Хроники старинного рода Пецъ (Paetz), малоизвестные страницы истории с XIV века по сегодняшний день

Светлой памяти Евгения Петровича Божко, историка-исследователя

Дневники Евгении Карловны Сурковой

Предисловие

В июне 2000 г. я приехал в г. Красногорск навестить свою двоюродную тётю — Ирину Леонидовну Краснораменскую. За обедом помянули моего отца, Суркова Юрия Владимировича, которому несколькими днями раньше (16 июня) исполнилось бы 80 лет.Долго говорили, вспоминая наших родителей, родственников, потом дедушек и бабушек, и других предков, на сколько мы знали о них. Конечно, что-то мне рассказывал отец, но тетя Ира знала о корнях семьи Сурковых гораздо, гораздо больше. Я искренне заинтересовался этими рассказами, и тогда она вынесла из соседней комнаты две старые тетради.- Вот, здесь всё написано, — сказала она. — Это дневники старшей сестры твоего деда, Владимира — Евгении Карловны Сурковой. Хочу, чтобы они хранились у тебя, как семейная реликвия Сурковых. В память об отце и своих предках я решил отредактировать и дополнить дневники Евгении Карловны, и потом передать их своему сыну Юрию, названному в честь моего отца… Сергей Юрьевич Сурков. Май 2001 года

Первая тетрадь.

Кириллов

Как не странно, но некоторые эпизоды из детства я помню с 2-х -летнего возраста.

Очень чётко помню такую картину: Аптека отца. Вижу свою окровавленную левую руку. Испуганная нянька хватает меня и поспешно несёт навстречу отцу, уже спешившему из-за своей конторки…

Дальше уже по рассказам мамы: Оказывается, накануне дня рождения моего отца, было это 14 марта 1886 года, мама отправилась покупать ему подарок. Я была очень капризная, избалованная девочка. Родители души во мне не чаяли, потеряв до меня двух детей — Аню и Ваню, которые умерли в младенческом возрасте, разрешали делать всё, что я хотела. А если не разрешали, то я ложилась на землю, где бы это ни было, хоть на дороге прямо в грязь, орала благим матом и била ногами.

Вот поэтому и случилось такое несчастье. Когда мама ушла за подарком, я начала плакать, а нянька, чтобы меня утешить, отвела к отцу в аптеку и разрешила барабанить по витрине. Стекло разбилось и попало в вену, Кровь била фонтаном. Папа срочно вызвал врача. Рану зашивали. Я этого конечно не помню. От страха и потери крови у меня было обморочное состояние. Пичкали потом всякими лекарствами — благо, аптека была своя. Шрам остался на всю жизнь.

Я многое помню из своего детства, да и вообще всегда отличалась хорошей памятью, а когда научилась писать -стала записывать всякие события, которые были мне интересны. Что-то узнавала от мамы и папы, бабушки и дедушки, других родственников. В конце концов, так получилось, что я начала вести дневники, из которых теперь, в 1954 году, получается такая семейная хроника…

Отец мой, Карл Юльевич Сурков (1846 -1892), был, как он сам говорил, русский немец. Как гласило семейное предание, русский Император Пётр III подарил Фридриху Великому целую роту гренадёр — отборных воинов высокого роста. (Будущий император Петр IIIродился 10 (21 — по новому стилю) февраля 1728 года в немецком городе Киле. Его отцом был герцог Карл Фридрих (*Голштейн-Готторпский — правитель северогерманской земли Голштинии, матерью -дочь Петра I Анна Петровна.Будучи срактически немцем, он преклонялся перед Прусским королем Фридрихом II Великим и, взойдя на Российский престол, заключил с ним военный Союз. Петр III был приверженцем прусской военной муштры и выписал себе в Россию роту прусских солдат. Взамен отправил Фридриху роту русских гренадер. Примечание С. Суркова}

Солдаты там онемечились, обзавелись семьями, но русского языка не забыли. Во втором, третьем поколении стали возвращаться в Россию…

Дедушка мой — Юлий (Zurkoff ?), возвращаясь в Россию, сначала поселился в Польше, которая тогда принадлежала Российской Империи. Был он аптекарем. С ним приехали шестеро детей. Сыновья: Альберт, Оскар, Карл, Эдуард и Август, дочь — Наталья.

Четверо сыновей поступили в Московский университет и по окончании его получили специальность провизоров.

Когда отец умер, старший брат Альберт Юльевич взял на своё иждивение сестру Наталью и младшего брата Августа, которому было 13-14 лет, а может быть и меньше.

Второй брат — Оскар получил в наследство аптеку отца и остался в ней работать.

Альберт Юльевич уехал в Архангельск и поступил работать в аптеку, которая находилась на острове Соломбала. Аптека принадлежала Блосфельду Эдуарду Федоровичу и его отцу. Альберт выдал свою сестру Наталью за Эдуарда Федоровича и таким образом породнился с хозяевами.

Братья Карл и Эдуард в это время ещё учились в Московском университете, а Август в -Архангельской гимназии.

Кроме основной работы в аптеке, Альберт стал заниматься виноделием, производством ликёров. Это ему стало приносить порядочный доход. Дело расширялось. Он познакомился с местным промышленником Иваном Шергольдом.

Альберт женился на его дочери — Шергольд Лидии Ивановне и вошёл в компанию с тестем. Построил себе на набережной Северной Двины дом, а рядом пивоваренный завод.

Тем временем, брат Карл окончил Московский университет и уехал в Вологду. Там поступил на работу в частную аптеку Лоранца.

Через некоторое время Альберт Юльевич купил Карлу аптеку в маленьком городе Кириллове Новгородской губернии. (Город Кириллов расположен в 130 км. От Вологды. По современному шоссе, открытому в 1997 году на рейсовом автобусе до Кириллова 2 часа езды. Прим. СЮ. Суркова).

Первое время Карл вёл жизнь холостяка. Для развлечения завёл себе кота, зайца и орла. Кот был большой, садился всегда рядом с хозяином и ел из блюдца, стоящего прямо на столе.

Через три года приехал в Кириллов из Новгорода медицинский инспектор генерал Михайлов Иван Александрович. В его обязанности входило инспектировать раз в три года все частные аптеки губернии. С такой проверкой генерал и посетил аптеку Карла Юльевича.

Иван Александрович Михайлов был отцом многочисленного семейства. У него было три дочери и четыре сына.

По происхождению Иван Александрович был из крепостных. Барин, Александр (?) Спиридов, был помещиком, видимо, по тем временам, с демократическими взглядами. Он дал возможность Ивану Александровичу учиться. В результате, Иван Александрович окончил в Санкт-Петербурге медицинскую академию, выкупился и женился на незаконной дочери своего бывшего барина — Ирине Александровне Спиридовой.

Почему незаконной?

Спиридовы, еще в 18 веке считались в губернии крупными помещиками. Александр Спиридов жил богато, весело и широко. Часто наезжал по делам и для развлеченья в Москву и кутил в «Яре», где всегда выступали цыгане. Солисткой хора в то время была красивая цыганка Мария, которая, уже не молодому помещику Спиридову, очень нравилась.

Барин подкупил, подпоил кого надо, и увез красавицу Марию к себе в поместье. Через некоторое время после рождения дочери Ирины, Мария сбежала к своим цыганам. В «Яре» больше не выступала, разыскать её не удалось…

Иван Александрович Михайлов был врачом военным и со своим полком переезжал из города в город. Жили они, как рассказывала мама, в Оренбурге, в Херсоне, в Одессе, в Москве и, наконец, в Новгороде.

К тому времени, как Иван Александрович, посетил Кирилловскую аптеку Карла Юльевича Суркова, его дочь, (моя будущая мама) Софья Ивановна Михайлова (1861 — 1917) только что окончила 7 классов гимназии. Ей минуло 17 лет. Она могла бы и вообще окончить весь курс гимназии, но из-за бесконечных переездов из одного города в другой, ей приходилось оставаться в одном классе на второй год.

