по-немецки. Посмотрев на деньги, он сказал, что это старые деньги. Мы были так разочарованы, что они купили нам билеты. Мы тут же им сказали, что нас надо только провести, а сидеть мы можем отдельно. Билеты были нумерованные, и мы сидели посередине первого балкона.
В «Ле Силфида» солистка Марго Фонтен была бесподобна. Мы сидели, как вкопанные, стараясь не пропустить ни одного движения. Для меня это был первый балет за многие годы после театра в России. В антракте наши офицеры пригласили нас, если мы хотим, покушать, мы все хором сказали, что дым в фойе — плохо для мускулов, мы лучше посидим здесь Мы стали думать, что нам делать, если офицеры пригласят нас куда-нибудь. Звонок. Занавес открылся, мы опять впились глазами на сцену. Только по окончании балета и аплодисментов мы заметили, что офицеры не вернулись. Радостные, счастливые мы готовы были танцевать на улице. Мы с Инге проводили Хеди домой, а я ночевала у Инге. На следующий день, в воскресение, я поехала домой. Моя одежда осталась у Хеди и я в таком маскараде пришла до мой. Когда я рассказывала про наше приключение, все катались от смеха. На следующий день мы в школе рассказывали, как попали на лучшие места в театре и всем, а особенно Курту, было завидно.
Фрау Зауэр стала приглашать меня, когда она преподавала в детских классах, это мне очень в будущем пригодилось. Через некоторое время в Гамбург приехал французский балет Роланда Пети. Французы с таким темпераментом танцевали, что зал гудел от аплодисментов и криков «Браво, браво». После спектакля мы пошли за кулисы, расцеловались со всеми танцорами, у меня до сих пор сохранился отпечаток поцелуя Рене Жамер на программе. Она сказочно танцевала. Немцы имели право покупать билеты, но первый спектакль шел для англичан, а второй в 12 часов ночи начинался для немцев. Несмотря на это, зал был переполнен. В этот раз мы все спали у Хеди. Лучше сказать, что, придя в три часа ночи, мы были так очарованы бале том, что лежали вповалку на полу, но не могли спать. Французский балет произвел на меня огромное впечатление. Он показал мне, что балетом можно выразить всевозможные человеческие чувства.
При русской церкви жил шофёр архирея и прислужник при церковной службе Иван Петрович Фильченко. Простой, речь деревенская, но на вид милый и добрый. Он влюбился в Риту, и через некоторое время состоялась их свадьба. Молодожены поселились в лагере Ц:О: около Дамтор Банхов.
Я успешно закончила за три года школу профессионального балета. В начале 1949 года почти все студенты нашего класса начали мастер — класс: трёнировка ежедневная и вдобавок мы изучали репертуар классических балетов с Куртом Петерсом. Он также преподавал нам стенографию для танцев, написанную Рудольфом фон Лабан. Фрау Зауер преподносила нам искусство хореографии, мы должны были сами выбирать музыку и составлять танец. Например, для «Почему» Шумана, я сама сделала хореографию и сама ее демонстрировала. Это очень пригодилось мне позже в моей профессиональной жизни. Курт Петерс стал готовить балет «Карнавал» Шумана для выпускного класса. Я танцевала Пьеро и Кокет.
В Гамбургском журнале на передней обложке появилась моя фотография Кокет. В Шаушпиль театре я танцевала в «Пупен фее»- балете и в модном тогда балете «Смерть солдата». О моих выступлениях были хорошие отзывы. Знакомая тёти Али, старая эмигрантка, знала парижскую балерину Егорову. Она списалась с ней и попросила взять меня в ее школу в Париже. Мы получили пригласительное письмо от Eropовой, что я могу бесплатно учиться в ее школе, но жильё, питание, и все необходимые растраты она не может взять в свои обязанности. И я воспылала возможностью попасть в Париж. Но один старый эмигрант, бывший офицер царской армии Котомкин, который жил долгое время в Париже и зарабатывал себе на жизнь пением русских былин под аккомпанемент гуслей в русских ресторанах и ночных клубах, объяснил мне, что без денег и французского языка я очень быстро окажусь на улице. Как холодную воду опрокинул он на кипящий пламень моей души. Остались только мечты.
ВЕРУНГСРЕФОРМЫ.
В этом году в Германии провели Верунгс Реформы. Это сначит, что деньги переменились. У кого было в банке сто марок — давали одну. Многие люди потеряли работу, и папу в гараже сократили. Водочное дело давно было закончено, так как запах бражки и выливание отходов производства самогона вызвало подозрение соседей, кто то из них донес, и полицая навестила нас. Слава Богу, замурованные стены не выдали секрета. Мама потеряла немецких клиентов. Я пошла поговорить с герром Херре, мужем фрау Зауэр. Он объяснил, что если он даст отсрочку мне, то должен давать всем, а нужно платить за помещение и есть множество других расходов. Я была в отчаянии. Фрау Зауэр пришла мне на помощь, она нашла молодую даму, которая хотела иметь приватные уроки два раза в неделю в её квартире. Я поднялась на второй этаж по круглой обширной лестнице. Дверь открыла прислуга. Громадный зал, черный открытый рояль, мягкие обширные диван и кресла, утопающие мягкие ковры на полу. Большие вазы со свежими цветами. Я жду. Выходит молодая, лет тридцати, красивая блондинка в атласном халате. Мы сели, она попросила рассказать о себе. Я с нетерпением хочу начать урок, но она говорит, что сегодня устала. Прислуга принесла чай и вкусные булочки. Я думаю, что напрасно потеряла время, но она мне заплатила договоренную сумму и сказала, чтобы я пришла через три дня. Эта добрая, милая женщина удивлялась моей настойчивости учиться балету. Через некоторое время она сказала, что у неё есть знакомый, а у него — гешефт (дело) в русской зоне. Не могу ли я учить его русскому языку? Я согласилась. По пути домой, я трусила, я ведь не кончила русской школы, как я буду его учить. Но бабушка сказала: «Не бойся, я буду готовить тебе уроки, а ты будешь его учить». Секретарша встретила меня при входе. Герр Вест оказался милым пожилым человеком. Ему нужно знать русский алфавит, читать простые фразы и писать. Я должна написать несколько разных фраз и предложений для коммерческого дела.
Бабушка мне все это подготовила. Два урока в неделю я делала во время перерыва в балете с 12 до14. Также я преподавала балет четырём девочкам в Вандсбеке. Фрау Зауер отдала мне преподавать два детских класса, а когда она и Курт ездили на турне танцевать, я вела всю младшую школу и зарабатывала достаточно, чтобы заплатить за занятия в студии и купить месячный билет на поезд и трамвай. Моя семья содержала меня дома. Я помню, что в раздевалке я обычно кушала два куска хлеба и один сырой лук. В те дни, когда я преподавала русский язык и балет вместо мадам Зауер, я кушала хлеб и холодную картошку, чтобы запах лука не душил моих учеников. Девушки и учителя в школе, вероятно, ненавидели, что от меня пахло луком в классе, но никогда не подавали вида.
Веня стал чаще заезжать к нам, свои философские и религиозные взгляды он старался внушить мне. У нас продолжались дискуссии на эти темы. Однажды, он прочёл мне написанную им сказку об Ольге (жене Гаральда). Он возвышал её, как богиню. Её взор всегда был перед его глазами. К её нежному, почти прозрачному телу он бы хотел прильнуть. Она его обволакивала своей волшебной силой. Сказка в стихах была прекрасно написана. Читая сказку, он делился своими чувствами со мной.
Герр Вест уезжал в русскую зону. Бабушка написала ему много нужных предложений для дела. В последний урок, перед отъездом, он дал мне 20 марок, вместо обычных трех. Я была тронута. По пути домой я заехала к Рите в лагерь и дала ей денег на платье. Папа и мама тратили на мою учебу много денег, я хотела сделать ей подарок. Жизнь становилась все тяжелее. Люди, живущие в лагерях перемещенных лиц, имели хорошее питание и посылки с подержанной одеждой из Красного Креста. Мы же за всё время получили только две небольшие посылки от русской церкви. Папа категорически боялся жить в лагере, не доверяя русским коммунистам. Жизнь показала, как он был прав!