И.А. Михайлов решил посватать свою дочь, понравившемуся ему, холостому аптекарю. Правда, Карлу Юльевичу было уже тогда 33 года -разница 15 лет, но в то время это считалось обычным делом.

Иван Александрович пригласил Карла приехать к нему в Новгород и познакомиться с невестой.

Тогда транспорт в российской глубинке был плохо развит. По железной дороге до Новгорода можно было доехать только от Рыбинска. Чтобы попасть на паровоз Рыбинск — Новгород, от городишка Кириллова нужно было проехать 7 верст на лошадях до Гориц, а потом до Рыбинска пароходом по реке Шексне. Зимой же — только на перекладных лошадях, что стоило намного дороже.

Так, в начале августа 1879 года, отец отправился в Новгород. Увидев свою невесту — влюбился сразу и потребовал, чтобы уже через две недели была свадьба.

Родители запротестовали — приданое не готово! Тогда, будучи человеком прагматичным, Карл сказал, что ждать некогда, потому, что навигация на Шексне идет к концу, в осеннюю распутицу в Кириллов вообще не попадешь, а аптека оставлена в чужих руках.

С доводами согласились. Спешно стали готовить приданое. Белье шили на дому сами. Карл Юльевич для ускорения дела, как рассказывала мама, сам садился за машинку и подшивал простыни, а мама сидела рядом и намётывала. Наконец всё было готово и уложено в большой сундук.

Торжественно повенчавшись, после свадебного пира молодые отправились, как было тогда заведено, в свадебное путешествие. Так и поехали они из Новгорода в Кириллов через Москву. В Москве должны были остановиться у знакомых Карла Юльевича…

Москва была непохожа на ньшешнюю. Многие улицы были даже не мощёные, а на Москве-реке росла осока. Да ещё надо сказать, воров было предостаточно, притонов, домов терпимости, тоже.

Когда семья дедушки жила в Москве и мама была ещё подростком, то у них среди бела дня сняли с лестницы ковёр.

Приходит как-то дедушка домой и спрашивает, — Вы что, ковёр взяли чистить?

Бабушка, — Нет, ковра не снимали.

— А где же он?

Кухарка, стоявшая рядом, говорит, что слышала, что кто-то в парадном стучал. Оказывается, что воры отколачивали медные прутья, которыми ковер прижимался к лестнице.

Другой раз, когда дедушка Иван Александрович был на работе, пришел к ним какой-то человек в форменной одежде курьера и говорит, что его сиятельство генерал Михайлов требует, чтобы ему срочно принесли парадный мундир. Мол, неожиданно приезжает какой-то важный ревизор, дело срочное и записку ему некогда было писать.

Сам курьер замерз, весь дрожит. Его пожалели и дали рюмку водки выпить. Бабушка приготовила мундир, даже носовой платок подушила и, завязав все в скатерть, отдала «курьеру».

Приходит дедушка вечером с работы домой, а бабушка ему:

— Что у вас нынче ревизия была?

— Нет, никакой ревизии не было.

— Ты же требовал срочно свой парадный мундир принести

— Ничего не понимаю!

— Как же? Курьер от вас приходил, даже без шинели, так спешно было.

— Ну?…

— Я ему отдала твой парадный мундир. Даже платочек надушенный положила. А курьер так дрожал, что я ему рюмку водки поднесла.

— Ну, так попрощайся с моим мундиром. Это был не курьер, матушка, а настоящий вор. Придется теперь новый мундир шить.

Парадный мундир — вещь дорогая. Золотого шитья на нем много. Вот так-то!

…Молодожены приехали уже под вечер. Оставив вещи в гостинице, поехали на извозчике разыскивать своих знакомых. Однако их на прежней квартире не оказалось, новые жильцы сказали, что они переехали на другую квартиру, недалеко в переулке.

Отпустив извозчика, пошли пешком, нашли нужный дом. Карл Юльевич зашел в подъезд буквально на 5 минут, узнать в какой квартире живут его знакомые, а мама осталась у подъезда. Вдруг, к ней подлетает какой-то человек и говорит:

Милашка, красотка, пойдем со мной! — Берет ее под руку и тащит… Мама закричала, что есть мочи. Из подъезда выскочил папа, догнал их, схватил маму в охапку. Бандит убежал.

После такого случая, уж не стали больше разыскивать знакомых, а на другое утро поехали дальше до Рыбинска, через Горицы пароходом в Кириллов.

Мама до сих пор жила в губернских, больших городах и первый раз в жизни приехала в такое «захолустье», так она говорила сама.

Первое время очень скучала. В Кириллове жили в основном купцы, чиновники и мещане. Мама познакомилась с семьёй станового пристава Рогачёва, подружилась с его женой, Натальей Викентьевной. Вместе они стали ходить в клуб.

Мама завела себе собаку — маленького щенка дога, которого она выкормила из соски и назвала Цезарем. Привязан он к маме был ужасно. Если мама куда-нибудь уходила и не брала с собой Цезаря, и даже запирала, он всё равно вырывался и находил маму по следам. Он находил её и в магазине, и у Рогачёвых, и в аптеке.

Аптека помещалась в каменном доме на Базарной площади. По воскресеньям сюда съезжались торговать крестьяне из окрестных деревень. На площади была ужасная грязь, но по бокам были проложены деревянные мостки.

Мама любила гулять со своей новой подругой в городском саду, который — начинался за площадью, как раз напротив аптеки.

Направо от сада, Собор Казанской Богоматери. Хороши для гулянья и живописны и были и окрестности старинного Кирилло — Белозерского монастыря, который начинался сразу за храмом. Монастырь был построен при Иване Грозном на берегу Сиверского озера. Царь Иван и сам бывал не раз в этом монастыре.

Недалеко другое озеро «Долгое». Между озёрами дорога на Горицы. Место довольно возвышенное — горка вокруг озера. На горке была «Слобода». Так называлась селение, состоящее, сплошь из маленьких деревянных домиков в три — пять окон по фасаду. В одном из таких домиков жила наша домашняя портниха Саша Ерёмина.

В Сиверское озеро впадала какая-то речка. Как раз у её устья был мост и место за мостом называлось «Копань». Там была церковь и довольно большие деревянные, но одноэтажные дома. В этом районе жила акушерка по фамилии Дусет. С её дочерью Ниной я была однолеткой.

В аптеке был сторож Иван Залевский (поляк). Его жена Марья, жила в северной части города Кириллова. Место это называлось «Тутырки». На площади напротив церкви был рынок. Там каждый день продавали пироги и овощи. Марья тоже продавала там свои пироги. Мне очень нравились пироги с рыбой. Стоили они 5 копеек.

Город Кириллов, когда мы там жили, походил, скорее, на большую деревню. Каменных домов было, всего, пять. Три дома выходили фасадами на базарную площадь. Два, из них, принадлежали Симоновым, один Сизминым (?). Наша аптека была в среднем доме купца Симонова и занимала все два этажа.

Симонов торговал мукой и фуражом. У него всегда покупали муку и овёс для кур. Торговля была оптовая. На фунты ничего не продавалось, только мешками. Мы всегда покупали мешок ржаной муки и мешок белой. Приказчики доставляли муку прямо на дом. В кухне ее засыпали в большой ларь и овёс тоже.

Два раза в год летом и поздней осенью в городе бывала ярмарка. На ярмарке тоже покупали продукты оптом — пудами, сахар головами. Запасали также рис и всякие крупы. Картошку привозили из окрестной деревни.

У каждого дома был на дворе колодец и большой огород, но у нас огорода не было, им пользовалась только семья хозяина. Позади дома был сад, в котором мы имели право гулять, но не рвать ни ягод, ни яблок. Сад был очень тенистый, деревья большие.

На дворе был ещё сарай, где стояли коровы. У нас были две коровы. Погреб большой, поместительный. Если летом была сильная жара, сидели на погребище. Лёд держался там очень долго.