В Вандсбеке начали отстраивать разбитые дома. Мы могли бы въехать в новый апартамент, когда он отстроится. Но цена была очень дорогая. Многие семьи имели визы в Америку по вызову своих знакомых. Нашу семью никто не хотел брать на свою визу, так как у нас была старая бабушка и инвалид папа с поломанной спиной. Наша знакомая дама Некрасова работала в УНРА, она сообщила, что Австралия нуждается в прислуге. Она же устроила контракт маме и мне (замужним женщинам контракты не давали и я была несовершеннолетняя, мне также нельзя было давать контракт) Моя семья всегда благодарна ей, что она помогла нам выехать в Австралию Папа и мама сказали мне, что, наверняка в Австралии есть балет, и они мне помогут. В назначенное время мы все поехали в Зеедорф -лагерь, чтобы пройти комиссию в Австралию. Ждали долго в очереди, наконец, нас вызвали. Австралийка и переводчица посмотрели наши анкеты. Первую мамину, потом всех по очереди, меня последнюю. Переводчица спросила о моей профессии, хотя в анкете было указано — балерина, окончившая четырехлетний профессиональный курс. Она посмотрела на меня и из-под очков и сказала: «B Австралии нет балета. Вы будете прислугой, контракт 2 года». У меня подкосились ноги, я молча шла, не совсем понимая моё положение. Дома ночью снился мне страшный сон, вся в поту, от ужаса я проснулась. На следующий день, рыдая, я рассказала Сильвии, что произошло. Она сказала, что я могу жить у неё. У Бертхольд (пианистки) Веня сказал, что может на мне жениться, ему так и так нужна жена, чтобы ехать в Калифорнию. Многим знакомым он говорил: «Что это за родители, для своего блага насильно заставляют дочь ехать с ними». Я ходила как безумная. Я потеряла рассудок. Мои подружки по балету, не понимая серьёзности моего положения, говорили: «Оставайся». Веня и я опять пошли к Бертхольд. Веня только и говорил о Калифорнии. Бертхольд спросила его, может ли он содержать жену. Его ответ был: «Она тоже должна работать». Бертхольд объяснила ему, что я не должна выходить замуж только для того, чтобы не ехать в Австралию, а остаться здесь, в Германии, без поддержки семьи невозможно. На обратном пути он называл меня: «Тамарочка, моя кошечка, мы всё устроим. Только не говори ничего своим родителям и откажись от поездки в Австралию». Первый раз в моей жизни я сделала непростительный шаг безумия, не поделившись с моей семьёй. Для Вени я была легкая добыча. В абсолютном безумстве, боясь потерять свою профессию, которая так тяжело мне доставалась, я пошла и отказалась от выезда. Вечером, в тот же день, с рыданиями, я преподнесла отказ своей семье.
Они не понимали, о чем я говорю. Все плакали и умоляли меня ехать. Как и Бертхольд, мне говорили, что жизнь без семейной поддержки пойдёт на нет. Бабушка сказала, что всю войну Господь Бог хранил и даже соединил нашу семью, а ты теперь хочешь разбить всех нас. В один голос они сказали, что тоже останутся со мной. Я рыдала и обещала постараться вернуть мои бумаги. Папа занял денег у тёти Али на всякий случай, если придется заплатить взятку. В эти времена люди, которые не имели возможности на выезд, иногда покупали визы. Папа купил цветы и хороший шоколад. С шармом и умением подойти к женщинам, он преподнес подарки немецкой секретарше, переводчице и ещё кому-то. К счастью, бумаги из Зее-дорф не были еще отправлены в Мюнстер–лагерь. Мама поехала к тёте Гите, а я в свою родную балетную школу. Как в Ростове, подходя к Ткачёвскому переулку, так и тут, моё сердце замирало, дыхание спи рало в груди. Увидела Еву (жену Курта Петерса) и девочек, все кричали: «Тамара пришла, она не едет». Но я их разочаровала. Я зашла в пустой зал, держась за станок, от волнения у меня тряслись руки и ноги. В ушах звенел голос Курта Петерса, команда иногда доходила до крика, и всё стало кружиться перед глазами. Придя в себя, я вытерла пот, покрывавший лицо и всё моё тело. Последний раз я видела обширный светлый зал с зеркалами, где я несколько лет ежедневно работала. Хотелось остановить время, чтобы всё застыло на месте. Но я вышла из зала и закрыла эту дверь моей жизни навсегда. Из раздевалки я шла с Евой и Петерхен в бюро. Герр Херре подарил мне фото Анелизе Зауэр и Курта Петерса, они были в турне. Я попрощалась с ним, с Марианной и Вальтером (они оба уже имели ангажемент в Кёльн Оперу.) С улицы я еще раз взглянула назад, видя здание школы. Ева преподавала в зимнем саду новому классу историю танца.
Я поехала к Гувелякеным в Вандсбэк, тётя Марта плакала, прощаясь со мной и мамой. Эми Капка благословила нас в далекий путь. Последний раз я дала урок на пуантах моим двенадцати ученикам. Фрау Мюллер и девочки были уверены, что я скоро вернусь. Мутти поехала к тёте Алисе, а я и папа поехали попрощаться с Хеди. Опять Хюнер пост, опять шатающаяся лестница Хединого дома. Её мама, как всегда, приняла нас с раскрытыми объятиями. Хеди не было дома. «Пойдите в Шаушпильхохз, Хеди там» — сказала её мама. Спектакль как раз кончился, я увидела многих знакомых, все удивлялись, что я бросаю свою профессию и уезжаю. Герт, наш соученик, тоже искал Хеди, я пошла за кулисы, чтобы найти её. Я знала все уголки этого театра. Запах кулисной пыли мне был знаком. В гардеробной Хеди не было, но Рититити (Рита Юдикэ) и Тони и Утта были там. Громадная радость была случайно увидеть их. Ютта громко возглашала: «Это неправильно, несправедливо, что с таким талантом ты вынуждена бросать балет. Ты должна танцевать».
Мы шли с папой по знакомым улицам. Водянки на моих ногах горели от долгого хождения в узких туфлях. Но я не замечала боли, я впивалась в последний вечер в Гамбурге. Мы ночевали у тёти Алисы. Утром мама и я пошли к Бертхольд. Мама поблагодарила её, что она помогала мне несколько лет советами и была верным другом. Бертхольд сказала: «Тамара, я за тебя не боюсь, с твоей силой воли, при усердной работе и с семьёй, которая тебя поддерживает, ты добьешься своей цели. Тамара, Венина нога никогда больше не переступит мой порог. Не осуждай, не вини себя, он нечестно поступил, сбивая тебя с правильного пути». В последний раз она сыграла нам пару своих этюдов на рояле. Слушая музыку, перед моими глазами мелькали многие часы беседы, где я могла выложить ей всю свою душу и её дружеские советы. Со слезами мы обнялись. «Нун мусс браф зейн» — были её последние слова.
По дороге мы зашли в галерею, где была выставка Рембрандта. Картины старых мастеров всегда меня завораживали. Затем мы поехали в Зее — дорф. Папа помогал кое в чем тёте Алисе, он приедет завтра. Поезд мчался, мелькали Дамтор, Хаупт Банхов, улица Хеди, Хюнтер Пост, последний вид на озеро Альстер, ПетреКирхе, затем стали мелькать окраины Гамбурга. Каждое из этих мест напоминало о чем-то особенном, а главное, о том, что всё, что прошло, больше не вернётся.
…Прощай, любимый город.
Прощай, бушующий край.
Прощай, искусство и вся радость.
Прощайте, все мои друзья.
(Это написано в Италии 9-20-го Ноября 1949 года.)
ПЕРЕЕЗД В АВСТРАЛИЮ.
Наша семья ожидала в лагере Зее–дорф. По громкоговорителю вызвали людей, которые поедут в Мюнстер-лагерь. Подъехали грузовики с военными в желтых униформах. Нас стали распределять, как арестованных. Наша очередь была одна из последних, поэтому нам пришлось продолжительное время сидеть на свежем воздухе. Ясная, тихая ночь. Не обращая внимания на разговоры публики, я смотрела на тёмное небо. Звёздочки мелькали, словно разговаривали друг с другом. Интересно, что — то там, за этим загадочным пространством. Наконец мы поместились в грузовики. Нас привезли на станцию и посадили поезд, поездка была довольно утомительная, несмотря на то, что нам с Ритой и Иваном дали отдельное купе.
В лагере Мюнстер все поместились в зале кинотеатра. Усталые люди спали на стульях или на своих узлах, ожидая чего- то. Вид был ужасный, как будто это эвакуированные во время войны. В четыре часа утра мы получили номер нашей комнаты. Пришлось очень далеко тащить вещи. Комната на сорок кроватей с тусклым освещением, трудно было найти номер своей кровати. Достались нам только верхние нары. Положение ужасное, а настроение еще хуже. Усталые, завалились мы спать. Через день мы смогли устроить бабушку на нижней кровати, а позже получили комнату поменьше, на четыре семьи. Целые дни проходили всевозможные медицинские комиссии. По утрам все учили английский язык. Я нашла себе комнату, где после четырёх часов могла тренироваться. Лагерь окружен хвойным лесом, погода чудная. Мы с мамой пошли в лес, навстречу шли женщины с полными корзинами грибов и связками хвороста. В глубине леса солнце реже проникало сквозь деревья. Воздух насыщен хвойным запахом. Сосновые иголки, давно упавшие, словно ковром покрыли землю. В абсолютной тишине душа отдыхала в этом сказочном лесу.
Совсем неожиданно объявили наши номера ехать в Италию. Наша семья двинулась в очередь. Югослав Стоян помогал нести вещи. Пока ждали следующего приказа, он сказал маме, что имеет прекрасные чувства ко мне и серьёзные намерения. Мама отвечала, что он намного старше меня. «Тогда я буду вашим семейным другом». Стоян очень добрый, внимательный человеком. Но мне было не до него. Рана сердца была совсем свежа. От лагерной жизни хотелось бежать без оглядки обратно в Гамбург, к балету и друзьям. Но обязанность к семье остановила мои мечты. Среди ночи стали вызывать номера и рассаживать нас в жесткие сидячие вагоны — маршрут Италия. Быстро мелькали дерев ни и города Германии. Когда туман рассеялся, стали видны горы Рура и южной Германии. Было воскресение, когда мы проезжали Баерн. Население шло в национальных платьях в церковь. Маленькие оркестрики играли знакомые мотивы. В некоторых местах, на площадях, группы людей танцевали для зрителей традиционные танцы. Очаровательные картины. Поезд тащил нас всё дальше и дальше в горы. В ущельях прозрачные ручейки вились, как змейки и переливались всеми красками радуги на солнце. Мы поднимались выше и выше, густой туман покрывал лес, морозный воздух врывался в окна вагонов. На вершинах гор лежал снег.