Мне было три года, когда родился мой брат Костя (1886). Хорошенький был мальчик, весь беленький, кудрявый таким он был к году, а совсем маленьким я его не помню. Мы фотографировались тогда с отцом, он держит на руках Костю, а я стою около (фотография не сохранилась).

Ещё мне запомнился один эпизод. Через три месяца после рождения Кости у мамы пропало молоко. Надо было искать кормилицу (у меня тоже была кормилица). Мама с кухаркой поехала на лодке в одну из окрестных деревень и взяла меня с собой, так как не с кем было оставить дома.

Ехали, видимо, по каналу, через который были низенькие деревянные разводные мосты. Всякий раз приходилось останавливаться и просить сторожа развести мост. В какой-то деревне заходили в несколько домов. Я запомнила, как мама разговаривала с одной женщиной, лежащей с маленьким ребенком на полу. (Видимо, с ней и сговорились, так как она потом к нам приехала. Её звали Марьей).

Обратно возвращались затемно.

Разбуженный сторож ругался, — Черти, дьяволы! Кто вас носит в эдакую темноту?! Чтобы вам ни дна не покрышки!

Я таких слов никогда ещё не слыхала и всё спрашивала, кто такие черти и дьяволы и кто нас носит?. Мама была очень сердита и приказала мне сидеть и молчать. Высадились из лодки, мама взяла меня за руку, а прислуга несла вёсла. Когда пришли домой, было уже совсем темно.

С рождением Кости, меня стали считать большой, и няни у меня уже не было. Только горничная помогала мне одеваться утром и раздевала вечером.

Спала я в комнате родителей. Они часто ходили в клуб. Лёжа на кровати, я часто наблюдала, как мама одевалась перед зеркалом. Перед походом в клуб к маме заходила Наталья Викентьевна Рогачёва и они обе прихорашивались. Женщины надевали какие-то подушечки — «турнюры», а юбки сзади были все в складку на корсете с пружинками. Не знаю, как они садились на стул. Потом, когда мода отошла, я с братьями долго играла этими пружинками. Платья были очень красивые с кружевами. Помню, как я с удовольствием смотрела на это одевание и считала маму очень красивой в таком платье. Дома же мама ходила в «капоте», как называли тогда свободные простые платья.

В 1886 году мы с мамой и моей няней прожили больше месяца в Вологде у папиных знакомых Лоранц. Это был аптекарь, у которого папа работал после окончания университета. В Вологду мы приехали вместе с папой, по причине его болезни. Нужна была операция, но в Вологде её не решились делать и папе пришлось одному ехать в Москву, а мы остались.

Мама вспоминала это время, как голодовку, т.к. у Лоранц было не принято есть 4 раза в день: чай, завтрак, обед и ужин. Было так: утром чай, в 4 часа обед и в 8 часов вечера лёгкая закуска, и всё.

Соседями Лоранц были Сухотины. Кузьма Сухотин был сыроваром. Его жена Анна Карповна подружилась с мамой, а я, с их дочками, Маней и Лизой. (Через много лет я встретилась с ними в Вологде).

Мама рассказывала. Когда отец вернулся из Москвы, то я ходила вокруг него и говорила: «Сзади папа — спереди не папа». Это потому, что у него была раньше большая борода, а в Москве он побрился, и остались только одни усы.

Жизнь наша в Кириллове не была особенно ни чем замечательна.

Через год после рождения Кости, в 1888 году, родился второй брат, Володя. Этого ребёнка мама твердо решила кормить сама. Мальчик был слабенький, да ещё родился с кривой правой ножкой. Для него шили особые башмачки.

Маленький Володя долго учился правильно говорить. Себя он называл Моня, меня — Пата. Ходить, значило «апли», падать — «баки». Брата Костю звал Гига.

Ходил, конечно, тоже плохо, так как правая ступня была сильно повернута внутрь и он за неё запинался другой ногой. До трёх лет Володе нанимали няньку, которая всегда носила его на руках. Потом он ходил сам. Правый башмак был сшит с металлическими пластинками по бокам с надеждой, что это поможет исправлению ножки.

Все мы очень часто болели, особенно ангиной. Тогда эту горловую болезнь все называли «жабой».

К нам не редко приходила мамина знакомая, Лидия Ивановна Лоханина. Это была толстая, высокая женщина, всегда в чёрном платье и в клетчатой косынке на голове. Волосы у неё были седые, а под косынкой, рыжие. Меня это очень удивляло.

Лидия Ивановна лечила нас от горловых болезней своим способом: вырезала из бумаги фигурку, очень похожую на жабу, величиной сантиметров пять. Затем, жабу сжигали на свечке, пепел ссыпали в чашку с водой. Потом Лидия Ивановна что-то наговаривала на эту воду и давала нам всем по очереди пить.

Мы пили, но кусочки пепла выплёвывали. Увидев это, Лидия Ивановна говорила, что так нельзя, что лечение не будет действительно, и вырезала вторую жабу. Процедура начиналась сначала.

Однажды летом на ярмарку в Кириллов приехал цирк. Нас, детей конечно туда сводили. Представление очень понравилось и мы потом целый год играли в цирк.Друзьями наших детских игр были сыновья Ивана Залевского — Осип и Ваня. На полу стелили ватное одеяло и клали разные игрушки. Все садились и играли, а я изображала разные цирковые номера. Надевала мамины красные чулки, будто трико, воображала из себя наездницу, бегала вокруг, кланялась, принимала разные позы…

Частенько мы ходили гулять с няней на кладбище, которое находилось у монастыря. Там было две стены, которые называли городками с высокими башнями по углам. Мы поднимались по лестнице в башню, а потом ходили вокруг по крепостным стенам. С внутренней стороны в стенах были большие арки, а с наружной к городу выходили маленькие бойницы.

Бойницы были выше моего роста, но я подкладывала кирпичи и встав на них, смотрела сверху на город. Было интересно, как на картинке — много зелени, маленькие дома.

На Востоке вид на озеро Сиверское. Озеро большое, бурное, волны высокие. По нему ходили пароходы и приставали к пристани около моста на «Копань».

Кладбище было за второй стеной, на высоком месте. Там росло много старых тенистых деревьев, крутая обрывистая горка, стояли две часовни. Около одной из них ограда, за которой похоронены мои братик и сестрёнка — Ваня и Аня Сурковы. Мы всегда приносили им лесные и луговые цветы, а потом меня заставляли молиться в часовне, на коленях за упокой младенцев Анны и Иоанна и целовать подножие креста с распятием.

Когда мне было 6 лет, папа, съездив однажды в Москву по делам, привёз от туда велосипед. Учиться ездить на велосипеде он стал за монастырской стеной, в аллее, которая вела от первых ворот ко второй, внутренней стене. Аллея была из старых лип и тополей. По бокам аллеи тоже были стены. Они отгораживали, с одной стороны, монастырский огород, а с другой, луг для покоса.

Каждый день, вечером, мы стали ходить в монастырь. Папа учился ездить на велосипеде, а мы с мамой смотрели. Кроме нас там никого не было. Папа часто падал, наезжал на деревья, ушибался. Скоро это занятие ему надоело и он отправил велосипед обратно, в Москву, обменять его на трёхколёсный.

Прислали прямо какую-то колесницу, на которой папа не выезжал за ворота, а катал на ней по двору меня и брата Костю. Потом я сама научилась отталкивать (крутить) поочерёдно педали и катались по двору мы с братом одни. Велосипед, конечно, шёл рывками, но это нас не смущало. Мы были очень довольны, что катаемся на такой удивительной машине, название которой даже не умели хорошо выговаривать.

У мамы была знакомая старушка Анна Петровна, у которой болели ноги и она почти всегда сидела в кресле у окна. Был у неё кот Барсик, которого старушка звала учёным, потому, что он со всеми здоровался. Подходил к каждому, кто приходил к Анне Петровне в дом, тёрся головой об руку и мурлыкал.

Летом, наша кухарка ходила к Анне Петровне в огород жать траву для нашей коровы. Я всегда тоже с ней бегала, главным образом потому, что у них в огороде росло много ягодных кустов — красная, чёрная, белая смородина и малина. Мне всегда разрешали их рвать с куста.

Анна Петровна была родственницей Никольским и Воденко. Никольские одно время жили в Кириллове. Квартира их была рядом с нашей в доме Сизминых (фамилия написана не разборчиво) во втором этаже и мы ходили к ним в гости. Встретив Новый, 1890 год мы вскоре пошли к Никольским на ёлку. Было у них три мальчика: Женя (8 лет), Митя (6 лет), а как звали третьего, я уж и не помню. Мне тогда было 5 лет.

Играли и бегали вокруг ёлки. Митя расшалился и ударил меня, подаренным ему барабаном, по голове, да так, что барабан порвался и наделся мне на голову и снять я его сама не могла. Женя помог мне освободиться и наколотил Митю за то, что тот меня обидел. После этого случая, Женю называли моим женихом.

Вскоре вся семья Никольских уехала в г. Белозёрск, куда по службе был переведён отец Жени. Через год, летом, Женя приехал к бабушке Анне Петровне и зашёл к нам.

Мама сказала, — Вот, жених зашёл тебя проведать!

Женя уже учился в гимназии и приехал в форменной фуражке и в гимназической форме с серебряными пуговицами. Отправили нас гулять в городской парк. Нянька несла на руках брата Володю, а я шла рядом с Женей впереди неё.

Женя был значительно выше меня, т.к. был старше на 3 года. В гимназической форме он мне очень нравился.

В этот же год к Анне Петровне приехала её вторая дочь, (?) Воденко со своей дочкой, Маней. (Воденко жили в Вологде и имели свой пивоваренный завод. Мы с ними впоследствии встречались, когда стали жить на фабрике «Сокол»).

Маня была одета в пёстрый костюм, сшитый из синих и красных вышитых полосок. Мы называли этот костюм мордовским. Я на Маню просто засмотрелась, такая она казалась мне красивая: длинные косы, красная шапочка на голове, на шее коралловые бусы. Мама заметила, что я очарованно смотрю на Маню Воденко…

Когда они ушли, мама спросила, — Тебе понравился костюм?

Я спрятала голову в мамины колени и созналась, что очень понравился.

Мама сказала, — Подожди, я тебе такой же вышью и красные сафьяновые туфли куплю. И, действительно выполнила своё обещание через 4 года, когда я училась и жила у дедушки — Ивана Александровича Михайлова, в Новгороде.

Однако мне пора было начинать учиться. Отец не хотел отдавать меня в приходскую школу, и осенью 1890 года родители стали приглашать учительницу начальной школы на дом. Учила она меня только два месяца. Мы прочли азбуку и я научилась писать буквы чернилами.

Дальше мама решила заниматься со мной сама по родному языку и арифметике. Мама напишет своим каллиграфическим подчерком какую-нибудь пословицу, а я переписываю её до конца страницы. Потом читаю в слух страничку из детской книжки. По арифметике решали задачки и примеры на грифельной доске.

Занятия наши велись не регулярно, то есть не каждый день. Мама была занята по хозяйству, а то приходили к ней приятельницы. Сядут на диван и болтают целыми часами, а нас отсылали всех в детскую, играть.

В марте 1891 г. мне минуло 7 лет. В середине апреля я и мой брат Костя заболели скарлатиной и дифтерией одновременно. Младшего брата Володю вместе с нянькой отправили к жене нашего сторожа Марте (Марье) Залевской на другой конец города в Бутырскую слободу.

Костя умер через 4 дня после начала болезни. Ему тогда было 4 года.

Меня консилиум из 5 врачей тоже приговорил к смерти. Случайно пришла какая-то знакомая тётушка из деревни и рассказала, как они лечат народными средствами «от горлышка». Стали давать мне деревенское лекарство. Врач, пришедший навестить меня сказал маме, что кризис миновал и я поправлюсь.

Похоронили Костю на монастырском кладбище рядом с Аней и Ваней.

Поправлялась я очень медленно. Шесть недель пришлось вылежать в кровати. Наконец, врачи разрешили мне вставать. Было уже начало июня.

Мама два раза в неделю навещала Володю у Залевских. Он конечно скучал по дому и не отпускал маму от себя. Приходилось уходить обманом.

Вскоре нашу квартиру стали ремонтировать и мы переехали в другой, только деревянный дом из трех комнат на той же базарной площади.

Там мы прожили 2 месяца, пока не закончился ремонт нашей 5-комнатной квартиры.

После болезни я была такая слабая, что ходила шатаясь. Кроме того, в результате осложнения после болезни, у меня проявился суставный ревматизм и обнаружилось, что я оглохла на оба уха и плохо понимала, что мне говорят. Ко мне наняли няньку, которая меня умывала, одевала. Летние дни я проводила во дворе, лёжа под клёном или сидя на скамеечке у его ствола.

Так из живой, шумной и весёлой девочки я стала тихой и малоподвижной.

К осени мы опять поселились в прежней квартире. Вернулся и Володя. Теперь нас, детей, было только двое. Вся семья очень горевала по маленькому Косте. Из-за большой потери слуха меня перестали учить. Чтобы я что-либо поняла, нужно было сильно повышать голос. Занималась я сама: читала по азбуке и специальной книжке для чтения, учила стихотворения.

Папа с мамой по-прежнему ходили в клуб. Рогачёвых в Кириллове уже не было. Мужа Натальи Викентьевны перевели по службе в какой-то другой город. Кажется на Север, в Пинегу. Так, что мама лишилась задушевной подруги и никак с другими она не могла подружиться, как дружила с Рогачёвой.

Под Новый 1892 год, мам и папа, как обычно, собрались в клуб. Пока мама одевалась наверху, папа решил погадать. Спустился в аптеку, растопил олово и стал лить его на тарелку. Вышло ему что-то загадочное — несколько палок. Что это означало, ни он, ни мама не могли угадать…

В начале марта папа сильно простудился, возвращаясь в метель из клуба, и захворал. Температура держалась около 40 градусов. Врачи сначала не могли определить болезнь и только на третий день сказали, что это крупозное воспаление обеих лёгких.

На четвёртый день папа умер. Как раз 15 марта, в день своего рождения. Ему исполнилось 45 лет. (род. в 1847 г.). Вот тогда мама сказала, что гадание -палки, и означали свечи вокруг гроба.

Гроб поставили на стол в самой большой комнате. Служили панихиду два дня. Приходили знакомые, приносили венки.

Хоронили там же, на монастырском кладбище, в ограде, где были похоронены мои маленькие братья и сестра. Потом мы часто ходили служить панихиду. Володе было только 4 года и его не взяли на похороны, а отправили на это время к Марии Залевской.

Мама направила телеграмму о смерти папы в Архангельск брату -Альберту Юльевичу Суркову. Вскоре, хотя и по зимней дороге, приехал к нам шурин Альберта Юльевича — Блосфельд Эдуард Федорович, чтобы обжаловать аптеку. Привёз письмо от Альберта, в котором он посылал разорванные векселя на сумму, что-то около 10 тысяч рублей. Аптека была куплена Альбертом Юльевичем для папы, который был обязан выплатить брату стоимость аптеки и выдал векселя. Но дела шли не важно, доходу в месяц было не более 100 рублей, поэтому векселя так и не были выкуплены.

Тут то мама впервые узнала, что аптека не являлась собственностью мужа, Карла Юльевича. Она была очень горяча и в порыве гнева, не помня себя, могла натворить всяких несуразностей. Написала ругательное письмо Альберту Юльевичу и отослала его с первой почтой, даже не посоветовавшись с Эдуардом Федоровичем.