На границе Италии всех заперли в вагонах – наш транспорт передали в итальянское управление. После границы бросались в глаза грязные станции, беднота. Но в больших городах чистые громадные вокзалы. Через три дня мы приближались к столице Италии. Нерон, после пожара в Риме, построил новый город на семи холмах. Мы очень хотели взглянуть на это творчество, но наш поезд остановился на окраине товарного вокзала. Тёплые вещи запаковали, так как южное солнце пекло через окна.
К вечеру мы приехали в Неаполь. Наш поезд остановился недалеко от лагеря. Ужасное впечатление произвела на нас бедность в городе. Женщины, дети, старики просили милостыню, хлеба или сигарет окружая наш поезд. Уже совсем стемнело, когда нас привезли в лагерь и 300 человек поместили в школьном зале. После четырёх дней езды в сидячем вагоне, мы мгновенно заснули. Нас разбудило тёплое южное солнце. Яркий свет лился в большие окна. Сто пятьдесят двухэтажных кроватей стоя ли, как деревья в лесу. Гул разговоров замолкал только ночью. Но храп, как эхо, разносился всю ночь. Как муравьи везде кишели люди. Снаружи громадные белые здания, клумба цветов посередине и по бокам. Сзади широкая, громадная лестница. Ища уединения, сидя на этой лестнице, я наблюдала за огоньками лодок, пароходов и маяков. Куда они едут и кого они везут? Хотелось вернуться в Гамбург, боясь неизвестной будущности. Тут мы были, как в тюрьме и Италию наблюдали из-за решетки. Выходить из лагеря запрещено. Только один раз была организована поездка в Помпею. Мама, я и Стоян присоединились к группе. Исторические, разрушенные здания, колонны, уложенные камнями улицы — мне не верилось, что я вижу культуру, процветавшую много столетий назад. Я мечтала: со всей нашей балетной студией в белых тогах мы могли бы создать симфонию мира — Помпея. Я купила открытку и отослала Хеди, а себе книгу с картинками. В лагере все по очереди должны были работать на кухне — мыть посуду и чистить овощи. В кухне стоял ужасный запах гнилых овощей, которые лежали кучей в углу. Только раз в неделю мужчины лопатами нагружали вонючие овощи в грузовик. Пол в этом углу не мыли и кидали новые отбросы туда же. Видя такую грязь в кухне, я не могла есть в столовой. Папа и мама стали брать английские уроки у друга Стояна. Петрович и его жена, немка, культурные люди, папа часто беседовал с ними на интересные темы, а мы были слушателями. Я с первых же дней нашла пустой угол в нашем большем зале, держась за кровать, продолжала тренировку. Объявили транспорт. Стоян, Петрович, Новиков, Олени попали в список. Стоян перед отъездом подарил мне 1000 лир, чтобы я купила себе зелёные соломенные туфли. Через 3 недели пришел следующий транспорт, наши номера были 526-532, включая Риту и Ивана.
20.11.1949г. В воскресение, в час дня, все собрались на площади, багаж пришлось тащить на большое расстояние. Наша очередь была с шестым грузовиком. Грусть овладела мной: не только не будет возврата в Гамбург, где я получила профессию и нашла друзей. Опять всё дорогое, как в Ростове, надо покидать. Мы все покидаем Европу, в которую судьба нас больше не занесёт. Но любознательность и жажда увидеть другие страны загорались в сердце.
Неаполь, город красивый архитектуры. Чудный вид на море, на балконах окраины висит бельё. Ско ро подвезли нас к пристани. Могучий пароход «Генерал Хоузен» ожидал у пристани. Пересчитывая всех по номерам, направили нас в каюты. Мама, Рита и я, а так же Нина Першич со свекровью с которыми мы познакомились в ФИШБЭКЕ, попали в одну каюту с другими женщинами. А вообще это была не каюта, а трюм парохода. Кровати, как гамаки, висели в три этажа. Они мягкие с белыми простынями, и каждому спасательная жилетка. Тусклый свет, вентиляция неважная, повернуться нег де, не говоря уже о месте для вещей. Матросы, работающие на пароходе, спят в таких же условиях, но у них нет багажа, как у нас. Сразу припомнились брошюрки в австралийском ЕМБЕСИ: каюты на шесть человек, красивые столовые – где же это все? Поднявшись наверх, мы нашли нашу бабушку Нину (Еничку). Её поместили в каюте на четверых, вместе с женщиной и ребёнком. Каюта очень удобная, номер 25. Только женщины с детьми и старики были помещены в настоящие каюты. Мужчины, как и женщины, были в трюме — несколько сот кроватей. » Генерал Хоузен «- военный пароход. Все должны были работать на кухне и в столовой. Мама и Рита работали в прачечной. Работа нетяжелая, но очень жарко. Когда мама познакомилась с командой, моряки попросили её постирать и погладить им, за это немного платили. Меня послали убирать каюты, где расположились матери с детьми пожилые люди. Я познакомилась с женщиной в бабушкиной каюте, и она разрешила занять пустую кровать. За это я присматривала вечером за её дочкой, когда она хотела провести время с её мужем. На сердце повеселело, бабушка тоже была рада, что не одна. Мама устроила меня работать на детскую кухню, вместе с Ниной Першич (она — русская женщина, замужем за Марианом из Югославии, оба молодые, весёлые, интересные люди.) После работы Нина, Мариан и я весело проводили время и много шутили. Она познакомила меня с молодым чехом из Швейцарии, Мирко. Очень симпатичный, скромный. Но я ни с кем не хотела завязывать знакомство. С первой же недели я стала тренироваться в каюте, но места было мало. Нужно было найти место для занятий. Но люди кишели везде, нигде не было пустого уголка.
Работая в кухне, я пoзнaкoмилась с неграми, поваром и его помощником, очень симпатичные. Koe- как я объяснила им, что мне нужно место для тренировки. Они повели меня в офицерскую столовую Помощник капитана разрешил мне заниматься в офицерской гостиной между двумя и пятью часа ми ночи, единственное время, когда гостиная была свободна. Я ставила будильник, когда тишина торжествовала на пароходе, и занималась больше часа. В пять часов приходила первая смена. Однажды, подходя к гостиной, я услышала звуки рояля, а там увидела, что высокий, стройный негр прекрасно играет на рояле. Он зарабатывал деньги, моя посуду. Ночью, когда зал свободный, он практиковал классическую музыку. В Америке он мог играть только в ресторанах. Мне очень было жалко его. Наш пароход не был оборудован для развлечений. Не было места для спорта, для игр и других занятий. Все работали, учили английский язык (преподавание весьма низкого уровня, т. к. учитель сам не отлично говорил по-английски), остальное время люди слонялись из угла в угол, не зная, чем заняться. Сидеть в трюмах, где кто-то спит, невозможно. Люди выносили одеяла на палубу. От жаркого солнца развешивали простыни, как шалаши. В общем, палуба выглядела, как цыганский табор (раскладные стулья были только на офицерской палубе). Вечерами показывали кино. Очень романтично, полная луна, звездами покрыто синее небо. Волны блестят при лунном свете. Эта очаровательная картина отвлекала меня от фильма. Нина и её красавец муж были прекрасной компанией для меня. Молодые, весёлые; с Ниной после работы мы шутили, валяли дурака от нечего делать. Когда Нина стала работать в госпитале в разные смены, Мариан и его друг, Мирко, пели мне песни на нижней палубе. Я очень рада, что эта милая компания дала мне возможность весело проводить время, а не быть одинокой среди пожилых знакомых моих родителей. Очень многие из молодёжи заговаривали со мной или приглашали в кино. Но с Нининой компанией у меня была возможность знать многих и не уединяться ни с кем.
Наша первая остановка после Италии — порт Триполи. Приятно увидеть землю после долгого плавания. В бинокль видны богатые виллы, шикарные рестораны, окружённые пальмами. Небольшой кат ер подвёз к нам арабского лоцмана, и он ввёл наш пароход в гавань. Блестящие белые зубы красавца араба сверкали на фоне его смуглой кожи. Вся команда парохода пошла в город, мы же должны довольствоваться покупкой ковров, сандалий и всяких побрякушек. К вечеру лодки с арабскими продавца ми уплыли, их крики, наконец, умолкли. Чудный вечер, не душно, но тепло. В воздухе висит тишина. Вспоминаешь русские южные ночи. Только волны, приплывшие из далёкого океана, качают пароход.
На другой день, в 2 часа дня, мы дали последний гудок и пароход стал вновь разрезать волны. Моно тонная жизнь парохода продолжалась. Прекрасное зрелище открылось перед нами. Дельфины прыгали, летали как птицы в волнах перед пароходом. Часами можно было наблюдать это зрелище. Собираясь в Австралию, вся наша семья надеялись, что Иван, Ритин муж, изменит отношение к ней. Но здесь семьи были разъединены, и он ещё больше стал ревновать её. Не имея интимной жизни на пароходе, он замучил Риту скандалами.
Опять с радостью увидели мы на горизонте землю — порт Саид. Черты города стали ясно вырисовываться. Подплыл катер и за лоцманом по трапу вбежали вооружённые полицейские. Они словно боялись оставить пароход без надзора на своей священной земле. Не успел остановиться двигатель парохода и волны ещё качали его, как, откуда не возьмись, сотни лодок со всех сторон окружили нас. Bce лодки переполнены товарами. Особенно поражало нас множество кожаных изделий. Как назойливые мухи, жужжали продавцы перед нами. Как коварного пленника, окружали они пароход и не хотели отпускать из своего окружения. Мы купили по сумке, а я купила еще плетёные белые туфли. Немного денег, которые мы поменяли в Италии, постепенно таяли. Опять волны, вода, на горизонте одна вода. Казалось, нет конца океану. Третье воскресение на пароходе. Под утро, пока еще сумерки обволакивали спящих на палубе людей, я ходила тренироваться в офицерской гостиной. И вот уже Коломбо. Во всём чувствовалось приближение Индии. В парном воздухе разносился запах ароматных фруктов. К пароходу стали приближаться лодки с товарами. Их лодки (скорей плоты) построены из нескольких брёвен, между которыми большое пространство, концы связаны. На этих плотах сидели индусы, тело прикрыто треугольным белым материалом, вроде широких брюк, и белая чалма на голове. Кожа такая черная, даже с каким- то лиловым оттенком. К сожалению, я должна была прервать это зрелище, идя работать на кухню. Придя обратно, я не могла втиснуться, все места около борта были заполнены покупателями. Люди бегали, кричали, что-то покупали, корзины на верёвках одна за другой поднимались на палубу. Я подошла к перегородке для отделения команды от пассажиров Д:П:, перелезла запретную границу и стала наблюдать, что творится внизу. Негр — пианист стоял около меня и преподнес мне маленького черного деревянного слоника. «Сувенир», сказал он мне. Я очень была тронута. Продолжая наблюдение, мне стало очень жалко индусов. Тяжела их жизнь, за гроши они работают на плантациях, фабриках, а здесь продают бедным Д:П: свой товар. А на пароходах с зажиточными пассажирами, такие вещи вероятно не покупают. Папа сделал несколько фотографий с индусскими полицейскими. В шесть часов возвратились американцы на пароход . Через некоторое время берега Индии всё дальше и дальше стали удаляться от нас. Не успели мы опомниться, как началась сильная качка. Многие спорили, когда будем проезжать экватор. Когда качка кончилась, пока маленькие людишки спорили, пароход разбивал последние волны экватора. По громкоговорителю капитан поздравил всех с пересечением экватора. Нам, молодежи, было обидно, что другие пароходы отмечают этот знаменитый переход разными обычаями. Папа, мама, бабушка и Ваня перекрестились, что всё пока идет благополучно. Вечером мы собрали свою компанию и окрестили многих водой, а папа угостил всех рюмочкой водки. Приятно прошел этот вечер, пели, смеялись, рассказывали анекдоты. Мариан сообщил мне, что артисты должны явиться в контору. Несколько дней заняла организация концерта. Дина, дочь папиного друга Мирошниченко, играла на аккордеоне и пела. Нашелся пианист аккомпанировать мне классический вальс «Нобле» Шопена, а русский танец аккомпанировала мне Дина. У меня пара костюмов с собой была. Выступление шло на палубе, в помещении, где показывали кино. На следующий день концерт повторили для команды в офицерской гостиной. Я волновалась, что при большой качке упаду с пуантов. Концерт всем понравился. Пианист сказал мне, что в Америке я могу стать звездой. Папа фотографировал меня с командой и капитаном.
Красиво бежит волна за волной,
Когда пароход их толкает,
И море уносит пену с собой,
Как память, которая тает.
На горизонте показалась тонкая полоска земли. Все кинулась к борту, чтобы первыми увидеть берега громадного континента после продолжительного пути. В пять часов утра был последний завтрак.
АВСТРАЛИЯ.
The Des Fontaines family arrived in Melbourne, Australia on 22nd December 1949.
Пароход причалил к пристани Мельбурна 22.12.49. День был пасмурный и в душе ходили мрачные думы. Было боязливо, страшно, что принесёт нам это чужая страна. Хотелось сбросить все трудности прошлого. Хотелось радости, счастья и свободы. Но удручающая неизвестность висела над нами. В глазах всё ещё мерещились суровые оголённые скалы берегов Австралии. Волны не ласкали их, а вдребезги разбивались у их ног. И с шумной пеной катились обратно вдаль океана. Нас стали вызывать по номерам. Как стадо, парами, люди с узлами, чемоданами и корзинами ступали на новую землю с надеждой на будущее. Малюсенькими существами казались мы по сравнению с громадой парохода «General Hausen». Вся команда, и негры и белые, махали нам с палубы.
Все поместились в поезд. Вагоны чистые с мягкими сидениями. Свисток. И станции стали мелькать перед глазами. С жадностью смотрели мы из окон на Мельбурн. Домики с колоннами или кружева ми, как пряничное изделие, украшали предместья Мельбурна. Широкие улицы, красивые здания и романтичные фонари. Поезд ненадолго остановился. Из окна я увидела красивое, с куполами, в восточном стиле, здание. Надпись «State Theatre». Сердце замерло. Есть государственный театр, значит, есть балет, опера и драма. Моя радость была неудержима. Все разделяли мой восторг. Появилась надежда, что отработав два года по контракту прислугой, я смогу вернуться в балет.
Движение поезда и новые виды Мельбурна отвлекли мои мысли. Через продолжительное время мы прибыли в Bonegilla (лагерь Бонегила), который был огорожен проволочным забором. Всех выстроили Мужчины налево, женщины направо, а семьи с детьми в сторону. Мороз пробежал по телу. Неужели надо поехать за тридевять земель и опять попасть в лагерь, как в Германии. Один из организаторов продолжал приветственную речь. Но у людей были мрачные мысли на уме. Нас распределили в железные чистые бараки. В каждом около двадцати кроватей. При первых лучах восхода солнца железо бараков настолько нагревались, что невозможно было в них сидеть. Мы спасались от декабрьской жары в маленьких палатках или в тени деревьев. Несмотря на многие голодные годы в Германии, мы не могли кушать жирную, обильную пищу, особенно баранье мясо. Но через несколько дней приспособились кушать фрукты из банок, хлеб с повидлом и молоко. Всем в лагере дали работу. Мужчинам более тяжёлую, а женщинам на кухне или в столовой. Я приложила все усилия, чтобы познакомиться с начальством лагеря, уехать в Мельбурн и попасть там в балет.
24.12.49
Мы срезали в поле что- то похожее на ёлку, но иголки были мягкие. Украсили эту ёлку, чем могли, вечером в бараке я веселила всё общество. С чемоданом в руках я представляла, как я попаду в Мельбурн. Потом пошли в Сашин барак и там говорили о том, какое будущее нас всех ожидает.
Наша семья, Нина, Мариан Першич и Мирко ходили купаться на озеро. Директор лагеря вызвал арт истов в свой кабинет и предложил нам организовать концерт на Новый Год. Составив программу, мы стали репетировать. Тут и жара стала нам нипочём. Но лагерь не был приспособлен для концерта. В маленьком зале, где мы репетировали, пианино было сломано. Аккордеонист Лео мог играть классическую музыку, но за два дня до вечера его отправили на работу. Дина играла на аккордеоне, но по нотам новые вещи нужно было еще изучать. Время истекало, Нина, Мариян и Мирко подбадривали меня. Несмотря на все препятствия, концерт прошёл сравнительно неплохо. После выступления наша компания села за свой стол и весело встретила Новый Год. Несколько молодых людей пригласили меня танцевать. Один супервайзор пригласил меня на вечеринку вне лагеря. Я сказала, что у меня есть друг, да и мама не пустит. По ходу концертной работы мы подружились с помощником директора лагеря, и он хорошими советами помог моему началу.
Первый январь 1950.
На обед нас пригласила Дина. Павлик хотел нам что-то особенное приготовить. Позже мы играли в мячик, а при закате солнца фантазировали о балете в Мельбурне. Мои документы помощник директора отложил, пока не найдется подходящая бездетная семья или пожилая пара, что даст мне возможность вечерами ходить на балетную тренировку. Мама уже имела работу с четырьмя детьми и больной хозяйкой. Мама настаивала на том, что никуда не поедет, пока я не буду иметь определенное место, так как я несовершеннолетняя. Риту, Ивана и папу сразу отправили работать в Мельбурн на фруктовую фабрику. Я очень сожалела, что не могла проститься с папой, так как бегала организовывать концерт, когда его транспорт уходил. После встречи Нового Года, ночью, наша четвёрка, Дина, я, Павел и Мирко пошли ловить раков в озере. Подойдя к берегу, мы остолбенели. Красота ночи была неописуемая. Небо и земля насыщенны лунным светом так, что можно различить лица людей. От деревьев и кустов падали тёмные тени на влажную траву. Озеро, как зеркало, отражало полную луну. Только рыба иногда прорывала поверхность воды, ловя насекомых. Была таинственная тишина, которую изредка нарушали птицы на деревьях, наблюдавшие, как люди, словно муравьи, копошатся на земле и лягушки, перекликавшиеся друг с другом. На небе блистало множество звёзд, переливаясь красками бледной радуги. Смотря на это волшебство, казалось, что звёзды умножались беспрестанно и старались втиснуться в этот сказочный мир. Дыхание замирало от такой божественной красоты. Мы сидели продолжительное время, не произнося не одного слова. Придя в себя, постелили белую простыню около воды. Поставили блюдце с горящей свечкой посередине. Сели подальше и замолкли, ожидая нашествия раков на свет. Раки не выходили из воды. Мы не утерпели, стали хихикать и разговаривать. Выпили одну бутылку вина на брудершафт. Весело проводя время, мы не заметили, как стало всходить солнце. Раки всё ещё не показывались. Мы собрали белую простыню и направились к баракам. Уже горячие солнечные лучи жгли наши спины. В лагерях нельзя избежать скученности людей. Моя дружба с Мирко стала завязываться крепче и крепче. Его чистое товарищеское отношение напоминало мне моих школьных друзей в Ростове.