Когда Эдуард Федорович об этом узнал, то пришёл в ужас: «Если Вы не хотите принять этот подарок, то примите его ради детей! Их же нужно воспитывать!», сказал он. А мама хотела всё бросить на произвол судьбы и ехать с нами в Новгород к отцу и матери, и там поступить в учительницы. Эдуард Федорович еле-еле уговорил её успокоиться. И она его послушалась и осталась. Было тогда маме только 28 лет. (род. в 1864 г.).

«Подождите! — сказал Эдуард Федорович, — Вы ещё второй раз замуж выйдите. Я такого Вам красавца отыщу, что сразу влюбитесь».

Маму такие слова конечно возмутили: — «Помилуйте, Как Вы можете такие слова говорить! Я только что похоронила мужа. Не смейте об этом и думать!».

Эдуарда Федоровича мама знала давно, с первых лет своего замужества. Он был и всегда оставался весёлым и ужасным шутником.

В первый свой приезд в Кириллов он вёз брата моего отца, Августа Юльевича Суркова — молодого человека, лет 22 — 23, в сумасшедший дом в Дерпт. В ранней молодости, в18 лет, Август безнадёжно влюбился и на этой почве помешался. Мама разговаривала с ним и не заметила, что он не совсем нормальный. В Дерптском доме для умалишённых Август Юльевич прожил долго — лет пятьдесят и умер там же, уже после 70-ти лет от роду…

В первых числах мая 1892 года, как только открылась навигация, приехал, нанятый в управляющие аптекой, молодой (26 лет), только что окончивший Дерптский университет магистр фармации Гиллер Оттон Карлович.

Эдуард Федорович Блосфельд действительно постарался найти в управляющие аптекой молодого и красивого человека. Вместе с ним прибыла и воспитательница для нас, немка Мари Бауэр. У неё какая-то голова была странной формы, что сразу бросалось в глаза — вытянутая к низу, сплюснутая с боков и непропорционально большая. Ни мне, ни Володе она очень не понравилась. Мы должны были звать её «фрейлин Мари», но Володя звал её «Брум-Брум». Предполагалось, что она будет учить нас немецкому языку. Однако, Брум-Брум с нами совсем не занималась, а была занята своими мыслями.

Перед отъездом из Дерпта ей нагадали, что в России она выйдет замуж. Она вообразила, что Отгон Карлович и будет её мужем. Влюбилась в него ещё по дороге в Кириллов, ведь он был очень красив, (фото). Гуляя с нами, Мари не обращала на нас внимания, а все думала, что-то представляла и всегда гадала на цветах и листьях. По-немецки единственно, что я от неё выучила: Ег lilt mich fon cherzen, bis chmerzen, ich bin uber alle.

Прожила у нас фрейлин Мари, кажется, месяца два и уехала обратно в Дерпт. Там вышла замуж за пастора.

Мама написала в Новгород к своей маме Ирине Александровне Михайловой, чтобы та подыскала для нас гувернантку — немку.

Тем временем, мама подружилась с женой, вновь приехавшего исправника — толстой дамой.

По вечерам все вместе с Оттон Карловичем, катались на лодке по озеру. Однажды устроили прогулку в деревню Суховерково, что в 7 верстах от Кириллова. Нас, детей с нянькой тоже взяли. Ходили там по лесу, собирали грибы, пили чай на полянке. Там был красивый сосновый бор, где было много грибов, особенно волнушек. Целые корзины везли потом домой и засаливали.

Шло время. Оттон Карлович уже влюбился в маму и сделал ей предложение. Он написал на красивой бумаге стихи и нарисовал что-то и преподнес коробку шоколадных конфет. Мама меня спросила, выходить ли ей замуж? Хочу ли я иметь второго папу? Я выразила согласие. Оттон Карлович нам уделял много внимания, играл со мной и Володей в крокет, возил на трёхколёсном велосипеде, шутил и играл по-всякому. Он нам нравился и мы давно подружились.

Это событие было как раз к маминым именинам 17 сентября, а свадьба была назначена на январь 1893 года.

В конце сентября к нам приехала новая гувернантка — немка Эмма Кондратьевна Кесслер, которая хорошо говорила по-русски и стала больше маминой подругой, чем нашей учительницей.

Маме не хотелось оставаться в том доме, где прожила с Карлом Юльевичем 10 лет. Стали присматривать другой дом, куда можно было перевести аптеку. Как раз исправник переехал на другую квартиру и дом, занимаемый им на Почтамтской улице, освободился. Дом был одноэтажный с улицы, а со двора была надстройка — второй этаж в 2 комнаты. Решили брать этот дом и расширить второй этаж еще на одну комнату.

Теперь наверху стало 3 комнаты и 6 внизу. Аптека помещалась вполне. С улицы был палисадник, за домом большой огород с прудом, ягодник и баня. Во дворе был большой сарай для дров и скота. У нас было 2 коровы и много кур. Мама находила, что этот дом даже удобнее старого.

Нас, детей, с Эммой Кондратьевной отправили на целый день к акушерке Дусет и только поздно вечером мы приехали уже на новую квартиру на извозчике, где уже всё было расставлено и прибрано.

Нам с Володей наверху отвели целую комнату. Рядом с нашей, комната Эммы Кондратьевны. За ней построили ещё одну комнату. Под нами была кухня и разные кладовые. Низ дома занимала аптека.

Для гостиной купили новую мебель, обитую синим бархатом с розами -диван и 6 кресел, круглый и ломберный стол для игры в карты.

Эмму Кондратьевну мама выучила играть в преферанс. К нам часто заходил Светловский — наш хороший знакомый, молодой не женатый человек. Он ухаживал за Эммой Кондратьевной. В гостиной вечерами играли в карты.

В новом доме с моей учёбой дела обстояли тоже не лучшим образом. Занятия проводились не регулярно, урывками. Мама занималась со мной по арифметике, Эмма Кондратьевна по русскому языку. По немецкому почти совсем не занимались, поэтому мы с Володей не умели ни читать, ни писать, а только говорить. Причем, Володя и по-русски то не умел говорить правильно, хотя ему было уже 5 лет. Речь у него получалась смешанная.

Например, «ножницы» ему было проще сказать по-немецки «шерэ». Эмму Кондратьевну он тоже звал просто, «Битте». С горничной у него вечно получались недоразумения. Володя говорил «Гиб мир шерэ», но горничная не понимала. Тогда он ужасно сердился и топал ногами. На крик прибегали мама и Эмма Кондратьевна, тогда дело объяснялось. Таким образом, пришлось и горничной запомнить немецкие слова, которые Володя употреблял в своем лексиконе.

В эту зиму мы первый раз начали ходить на каток, на озеро Долгое. Меня учила Эмма Кондратьевна, а Володю Оттон Карлович катал на кресле. Сам он очень хорошо катался и выделывал разные фигуры. Мама в первую зиму 1892 года на каток не ходила -соблюдала траур (фото).

Вскоре началась ярмарка. Опять закупали крупы, зерно, муку, сухие фрукты. Отгон Карлович приехал в Россию без зимней одежды. Ему купили енотовую шубу за 100 рублей.

На Рождество нам с Володей по настоянию Отгона Карловича первый раз сделали ёлку. Мне подарили куклу и выписали детский журнал «Задушевное слово». Володе подарили деревянных солдатиков и пушку.

На второй день после Нового Года решили принять масок. Для этого зажгли свечи на окнах, — это означало, что в доме ёлка и масок приглашают заезжать. Маски пришли разные. Я их видела в первый раз. Был трубочист в бархатной одежде, паяц, и еще целая группа, одетая в крестьянскую одежду. Все в лаптях, на головах какие-то высокие шапки. Разыгрывали разные сценки.

После Нового Года, 10 января 1893 года была мамина свадьба. Венчались за городом, в деревенской церкви, т.к. мама не хотела, чтобы на неё весь город смотрел, мол, — «Сурчиха второй раз замуж выходит, а ещё и год со дня смерти мужа не прошёл» (15 марта).