3.1.50
Всей четвёркой мы поехали рано утром на автобусе и арендовали моторную лодку для прогулки. Она несла нас, как метеор, надо было глядеть в оба, чтобы не разбиться о старые, давно затопленные деревья, которые стояли, как колонны в озере. Остановились на маленьком островке и представляли, что мы первыми прибыли в тропический рай. Павлик и я сели верхом на старое бревно и гребли рука ми без вёсел, как первобытные люди. Плавали, ныряли и загорали на палящем солнце. Заехали к фермеру выпить воды. Купили мёд. Абсолютно измождённые и полные радости, вернулись в лагерь. Солнце уже совсем закатилось, но сумерки разноцветными красками ещё играли на горизонте.
7.1.50
Под старый Новый Год по русской традиции, мы пошли к Павлику в барак гадать. Было много смеха В стакане с кольцом мы ничего не видели. В зеркале со свечами по сторонам всё время отражались наши лица, а не таинственные рыцари. На следующий вечер я, Мирко и Павлик поехали в кино в Албури. Дина не могла ехать.
9.1.50
С Мирко пошли в кино в лагере. Потом наслаждались питьём лимонада. Присутствие Мирко приносило мне радость и спокойствие, как будто я была за спиной старшего брата.
10.1.50
Супервайзор мне объявил, что я получила хорошее место у преподавателей университета, пожилых и без детей. Он мне объяснил: по закону, если моё место будет занято, из Мельбурна меня должны отправить обратно в Бонегилу, и не надо брать другое место, если оно мне не подходит. Мама и я стали упаковывать немногочисленные вещи. Это был последний вечер в Бонегиле. Хотели пойти в кино, оно было закрыто. С Мирко, рука в руку, шли по тропинке к озеру. Вечер был тёплый. Полное затишье. Мы молча шли, боясь прервать эту тишину. Мирко попросил мой адрес, что бы мы могли переписываться. Он говорил, что я очень счастливая, у меня есть семья, а он абсолютно один. Мы обняли друг друга. Моя голова прильнула к его груди. «Я слышу, как бьётся твоё сердце«- сказала я. «А я твоё не слышу»- ответил он. «Моё бьётся так же, как и твоё»… Долгое время я не могла заснуть. Только теперь я поняла, как привязалось к Мирко. В шесть часов утра Мирко уже нас ждал. Мама позвала его в барак. Все сели «с местечка» (на дорожку) по старой русской традиции. Бабушка перекрестила нас.
Попрощались со всеми в бараке. Люди желали мне успеха. Бабушка не могла идти нас провожать, у нее болела нога. Мама, я и Мирко шли к автобусу, оглянувшись назад, я увидела, как бабушка сгорбленная, морщинистая, более чем раньше, истощённой рукой махала нам. Автобус заворачивал и на мгновение, ещё раз, мы увидели бараки и бабушку, всё ещё одиноко стоявшую около них. Бедная старушка останется одна, без английского языка, не зная, как надолго. Сколько любви, заботы она отдала всем нам. После дедушкиной смерти в первую мировую войну, бабушка посвятила всю свою жизнь своим детям: маме и дяде Лёве, а потом и нам, внучатам.
Это короткое время, проведённое в Бонегиле, было самое счастливое, беззаботное в моей жизни в Австралии. Как солнечный луч, освещает мою душу воспоминание об этих днях.
Мы уже знали, что в Австралии возможна хорошая жизнь. Я была уверена, что в Мельбурне моя балетная профессия имеет возможность процветать; страх от войны и тяжёлой жизни в Германии исчезли. В душе чувствовалась свобода и надежда на счастливое будущее. В лагерях — мимолётные встречи и прощания, и никто не знал, кто -откуда и какие люди рядом, хорошие или плохие. Все были перемолоты в людскую кашу. Но знакомство с Мирко было особенное. Он никогда не переступил границу. Наши искренние дружеские отношения остались чудесной памятью со мной навсегда.
МЕЛЬБУРН.
В поезде было уютно, вместе со мной и мамой ехали девушки из Польши и чешские девушки, которые приехали, как и Мирко, из Швейцарии. Все имели контракты прислуги. Мама очень нервничала, один из служащих в конторе сказал ей, что Ритин муж, Иван, просил официально, чтобы его и Риту послали в другой город, не с нами. Причина в том, что мы другой религии и будем влиять на их будущих детей. Уже на пароходе он показал свой странный характер, не доверял Рите, следил за каждым ее шагом, и устраивал нам скандалы. Я тоже не совсем спокойна, какая-то неизвестность висела надо мной. Но я себе твердила, что Мельбурн — сказочный город и все будет, как в сказке. Поучения супервайзера в Бонегиле постепенно возвратили мою уверенность. По закону, если моё место работы в Мельбурне занято, то меня должны послать обратно в Бонегилу, а не давать другую работу. Мое внимание обратилось на мелькающий пейзаж Австралии. Бесконечные луга с высохшей травой Жара и пыль висела в воздухе. Скучные, уродливые эвкалипты вырисовывались на голубом горизонте. Изредка одиночные, могучие деревья обширно раскидывали свои ветки, создавая прохладную тень для овец и коров. Для нас пейзаж казался монотонным и скучным. Наш поезд прибыл на конечную станцию Спенсер. На вокзале нас встретил мр. Смис работник трудовой биржи. Он объявил, что мамины хозяева приедут через час, а моё место работы уже занято. У меня обомлело сердце. Но, держись казак, атаманом будешь. Кое- как, по-английски я сказала: «Я назад, Бонегила!» мр. Смис сказал: «Есть семья с тремя детьми». Я произнесла: » Но чилдрен. Я назад Бонегила«. Бедный мр. Смис стал мне объяснять, что дети уже ходят в школу, они не младенцы. Но я говорила: «Нет». Он стал звонить в контору из телефонной будки напротив нашей скамейки, где мы сидели. Я стояла вместе с ним, держала дверь в будке открытую, чтобы не было очень жарко, и чтобы мама слышала разговор тоже. После переговоров мр. Смис обернулся ко мне и стал показывать мой контракт — я должна взять эту работу. Бедная мама умоляла меня согласиться, А я, как бык упёрлась и твердила ему: «Я — Бонегила «. Он продолжал звонить. Через некоторое время подходит женщина лет тридцати. Здоровается с мр. Смисом, а на меня даже не смотрит. Она даёт ему карточки её детей и говорит: «Покажите ей». Все трое мы стоим около телефонной будки. Я посмотрела карточки и опять, как попугай: «Но чилдрен. Я – Бонегила.» После продолжительного разговора моя хозяйка со злостью ушла. Бедный мр. Смис продолжал звонить, постоянно вытирая пот с лица. Мамины хозяева приехали за ней: она должна будет работать в семье с больной женой и тремя детьми. Мама не хотела уезжать, пока я не буду определена. мр. Смис объяснил хозяевам, что привезёт маму к ним, когда всё устроится, и, измученный, он продолжал звонить. Вдруг мр. Смис с улыбкой, которой не было на его лице со времени нашего знакомства, радостный, сообщил, что есть место у двух пожилых людей без детей. У всех отлегло на сердце, теперь дружески мы сели на скамейку в ожидании. Автомобили проезжали мимо, такси привозили пассажиров на поезд, множество пешеходов проходило мимо. Я всматривалась, надеясь увидеть двух пожилых людей. Не помню, как долго мы их ждали, но казалось — вечность. Вдруг черная благородная машина проехала в круг и остановилась перед нами. Пожилой мужчина открыл дверь машины и помог полной даме выйти из нее. Они подошли к нам, поздоровались с мр. Смисом, с мамой и мной. Мрс. Хопкинс села рядом со мной, обняла меня одной рукой и стала что-то говорить. У неё были серые добрые глаза и приятная искренняя улыбка. Мр. Хопкинс сел рядом с мр. Смисом и они о чем-то разговаривали. Мр. Хопкинс встал и объяснил мне и маме, что они хотят взять меня, но не могут сегодня. Они меня отвезут в отель. А в пятницу за мной приедут. Мы с мамой были в недоумении — почему не сегодня noexaть к ним. Но они были такие милые и симпатичные, что я с радостью согласилась. Мр. Смис повёз маму в Эссендон, к её хозяевам. Мр. и мрс, Хопкинс привезли меня в женский отель Спенсер стр. Хозяйка, или служащая отеля привела меня в маленькую, чистую комнату. Кровать с хорошим покрывалом, гардероб, шкафчик с настольной лампой. Я посмотрела в зеркало и рассмеялась. Это сон или сказка. Я в Мельбурне, в отеле, отдыхаю и не надо работать. В столовой столы накрыты белыми скатертями. Женщины, всё более пожилые, им может тридцать или сорок лет. Все очень мило подходят ко мне, разговаривают, а я их не понимаю и только улыбаюсь им в ответ. Мне хотелось посмотреть город. Любопытство не давало мне покоя. Но я не знала, имею ли я право выйти из этого отеля, или нет. На следующий день я спустилась с лестницы, села на диван в приёмной, сижу, никто на меня не обращает внимания. Проходящие женщины приветливо говорят: «Гууд морнинг», я им также отвечаю. Я подошла к большой, парадной двери, ступила на лестницу, постояла, пошла опять внутрь. Дама в кассе делала свою работу, не поднимая на меня глаз. Я посидела на диване и решила выйти опять. Стоя наверху лестницы, я оглянулась, не идёт ли кто- нибудь меня вернуть. Я решилась пойти по одной стороне, оглядываюсь, но пешеходы идут по своим делам и никто не обращает на меня внимания. Пройдя квартал, я думала вернуться, но набралась храбрости и пошла дальше по той же улице, чтобы не заблудиться. На углу я увидела интересное здание с куполами, наверху — масса часов и все показывали разное время, это, наверное, главная станция Флиндер стр. Идя уже назад, увидев книжный магазин, я зашла и купила маленькую балетную книжечку за два шиллинга шесть пенсов. Придя в мою комнату, я стала копировать движения из этой книги. На следующий день я позвонила маме, и обещала утром поехать к папе. У меня на бумажке был адрес, я показала девушке в кассе в приёмной. Та позвала одну даму, которая довела меня до Флиндер стр. станции и купила мне билет. Также она попросила контролёра на двери посадить меня на нужный поезд.
В свою очередь этот контролёр посадил меня в передний вагон и попросил проводника высадить меня на Футскрэи-станции. Там одна дама пошла со мной на автобус и попросила кондуктора высадить меня перед Бруклин-лагерем. Какие чудные австралийские люди, с терпением помогли мне, несмотря на то, что им было не по пути. Папа ждал меня на остановке. Увидев меня, он побежал мне навстречу. По бегу было заметно, что он уже не молодой и тяжёлая физическая работа надрывает его, уже с детства сломанную спину. Он часто работал по 12 часов в день. (* У папы не было контракта, он считался инвалидом, так как рентген показывал горб в спине. Но это не освобождало его от работы. Многие годы в Мельбурне он, балансируя на высоте, красил фабричные крыши летом в зной и зимой в холод).
Папа был удивлён и счастлив, что я приехала. Его руки и голос немного дрожали. Он расспросил, как я устроилась, и был очень рад, что у меня хорошие хозяева. Автобус подошел, мне надо было ехать обратно в далёкий путь. На следующий день, 12.1.1950г. папа приехал ко мне посмотреть, в каком отеле я остановилась. Мы сидели в приёмной и долго разговаривали. Позже мы оба пошли поставить печать на его документы, и он уехал.
3.1.1950. утром, я отнесла свои вещи вниз и ждала своих господ. Тут я решила, что буду играть роль прислуги, как негритёнок в русском фильме » Цирк». Мои господа приехали пунктуально. По дороге мы заехали в магазин. Я, как послушный негритёнок, шла за хозяином и несла в обеих руках торт, чтобы не уронить. Красивая дорога извивалась по течению реки. Хозяин из окна показывал рукой и говорил: «ривер ярра», я повторяла за ним. В течение нашей поездки он много раз повторял эту фразу, и я как попугай повторяла за ним, не понимая ее. Подъехали к белому, с колоннами дому, перед домом чудный сад. Аромат роз сопровождал нас по аллее к овальной парадной лестнице. Войдя в дверь, я обомлела от красоты этой вилы. Мои мысли понесли меня в индийское или египетское царство. Весь просторный холл и лестница покрыты красным ковром с золотыми и желтыми рисунками. Прекрасный контраст от светлых стен. Маленькие столики с вазами различных цветов, громадные мягкие кресла привлекательно манили утонуть в них. Поднимаясь по лестнице, мр. Хопкинс показал мне мою комнату. Уютная, красивое покрывало на кровати, столик с лампой, письменный стол, гардероб, но нет кресла, это сразу мне подчеркнуло, что я прислуга. Мрс. Хопкинс имела больные, опухшие колени. Она не могла подняться наверх, чтобы показать мне мою комнату. Мр. Хопкинс объяснил мне мои обязанности и по ходу действия учил английскому языку. Я повторяла за ним каждую фразу. Вечером, в кухне, мр. Хопкинс взял большой желтый фрукт, показал одну верхушку и говорит: « Северный полюс, в противоположной стороне южный полюс — ножом режет посередине и говорит — экватор.» Что общего этот фрукт имеет с северным, южным полюсами и экватором, я не могла понять. Но каждое утро в 6 часов я смотрела на фрукт, резала по экватору, и ложила по половинке на две тарелки, а также делала чай, тосты (сушат хлеб электричеством) и несла им в спальню (даже сейчас, когда я режу грейпфрут, я вспоминаю мр. Хопкинса). После этого легкого завтрака мр. Хопкинс вставал, и я помогала мрс. Хопкинс одеться. Её опухшие от артрита колени и полнота тела сильно нагружали ноги. Несмотря на страдания, она была добрая и выражала заботу обо мне.
Каждый день мр. Хопкинс показывал мне новые обязанности. Он уверял, что научит меня готовить. Тут я вспомнила шутку супервайзера в Бонегиле: «Будут тебя просить готовить, спали ужин». Я чистила овощи, мыла их, а однажды он попросил меня сварить горох, а сами уехали. Я поставила кастрюлю с горохом на печку, и пошла делать свою работу, затем ушла в свою комнату, тоже привести кое- что в порядок. Вдруг раздался гневный крик Мр. Хопкинса. Он кричал и махал руками, я сбежала вниз, и, о, ужас, горох и кастрюля сгорели. Я бросилась ему в ноги и, рыдая, просила прощения. Только тогда я поняла, какое преступление совершила — мог вспыхнуть весь дом. Но меня никогда больше не просили готовить.
Они оба очень гостеприимные. Бесконечные визитёры. Я делала бутерброды и крепкий австралийский чай. Поднос я ставила на низкий столик и делала маленький реверанс (кникс). Они все этому улыбались. Мр Хопкинс всегда напоминал, чтобы я тоже делала себе бутерброды и чай на кухне. Мой желудок не мог перевариватъ столько еды. А крепкий чай я не привыкла пить и его не любила, но я не хотела обидеть их и давилась этим чаем. Они часто ездили на ферму и привозили клубнику. Мр. Хопкинс откроет холодильник, покажет на клубнику, что- то скажет и закроет холодильник. Это повторялось несколько раз. Только когда Дина навестила меня, она перевела мне, что он говорил: «Ты можешь кушать клубники и пирожных, сколько хочешь, только должна спросить». Они были удивлены, что я без спросу ничего не беру.
А у меня были другие заботы: угодить им, иметь время на тренировку, и найти стайт-театр (городской театр,который я видела из поезда, когда ехала в Бонегилу). И начать там заниматься.
15.1.1950. К обеду приехал их сын Кейс с женой и много гостей. Суматоха была с раннего утра. Чистились овощи, гора кастрюль и посуды. Мрс, Хопкинс сама показала мне, как накрывать стол. Принесла очень красивую скатерть, серебро и особенно красивый сервиз. Хозяин сам всё готовил. Я пода вала, как полагается: с одной стороны подавать, с другой убирать. На следующий день во время дневного обеда, был телефонный звонок. Мр. Кейс позвал меня к телефону, звонил Мирко. Он объяснил мне, что он в Мельбурне, на каком- то вокзале. Я не могла бросить работу. Мр Хопкинс сказал, чтобы Мирко взял такси и приехал в дом. Гости разошлись, всю работу я кончила. Приехал Мирко. С хорошим английским языком он свободно разговаривал с мрс и мр, Хопкинс. Я сделала чай в кухне, и мы чудно посидели. От радости мы перебивали друг друга, рассказывая обо всём, что произошло за это время. Хопкинс (такой добрый) повёз нас к другу Мирко, оттуда мы поехали трамваем в Эссендон к маме. Позже я должна была вернуться домой.
17.1 1950. Мирко поехал в Аделаиду. Я не могла пойти его проводить.
22.1.50. В воскресение мама и папа приехали ко мне. Моих господ не было дома. Мама была поражена, в каком чудном доме я живу, и какая у меня легкая работа. Я приготовила в кухне чай, когда хозяева вернулись, они удивились, что я ничего не взяла из холодильника. Мр. Хопкинс сразу же сделал клубнику с кремом и вынул пирожные. Мама и папа были тронуты этим добрым поступком. Хопкинсы разрешили на мой день рождения пригласить друзей. 24.1.50. я получила первое письмо от Енички (бабушки Нины), из Бонегилы. Она писала, что жару ей очень трудно переносить в железных бараках. Она очень скучает и ждёт не дождётся, когда мы увидимся. Но мы не можем её выписать, пока не будем иметь свою квартиру.
8.1.50. Хозяева поехали в магазин, чтобы купить продукты для моего праздника. Мама, папа, Дина, Мариян и Нина Першич приехали на день рождения. Хозяин сделал бутерброды, пирожные, торт с клубникой, конечно, в кухне. Мы прекрасно провели время, единственно жалко, что наша бедная бабушка не могла быть с нами. Какая несправедливая судьба, несколько дней тому назад Мирко был в Мельбурне, а я не могла провести время с ним. А в мой день рождения мне дали свободный день, и следующий день был мой выходной. В письме к Мирко и сожалела, что он не был с нами.