Поехали на 4-х лошадях: мама со свахой — женой исправника, Отгон Карлович с шаферами. Эмма Кондратьевна тоже поехала со своим шафером Светловским, которого прозвали «хахалем». Светловский был смотрителем тюрьмы, но рассказывал разные смешные истории и анекдоты и сам первый заразительно смеялся.

Меня мама тоже назначила шаферицей, а моим шафером был молодой человек по фамилии Немрава. Я, конечно в церковь не ездила, но шафер, как полагалось, подарил мне красивую коробку шоколадных конфет, чему я была очень рада. Ещё я была довольна тем, что к этому дню мне сшили малиновое шерстяное платье и одели тюрнюр (подушечку), как полагалось тогда взрослым барышням.

Готовить свадебный обед был приглашен повар из гостиницы. На маме было сиреневое шёлковое платье, на голове фата, но с цветами ландыша, а не флер д’лоранжа — так полагалось для вдовы. На Отгоне Карловиче был фрак и белый жилет.

На столе было много блюд, и тянулся торжественный обед так долго, что мне сидеть надоело.

Напротив, немного наискосок, сидел толстый священник в зелёной рясе. Видимо ему было очень жарко. Он все время вытирался салфеткой и кричал «горько». Молодые вставали и целовались. Салфетку тот поп увез с собой, а через месяц попадья принесла её с извинениями.

На другое утро мы встали поздно. Эмма Кондратьевна помогая нам одеваться сказала, чтобы мы шли к маме, поздоровались и поздравили её с законным браком.

Мама сидела в столовой и пила чай, Отгон Карлович был в аптеке.

Пойдите поздоровайтесь с папой. Теперь у вас новый папа и его надо так звать.

Я побежала в припрыжку, Володя заковылял за мной.

В аптеке мы взялись за руки и закричали, — Здравствуй папа, новый папа!

Потом жизнь пошла своим чередом. Мы стали часто ходить на каток, но не на озеро, которое от нашего нового дома было далеко, а на этой же Почтамтской улице. Там один господин устроил каток в своем огороде и даже сделал горку. Он приобрел кресла на полозьях и сани, которые можно было брать напрокат.

Теперь с нами ходила и мама. Папа катал её вместе с Володей на кресле. Потом папа выделывал разные фигуры на льду, а мы с Эммой Кондратьевной катали маму и Володю.

Меня очень соблазняла горка. Хотелось скатиться с неё на коньках. Однажды мне это удалось, и я с тех пор каждый раз каталась с горки с удовольствием. Такие гулянья мне принесли большую пользу для здоровья.

Спали мы с Володей рядом на отдельных кроватях. Около кровати брата на столик ставили крынку молока со сливками. Ему было уже 5 лет, но спал он с соской. Снимет сливки соской, соску в рот, и так засыпал, а если просыпался, то опять макал соску в молоко.

Кто был наш отчим?

Правильно звучит так: Отто Карл Хиллер — Бомбьен.

Магистр формации. Окончил Дерптский университет с золотой медалью. Родился в 1866 году в Восточной Пруссии в городе Инстербурге.

(Расположен на слиянии рек Ангерапп (Апдегарр) и Инстер (Inster). Поселение известно еще с древности. В орденское время был назван в 1311, в 1572 получил городские права. В городе кроме прочего располагались предприятия по переработке сельскохозяйственной продукции, торговле лесом и зерновыми, а также знаменитая Турнирплатц — турнирная площадь. В 1939 имел 48700 горожан. Советское наименование с 1946 г. — Черняховск. Прим. СЮ. Суркова).

Отец его Карл Бомбьен был француз, но жил в Прусии и работал простым кузнецом. В австро-прусской войне 1866 года воевал на стороне Пруссии. Вернувшись с войны, жил случайными заработками, женился на дочери крестьянина Августе Хиллер, из ближайшей деревни. В том же году у них родился сын — Отто, а через 2 года девочка, Анна. Бомбьен долго не мог найти подходящей работы в Германии и в 1870 году выехал со всей семьёй в Россию.

Поселились в Нарве. Сыну было тогда 4 года, а дочери Анне — 2 года. Карл стал работать в железнодорожных мастерских. Здесь, в Нарве, в 1871 году родилась еще одна дочь — Луиза. Потом семья переехала в Пензу. Карл, работая кочегаром, научился на машиниста и стал водить поезда. Длинная, по русским понятиям, фамилия Хиллер — Бомбьен постепенно превратилась просто в Гиллер.

Не знаю по каким причинам, но через пару лет опять вся семья переехала в г. Дерпт (Юрьев — теперь г. ТАРТУ — Эстония. Прим. СЮ. Суркова). Там Отгон Карлович поступил в гимназию и проучился в ней до 5 класса, по окончании которого отец устроил его к знакомому аптекарю в Нарве аптекарским учеником. Тогда ему было 16 лет. Без отпусков, в течение 3-х лет Отгон вынужден был работать, страшно скучая по своим родным.

В 1885 году Оттон приехал домой держать экзамен на помощника аптекаря при Дерптском университете. Успешно выдержав все экзамены, он вернулся в Нарву, в ту же аптеку, где проработал помощником аптекаря еще три года и вернулся в Дерпт.

В том же году поступил в Дерптский университет. Так как общий доход семьи был довольно скудный, то Оттон Карлович, учась в университете, одновременно стал работать городским химиком. Сестры учились в гимназии, причем старшей, Анне удалось пройти только 3 класса. Она заболела скарлатиной и совершенно лишилась слуха.

Луиза окончила 4 класса, но средств на обучение не хватало. Сестры стали учиться шить и вышивать. Анна шила белье на магазин готовых вещей. Луиза вышивала, а потом поступила продавщицей в этот же магазин.

Оттон Карлович окончил университет в возрасте 26 лет и сразу же был завербован на работу Эдуардом Федоровичем Блосфельдом в Кириллов управляющим аптекой наследников Суркова К.Ю.

Приехал он с фрейлен Бауер, предназначенной нам в гувернантки. Почти всю свою зарплату он посылал домой.

Однажды, зимой 1893 г. его отец (Карл Бомбьен), отправляясь в очередной рейс, получил на складе казенный овчинный тулуп, а овчина, как оказалось, была заражена сибирской язвой. Он тяжело захворал, а по выздоровлению стал судиться с администрацией железной дороги. Но ничего из этого не вышло. Только от беспокойства и простуды он получил скоротечную чахотку и умер в марте 1894 года.

В июле 1893 года мама почувствовала себя плохо. Она была беременна. Мама решила, что надо принять икону на праздник Смоленской Божьей матери, чтобы освятить новую квартиру и помолиться за здоровье всей семьи.

Знакомые тётушки из деревни Шортино пошли в Собор за иконой, и я тоже с ними пошла. Икона была большая, несли ее двое с трудом. Шли тихо. Я шла с боку, за иконой шел поп и дьякон с кадилом. Все встречные крестились, подходили, целовали икону и проходили под ней. Такой был обычай. Так, что шествие наше от Собора через базарную площадь на Почтамтскую улицу . длилось довольно долго. Мама тоже беспокоилась, что мы так долго ходили.

Служили у нас на дому молебен. Потом священник пошел по всем — комнатам и везде окропил святой водой все углы и в аптеке тоже. Икону захотели принять еще несколько семейств на нашей улице и пришли за ней. Я из любопытства ходила за иконой по всем домам. Везде служили молебны, но значительно короче, чем у нас. Потом мы проводили икону в Собор и пошли домой.

Тётушки из деревни Шортино остались у нас ночевать, а на другой день стали звать меня в деревню и мама отпустила меня вместе с Эммой Кондратьевной. Деревня была в 3-х верстах от города. Шли мы по проселочной дороге. Вокруг росли хлеба, овес, рожь, лён и луга. Погода была очень хорошая и жаркая. Тут я первый раз видела, как растет хлеб.

В деревне нас посадили за стол и угостили пшеничным пирогом с рыбой. Причем, пирог резали не кусочками, а как-то необычно: верхнюю корочку сняли и резали на кусочки. Хозяйка сама дала нам по кусочку верхней корочки и сказала, чтобы рыбу брали вилками, клали на эту корочку и ели. Всё это запивали очень кислым квасом.

Потом, девочки, дочери хозяйки предложили нам пойти в лес. В лесу было очень много голубицы. Девочки собирали ягоду в корзинки, а я в рот. Домой мы принесли целую корзину голубицы и сварили очень вкусный кисель, но на другой день у меня очень болела голова. Мама сказала, что я опьянела от этой ягоды.

Жизнь продолжалась своим чередом. Я степенно гуляла с Эммой Кондратьевной, потому, что бегать и скакать мне было запрещено. У нас на дворе играли в крокет. Когда созрели ягоды, мы с Володей помогали маме собирать их на варенье, но больше собирали в рот и объедались.

Часто ходили в гости к Дусет и к исправнику, где было много детей, с которыми я с удовольствием играла. Володю в гости не водили, потому что он не мог бегать. Его оставляли дома с горничной.

Эмма Кондратьевна подружилась у исправника с бонной и они проводили время в интересующих их разговорах о молодых людях.

17 сентября праздновали мамины именины. Был обед, потом гости пили чай и играли в карты. Эмма Кондратьевна вышила маме к этому дню полотенце. На одно конце было вышито: «Пляши Варюшка на моей пирушке», а на другом — «Дареному коню в зубы не смотрят».

В октябре умер Дмитрий Иванович Лоханин — муж Лидии Ивановны маминой приятельницы. Мама и папа пошли на похороны. Хоронили Дмитрия Ивановича на кладбище у монастыря. Погода была пасмурная. Не успели папа с мамой вернуться домой, как поднялась буря, да такая сильная, что с крыш срывало доски и несло их по ветру, и крутило. Потом хлынул такой дождь, что за час все бочки под водосточными трубами наполнились.

В ноябре 1893 года, 13 дня, как раз в воскресенье, в 2 часа по полудню мама родила девочку. Это было во время обеда. Мы все побежали смотреть, а Володя, зная, что за нами не поспеет, остался за столом без присмотра и приналёг на розовый крем, да объелся.

Новорожденная была с темными кудреватыми и густыми волосёнками, а глаза тёмно-голубые, назвали Марусей. Мне она казалась большой куклой, которую очень хотелось подержать. Пока мама лежала в кровати, акушерка Дусет приходила каждый вечер ребеночка купать. Мы с Володей вставали около корыта, наблюдали и визжали от изумления, когда Маруся корчила рожицы и болтала ногами и руками.

К Марусе наняли няньку — старушку лет 60-ти из деревни Шортино. Звали её Марьей. Временами, Марью навещала её дочь и приносила ей домашние пироги-рогульки с картошкой и с овсяной кашей. Нянька конечно угощала и нас деревенскими гостинцами.

Через три недели после рождения Марусю крестили. Восприемниками были записаны Карл Бомбьен (отец Отгона Карловича) и мамина мама — Ирина Александровна Михайлова (Спиридова). Нас с Володей поставили около купели. Марусю держала акушерка Дусет, которая привела и свою дочь Ниночку.

Священник заставил меня читать молитвы, которые я не твердо знала и всё сбивалась. Тогда он велел говорить только «Аминь». Таких «Аминей» было очень много и я в конце концов стала говорить «Аминь» отрывисто и сердитым голосом. Володя тоже устал, часто оглядывался и хотел было уже куда-нибудь отойти, но Дусет ему прошептала: Стой Володинька смирно и молись за свою сестрицу Марию. После этих слов мы вместе стали усердно молиться и кланяться. Наконец-то крестины закончились и все вернулись домой. Пили за новокрещеную Марию, была закуска и чай. Мы с Ниночкой Дусет побежали в прискочку в аптеку и там расшалились. Оттон Карлович нас поймал и поставил на прилавок с обоих сторон конторки и сказал: -Вы теперь статуи. Стойте смирно.

Мы стояли и дурачились, принимая разные позы, известных статуй. Потом в аптеку вышла мама и сказала, — Что это ещё за выставка? — и увела нас играть в детскую.

Зима 1893-94 г. была очень холодная и метельная, поэтому на каток мы ходили редко. Играли с Володей дома. У каждого из нас был игрушечный домик. У Володи деревянный, а у меня из папье-маше украинская хатка. Я вырезала кукол из бумаги и делала им платье, а Володя раскрашивал. Такой игрой мы могли заниматься очень долго.

Исправник, жена которого была подругой мамы, в эту зиму сильно простудился и вскоре умер от воспаления лёгких. После похорон его жена со всем семейством уехала куда-то к себе на родину. Так, мама опять лишилась подруги.

Новым исправником назначили его бывшего помощника, который уже давно жил в Кириллове, тоже на Почтамтской улице. Бонна, Александра Федоровна, которая работала у прежнего исправника, (подруга Эммы Кондратьевны) перешла работать к новому.

Весной 1894 г. у Эммы Кондратьевны тяжело заболел отец и она уехала к себе в Новгород. Тут же вскоре приехала папина сестра Луиза Карловна. Папа много с ней гулял, показывал город, разговаривали по-немецки. Он хотел, чтобы сестра осталась у нас вместо Эммы Кондратьевны. На нас, детей, Луиза Карловна не обращала никакого внимания. Обедать мы стали отдельно, в детской. Только к чаю, в 4 часа, нас сажали за общий стол. Отношения не складывались…

Однажды, к чаю подали целое блюдо гороховиков и варенье из черной смородины. Нам, детям, мама давала разрезанные гороховики, намазанные вареньем. Она предложила попробовать и Луизе Карловне. Откусив кусочек, Л.К. вдруг выбежала из-за стола и побежала к умывальнику, откровенно показав, что ей это не понравилось.

В конце концов, через 2 или 3 недели Луиза Карловна уехала, поссорившись с мамой. Помню, мама плакала и хотела подойти к Л.К., но та её отталкивала и только повторяла одну фразу: «Das ist shreklich!» (Это плохо!). Папа стоял тут же в растерянности и не знал, как их помирить.

Вернулась Эмма Кондратьевна и жизнь вошла в свое русло. Папа уехал с Володей в Санкт-Петербург, чтобы сделать операцию и исправить ему ногу. Пробыв в столице больше месяца, в Кириллов они вернулись только в середине июля.

Операция была очень трудная. Удалили костные образования и развернули ступню, но при этом не хватило кожи, чтобы зашить рану. Кожу взяли с коленки, но в больнице Володя заразился корью и пролежал еще 3 недели в другом отделении.

Дорога из Петербурга в Кириллов была очень не простая — по железной дороге до Бологое, с пересадкой до Рыбинска, потом на пароходе до Гориц, далее, до Кириллова на лошадях. Папа измучился и очень похудел. По дороге домой Володю приходилось много носить на руках, а в 6 лет он был довольно тяжелый.

Дома Володе заказали костыли, и он стал учиться ходить самостоятельно. Раз в неделю приходил врач делать перевязки на ступне и колене.

Скоро мама стала говорить, что повезет меня в Новгород к бабушке Ирине Александровне Михайловой, чтобы я там смогла учиться в гимназии. В начале августа на Шексне уже началось мелководье, и пароходы ходили не регулярно. Нужно было узнать, по каким дням они проходят мимо Гориц.

Мама поехала с этой целью в Горицкий монастырь к игуменье и взяла меня с собой. Игуменья (не помню, как ее звали) была очень толстая и высокая. Она угостила нас чаем. К чаю подавали просфоры, но не обыкновенные, какие обычно бывают в церкви, а очень большие, величиной с лепёшку, какую у нас пекли к чаю по воскресеньям. От игуменьи мама узнала сколько раз в неделю, и по каким дням бывает пароход.