Каждый вечер я занималась по полтора часа балетом, перила лестницы служили станком. Я хорошо могла растягивать ноги. Внизу гости часто играли в карты. При сгибании ног или при прыжках раздавался шум. Мрс. Жесси (их знакомая) спрашивала, что это за шум? Мр. Хопкинс отвечал: » Имея танцовщицу, в доме много всяких посторонних звуков». Мрс, и мр, Хопкинс очень хорошо относились ко мне. Я ценила это, но у меня была главная цель — вновь танцевать. Я не допускала мысли, что годы тяжёлой работы в Германии и достижение хороших результатов в балете пойдут насмарку. Если бы я была нормальная девушка, то могла бы вечерами изучать английский или учиться какой-нибудь профессии. Я уверена, что Хопкинсы помогли бы мне. Но я думала только о балете.
БАЛЕТ, БАЛЕТ.
В феврале 1950 папа познакомил меня в русской церкви с госпожой Труновой, старой русской эмигранткой, очень милой, веселой дамой. Сама она танцевала народные танцы, а ее сын, Василий был солистом балета в Австралии (позже он стал балетмейстером в Парижской опере). Г-жа Трунова сразу же назначила день, чтобы повести меня в Балет, в Гильдтеатр. Во вторник, 13.2.1950, мы встретились в городе. Идя по Берк–улице, сердце мое замирало от страха, то чуть ли не вырывалось из груди от радости. Уже поднимаясь по лестнице театра, я услышала нежные звуки Шопена из «Ле Сильфиды». Лора Мартин, балерина, солистка в Австралии и Англии, директор Балет-Гуилд, усадила нас, не прерывая репетиции. На мгновение у меня все закружилось перед глазами. Танцы, музыка, зал. Одна девушка, танцевавшая соло, была немного тяжела для этой роли. Вторая, стройная девушка, при прыжках висела в воздухе и грациозно исполняла роль Сильфиды. Я чувствовала себя, как в волшебном мире, не замечая ни старое здание, ни обшарпанные доски на полу, ни запах тухлой театральной пыли. Длинный станок по обеим сторонам зала и большое зеркало. В конце зала сравнительно большая сцена, очень хорошо оборудованная. После репетиции Лора сказала, что я могу начать заниматься прямо с завтра — три раза в неделю, по 2 шиллинга и 6 пенсов за каждый урок. Когда я ехала домой, то ломала голову, как преподнести мою радостную новость хозяевам. Завтра среда, мой свободный день, но в другие дни я завишу от моих господ. И хозяин мне напоминал, что приехала работать по контракту, а не танцевать. Я все это понимала, но это была трагедийная ситуация. Австралия, Мельбурн, балет, но – контракт! Я вовремя приехала в театр. Танцоры окружили меня и дружески стали со мной разговаривать. Но не тут-то было. Без мадам Труновой некому было переводить. Трудный момент. Вдруг из группы, как ангел небесный, ко мне подошла девушка, Аня Бэкет, и заговорила со мной на немецком языке. Лед тронулся. Аня переводила, а я рассказывала, что четыре года училась в Гамбурге в балетном училище. Но попасть в Австралию смогла лишь по контракту прислуги. Все сочувствовали моему трудному положению, дружески относились ко мне, учили английскому языку и не говорили очень быстро. Но именно Аня помогла моим первым шагам в театре. Ее родите ли, мрс.и мр. Бэкет приняли меня в свою семью, как старого друга, особенно ее мама, отзывчивая, чудная женщина. Аня, видимо, от нее получила доброе чувство к нуждающимся людям. Часто, между дневными и вечерними спектаклями, мы ездили к ним на чай. У них была милая собачка, которая почти всегда лежала перед камином. Я всегда благодарна семье Хопкинс и членам Гилд-балета за то, что английский язык, который они преподносили мне, был культурный и хорошо произносящийся. Много лет позже я заметила у девушек моего возраста, работающих на фабриках, грубый, простонародный английский язык – слэнг. Свободно языком я тогда не владела, но речь была правильная.
28.2.1950. я поехала к папе, он был расстроен. Ритин муж, Иван, опять просил эмиграционный департамент, чтобы его и Риту выслали куда-нибудь из Мельбурна, мотивируя зто тем, что ее родители будут влиять на детей, будучи другой религии. Мне было жалко, что Рите не повезло в замужестве. Она часто приходила к нам и плакала. Но мы ни в чем не могли ей помочь, не зная хорошо английского языка. На следующий день я пошла в эмиграционный департамент, чтобы поговорить насчет моих занятий в балете. Я попросила мрс. Диксон и мр. Спэнсэра поговорить с моим хозяином, чтобы он меня отпускал в шесть часов вечера во вторник и пятницу в балет тренироваться. Моя будущая профессиональная жизнь стояла под угрозой. Мр. Хопкинс был очень недоволен. Я его не обвиняю, но у меня не было выхода. Он тут же дал мне побочную работу: мыть шкафы, холодильник, стены в кухне и ванны каждый день. Наверно он думал, что я ищу только причины меньше работать, а хожу в балет для удовольствия и не мог понять, что я стояла на краю бедствия. Если не тренироваться два года, пока мой контракт не кончится, я никогда не смогу уже больше работать в балете. Из — за отсутствия ежедневной тренировки в классе моя техника потеряет силу и точность. У меня были моменты полного отчаяния.
4.3.1950. Мутти ( мама) в её свободный день пришла к мрс. Хопкинс шить ей платье, и та оценила мастерство и хороший вкус. Когда мама бывала тут, шероховатости с хозяевами сглаживались.
Однажды, после урока, Лора спросила меня, хочу ли я танцевать в »Ле Сильфиды». От радости я обняла её и поцеловала. В трамвае я опять не знала, как преподнести эту радостную новость хозяевам. Дома я сказала им, что я готова делать всю работу, но мне нужен шанс, чтобы продолжить балетную карьеру. Мр. Хопкинс не был доволен, и хотя они оба согласились на мои репетиции, но каждый раз я должна буду просить у них разрешения.Я летела в класс, словно на крыльях. После класса Лора дала нам партнеров делать «па де деёу». Я сама даже удивилась, что еще могла крутить три пируэта. Мне попался хороший партнер, он помог мне в больших прыжках «Гранд жэтэ».
Я осталась смотреть репетицию «ЛА МЭЭР». Лорина хореография нежных, грациозных движений подходила к музыке Дебюсси. Вернулась я домой с последним трамваем в 12 часов вечера. Когда я погрузила своё усталое тело в кровать, только тогда я почувствовала, какой напряженный был класс. Я не могла заснуть, крутилась из стороны в сторону, подошвы на ногах горели, икры сводила судорога. Но на сердце — облегчение и радость и была надежда, что это начало моей цели в Мельбурне.
7.3.1950. Вторник. Я всё убрала, почистила овощи, накрыла стол для ужина, принесла почту и увидела долгожданное письмо от Мирко. В трамвае я читала письмо. Поселился он в лагере в Аделаиде. К счастью, его комнату разделял культурный человек. Работа была очень тяжёлая, но деталей он не описывал и надеялся лучше устроиться.
В Мельбурне организовали интернациональный концерт. Дина принимала там участие, она пела и играла на аккордеоне. Я не могла участвовать, так как не могла отпрашиваться еще и на эти репетиции. Да и сил у меня едва хватало работать и заниматься в Балет-Гильде. Вдобавок, я не должна была соблазняться выступлениями в концертах. В Балет-Гильде я имела хорошую школу с регулярной практикой, ко мне все хорошо относились, и Лора разрешила мне репетировать в «ЛА МЭЭРЕ». В доме напряжение нарастало. Хозяин был недоволен, но мрс. Хопкинс защищала меня. Временами она, бедная, не могла встать с кровати, я зачастую массировала ей ноги и колени. Это ей облегчало боль. Её материнское отношение трогало меня до слёз. Вечерами, когда я возвращалась с репетиции поздно, то старалась тихонько подниматься по лестнице, но она всегда спрашивала: «Тамара, это ты?». «Да» — я отвечу. «Теперь я могу спать, зная, что ты пришла домой без опасности».
Наконец, наша дорогая Еничка (бабушка Нина) прибыла в Мельбурн из Бонегилы. Её поселили в Вилиамстоун (семейный лагерь), рядом со знакомыми Сикорскими. Она могла с некоторыми семья ми разговаривать по-русски. Но самое главное, что мы все навещали её раз в неделю. Постепенно её здоровье улучшилось. Не было Бонегиловской жары, и лагерный доктор помог ей. А хозяин находил мне все больше работы. Днём не было возможности отдохнуть. И в балете нагрузка усиливалась. В классе надо было утончать технику, на репетицииях нужно было наверстывать то, что уже прошли. Балет «ЛА МЭЭРЕ» прекрасно поставлен Лорой. Модная техника рук с классическими движениями были в полной гармонии. Я наслаждалась танцевать в этом балете. От переутомления у меня постоянно сводило судорогами ноги. И я замечала, мои прыжки и батюс страдали от усталости. Я была, как в заколдованном кругу, не хотела обидеть хозяев и старалась делать, что могла. В балете я отдыхала душой, но моя техника не улучшалась. Ночью я не могла заснуть от переутомления и полного изнеможения. Мама встретила знакомых из Байрута, мадам Поплавскую и её дочь Иру. Они устроились работать в Роял Мельбурн Госпитале. В центре — маленькая кухня на каждом этаже. Лифт поднимал подносы, работники делали желе, раскладывали на тарелочки, резали сыр, масло и хлеб, заваривали чай. Также мыли рефрижераторы, шкафы, и посуду, которую потом отправляли на главную кухню дезинфицировать в машинах. Были три смены: рано утром, днём и вечером. Я задумала попробовать перейти работать в госпиталь.
Мои хозяева стали собираться в поездку в Англию. Я надеялась, что свободно смогу перейти работать в госпиталь. Но мрс. Хопкинс попросила перейти к их подруге Мирил, а по их возвращению опять к ним. Я обомлела, значит, я не смогу перейти в госпиталь. Я стала говорить, что я плохая работница, что мне нужно вечерами уходить тренироваться, почему Мирил и они хотят, чтобы я у них работала. Мрс. Хопкинс объяснила, что они очень ценят мою честность. Предыдущая прислуга крала серебро и драгоценности. Плача, я обняла мрс. Хопкинс и сказала, что единственная возможность продолжать участие в балете — это работать в госпитале, а вечером тренироваться в Балет-Гильд.
6.4.1950. Мы простились друзьями. Даже мр. Пиктон Хопкинс прослезился, ему очень понравилось, как я танцевала в «Ле Сильфидах» (я пригласила их обоих на моё первое выступление). Они были чудные люди, но у меня не было выхода, я должна была настойчиво бороться за мое будущее в бале те. После отъезда четы Хопкинс, я отдохнула у папы в лагере Бруклин.
1.5.1950 мы с мамой начали работать в госпитале на разных этажах. Все молодые девушки, включая австралиек, должны были жить в отеле, принадлежавшем госпиталю (отель находился на ст. Килда) Я выбрала раннюю смену. На эту смену автобус «подбирал» нас в 4.45 утра. Полусонные девушки залезали в этот автобус. Красивый вид Мельбурна при восходе солнца и голубого моря постепенно пробуждал нас. Город еще спал, лишь единичные рабочие с чемоданчиками спешили на станцию. В пять мы прибывали в госпиталь. 15 минут завтракали в столовой для служащих и быстро уходили каждый на свою кухню. К 5.30. надо было приготовить чай для пациентов. В три часа дня я кончала свою смену (один час на обед), принимала душ и два часа отдыхала на раскладном кресле в гостиной для работников. Затем на трамвае я ехала до Берк стр. и в 6 часов начинался класс в Балет — Гильде. Конечно, в госпитале было лучше работать, чем в приватном доме, но все равно, работая физически целый день, моя посуду, рефрижераторы, стенки и полы, мало энергии оставалось для вечерних классов. Приезжая домой в11.30-12 часов вечера, а вставая в 4.45 утра, я выдыхалась. Но моё вдохновение торжествовало. Я танцевала в каждом сезоне Балет Гильда и много раз с партнёром Василием Труновым. Танцевать с ним было как в сказке, он не только сам прекрасный танцор, но каждое движение своего партнера знает и уже готов для поддержки или совместного танца. В конце первого сезона организация Балет Гильде преподнесла мне букет цветов! Я была тронута. Папе и маме спектакль очень понравился.
Нормальная русская молодёжь моих лет работала, как нормальные люди, вечерами они могли ходить в кино или встречаться друг с другом, в пятницу и субботу на танцах и русских балах, в воскресение — встречались в церкви, организовывали скаутские отряды, ездили на пикники. Я же была абсолютно оторвана от круга молодёжи Я устраивала свою работу в утреннюю смену, репетиции, тренировки были вечерами. Каждые несколько недель в Балет Гилд был новый сезон. В пятницу, субботу и в воскресение вечером выступления или репетиции, а иногда, когда была свободной, я была рада отдохнуть. Я отказывала себе во всём, что не имело какого-нибудь отношения к танцу богини Терпсихоры. Я жертвовала всём — юными годами и личной жизнью. Но я не жалею и никогда не упрекала себя, так как я училась и поглощала знания, все, какие только встречались на пути. Я жила жизнью музыкального, литературного и театрального мира. До сих пор я благодарна Курту Петерсу (балетмейстеру из Гамбурга) за то, что он развил во мне любовь и понимание исторической теории балета и других искусств. Анелиза Зауэр (кунст.танцучительница, Гамбург) помогла найти мне глубокое понимание и чувство художественной хореографии.
Я также очень благодарна семье Хопкинс и всем членам Балет Гилда, за то, что они с терпением учили меня английскому языку. И я довольно быстро стала говорить хорошим языком, а не на простонародным сленге. Но, находясь все время в этой атмосфере, я иногда чувствовала, что задыхаюсь от английской речи.
Когда же я навещала свою семью в лагере, где большинство людей семейные и в праздники крепко выпивали, то это наводило депрессию на меня. Культурных, образованных было считанное количество. Я часто думала о Мирко, о том, как проходят танцевальные вечера, которые он организовывал. В Пасхальную ночь наша семья наслаждалась торжественной службой в церкви. Отец Тихон и отец Игорь могли у прихожан разжечь верующую искру. Нарядная церковь вдохновляла торжественное чувство у прихожан. При крестном ходе радостно звучало: «Христос воскресе!» и все отвечали: «воистине воскресе!». После окончания службы и освещения куличей, Саша на своей машине, отвёз нас к Рите разговляться. На следующий день разговение состоялось в лаге ре у Сикорских. В гостях у них был доктор Алексей. Он очень симпатичный, культурный и весёлый в компании. Этот вечер запечатлелся в моей памяти. Когда мы сели в машину, доктор, прощаясь, поцеловал меня в щёку. Я поразилась и надеялась, что в сутолоке никто не заметит.
Моя работа продолжалась, в балете я много репетировала с Васей Труновым, он прекрасный танцор и партнер. Но мне нужно было еще много работать, что бы очистить прыжки и пируэты.
Вся семья решили отпраздновать папино и мамино день рождения 1 мая 1950. 27.4.1950 в четверг, поздно вечером, я ездила в Вилиамстоун. Отвезла деньги для покупок и с Еничкой и папой сделала план праздника. Пригласили Нину и Мариана Першич, но они не могли приехать. Были Саша, Алёша, Сикорские и наша семья. Алёша преподнёс мне красивый декоративный букет цветов. Саша подарил мне шоколад. Алёша говорил о балете «Красные туфли». Было весело.
В театре мы начали разрабатывать балет Василия Трунова. Движения комплицированные и нелегко их запомнить. Всю неделю я приходила поздно домой. В четверг Вася закончил репетицию раньше. Придя в приёмную отеля, я увидела большую сидящую фигуру Алёши. Супервайзер сказала мне, что он упорно, терпеливо и долго меня ждал. Мы пошли в гостиную. Проболтали до 11 часов. Оба сожалели, что стрелка так быстро бежала по циферблату…
Из письма в Архангельск Наталье Львовне Целиковой — Лейцингер.
Дорогая Наташа!
Описание нашей жизни в Австралии я ещё не закончила. Мы очень заняты с внучками и заботами, так, что нет времени сесть и спокойно сосредоточиться. Опишу кратко, как сложилась наша дальнейшая судьба в Австралии. Папа, мама, бабушка (Нина Николаевна Соколина), я и Рита с мужем продолжали жить в лагере, так как очень трудно и дорого было купить квартиры. Папа работал на резиновой фабрике. Пихал вручную тяжёлую резину в раскалённую печь. Это была ужасная работа. От жары и тяжести резины он изнемогал, боли в его поломанной спине с каждым днём ухудшались. Позже многие годы он красил фабричные крыши в знойную жару летом и в холод зимой. Только последние годы его работы он стал уборщиком в почтовом отделении. Такие трудности эмигранты должны были переносить из-за незнания английского языка. Мама многие годы шила униформы на военной фабрике. По окончании рабочего контракта я продолжала танцевать и вести детские классы балета в театре. Через три года я открыла свою балетную школу. Начало было очень трудное, я не владела хорошо английским языком. Я преподавала классический балет, национальные танцы и модерную форму танца (по которой я специализировалась еще в Германии). Каждый год, для концерта, я ставила новую программу, новые и традиционные хореографии классического балета, национальные и характерные танцы. Подбирала нужную музыку, рисовала костюмы для всех выступающих, чтобы родители могли шить. Это нужно было делать, так как у меня не было лишних средств оплатить профессиональную помощь. Моя школа успешно процветала, позже я имела две школы. Через два года мы собрали нужную сумму денег и четырьмя семьями сняли дом, каждой семье по комнате, но все были рады покинуть лагерную жизнь. В 1956 я вышла замуж за Дэвида Бернса, он приехал в Австралию из Шотландии в 1950. Мои проблемы с английским языком исчезли. Через некоторое время мы собрали достаточно денег на задаток для постройки дома и выплачивали долг в банке больше двадцати лет. В нашем доме была пристроенная балетная студия. Я имела свою школу тридцать пять лет. Папа мама и бабушка построили дом рядом с нами. Зимой солнце согревало и освещало комнаты сквозь большие окна. Садик с розами и деревьями украшал дом.
Когда мама и папа ушли на пенсию они смотрели за моими дочками Ниной и Татьяной. Рита с семьёй имела дом недалеко от нас. У неё три сына Коля, Юра и Миша. Мама, папа и бабушка, несмотря на тяжёлую жизнь здесь, были счастливы жить в свободной, по настоящему демократической стране. Но всегда мы вспоминали Россию, особенно бабушка, она так до смерти и не научилась английскому языку.