Через несколько дней, к вечеру, мы и поехали в Горицы. Нас провожал папа. Пароход, как обычно, опаздывал из-за мелководья и пришел только утром. Ночь мы провели в каком-то доме. Я заснула на диване. Около меня прилег папа, а мама, боясь пропустить пароход, дремала в кресле около окна.

Наутро мы проснулись, услышав пароходные гудки, и стали скорее собираться. Пароход подходил к пристани. На пристани уже собрались монашки с игуменьей и пели молебен. Мы попрощались с папой и через эту толпу с вещами прошли на пароход.

По пути до Рыбинска пароход останавливался на 3 часа в Череповце. Там жил хороший знакомый мамы доктор Квашенкин. Он ещё в Кириллове лечил нас, детей Карла Юльевича Суркова. Он то и вытаскивал мне из руки стекла и лечил рану, когда я в раннем детстве разбила витрину в аптеке отца. Мы взяли извозчика, который нас подождал около дома доктора, пока мы были в гостях.

Мама, конечно, заранее написала бабушке с дедушкой, когда собирается меня привезти. Чтобы повидаться с мамой и родителями, из города Старая Руса в Новгород приехал её брат Константин Иванович Михайлов с женой и ребёнком. Пришел и другой сын, который жил в Новгороде, Николай Иванович Михайлов с женой. Николай был лесничим, Константин — врач. Дома, с родителями жил ещё один мамин брат Григорий Иванович Михайлов.

Бабушка была в трауре. В марте 1894 г. в Санкт-Петербурге в возрасте 17 лет от брюшного тифа умер младший сын Сергей. Учился он в Кадетском корпусе. Хоронили Сергея в начале апреля на Волковском кладбище. Сама бабушка страшно простудилась на похоронах и долго болела.

Встреча была долгожданной и тёплой. Все рассказывали о своем житие-бытие, о хорошем и печальном, о планах на будущее. Утром взрослые спали долго, потому, что разошлись за полночь. Мама сходила в гимназию, которая была на той же улице. Эту женскую гимназию мама окончила 14 лет назад. Начальница даже узнала маму.

Повели меня держать экзамен в первый класс. Подготовлена я была очень плохо, так как учили меня без учебников. Родители сидели на экзамене перед партами и смотрели, как их дочки себя ведут.

Раздали нам листки почтовой бумаги и мы под диктовку написали всего 8 строчек, но все имена собственные я написала с маленькой буквы. Мама попросила показать мой листочек и, увидев такую безграмотность, решила отдать меня в приготовительный класс.

Вскоре мама уехала домой, при расставании мы конечно обе плакали.

Жить я стала в комнате вместе с Августиной Осиповной -гувернанткой француженкой. Ее фамилию я не знала. В доме все называли ее по имени и отчеству. В этой же комнате я и занималась, учила уроки, читала. Бабушка стала меня учить читать и писать по-французски. Потом мне стали давать читать детские французские книжки.

Через пол года я уже понимала по-французски и книжки читала очень охотно, тем более, что все они были с картинками. Августина Осиповна научила меня петь французскую песенку про пастушку. Я часто ее распевала, но это не нравилось дедушке — отставному генералу, который в своем кабинете, через стенку, занимался делами. Дедушка, Иван Александрович, принес мне много книг: Фенимора Купера, Майн Рида, Киплинга и какие-то ещё, и велел их читать, а не выть, как он сказал.

В общем, я попала в ежовые рукавицы: должна была слушаться бабушку, дедушку и Августину Осиповну. Кроме уроков из гимназии, я должна была ежедневно учить французские слова, заданные бабушкой. В приготовлении уроков мне никто не помогал. Задачи всегда решала сама, и по арифметике у меня было «отлично». Читала внятно и выразительно, потому что много читала дома, так что по чтению тоже было «отлично». Писала я красиво, но в диктовке сначала делала порядочно ошибок и потому, в первых 2-х четвертях у меня было «посредственно». Потом исправилась и меньше «хорошо» не получала. На переходных экзаменах в 1-й класс уже были все пятёрки.

Мама писала, что папа стал обучать Володю грамоте, что Володя трудно запоминает буквы и еще не научился читать, но задачи устно решает хорошо и любит рисовать. Купили краски. Он сначала всё рисует карандашом, а потом раскрашивает.

Нога после операции совсем зажила и Володя стал совершенно нормально ходить. Зимой Отгон Карлович стал учить его кататься на коньках, что Володе очень нравилось, потому, что раньше он мог только смотреть, как . мы бегали по катку и спускались с горок.

В Новгороде я тоже ходила на каток. Бабушка отпускала меня со своей знакомой портнихой Марией Ивановной. По катку стремительно бегали мальчики и, при этом, сильно размахивали руками во все стороны. Частенько задевали меня и я падала, так что после каждого катанья приходила домой с синяками.

По воскресеньям приходил мой двоюродный брат Боря Михайлов, сын маминого брата Константина из Старой Русы. У них в городе тоже, как и в Кириллове, не было гимназии. Боря жил в общежитии при гимназии, а воскресенье проводил у дедушки. Мы подружились. Я даже перестала ходить на каток. Но дедушка запрещал нам бегать и возиться, поэтому мы играли вместе в тихие игры: в лото, в домино, в шашки, в карты. После обеда в 6 часов вечера он уходил.

При мужской гимназии была церковь, куда водили и нас, гимназисток. Каждую субботу назначали, кому идти, потому, что церковь была маленькая и вся женская гимназия в ней не помещалась. Мне приходилось 1 раз в месяц.

Но один раз нас повели в церковь всех, прямо с уроков. Служили панихиду по умершему Царю Александру III. В церкви было очень душно и тесно. Сильно накурили ладаном. У меня кружилась голова. Надо было вставать на колени и кланяться. При очередном поклоне я не смогла встать с колен, потеряла сознание и осталась лежать на полу. Пришла в себя уже лежа на скамейке. Около меня стояла учительница и махала платком на лицо. На скамейке я просидела до конца панихиды, а потом со всеми пошла в гимназию, где продолжались уроки.

В декабре, 24 дня были мои именины. Мама заранее послала мне посылку: красивое красное шерстяное платье и целый ящичек коврижек и шоколадных конфет. Посылка пришла за 2 недели до именин. Я сказала бабушке, что на именины мне хочется позвать девочек из своего класса. Бабушка дала разрешение.

Ящичек со сладостями я поставила на этажерку, которая стояла рядом с письменным столом и не заглядывала в него до прихода гостей. Пришли ко мне четыре девочки — мои подруги, усадили их за стол и подали чай.

— Сейчас я вас угощу кирилловскими коврижками и конфетами, — сказала я, беря с этажерки ящичек. Но ящичек оказался необыкновенно легкий. Открыла, а там на дне только 3 глазированных пряника. Остального, как не бывало.

Я в слезы и к бабушке, — Где же все мои гостинцы? Чем же я буду угощать гостей?

Бабушка сначала не поняла в чем дело, а потом принесла всем бутерброды с белым хлебом, маслом и сыром. Мы поели, поиграли и девочки ушли довольные. Позже, про пряники и конфеты она сказала, что две последние недели по утрам приходил ее сын, (дядя Коля — лесничий) и всё что-то жевал. Вероятно, он все лакомства и прикончил, а я так и не попробовала ни одной конфетки. Как можно нанести такую обиду своей племяннице!?

Бабушка в виде компенсации подарила мне куклу с закрывающимися глазами. Однако мне и не пришлось играть с куклой. Петь дедушка запрещал, и разговаривать громко, тоже… и лежала эта кукла на этажерке в коробке. Летом, уезжая домой, я не взяла её с собой.

На мой день рождения, 13 марта, мама прислала в подарок конфеты и небольшой мячик. Я очень любила играть с ним в классы, как тогда называлось. Однако и этому удовольствию скоро пришел конец.

В комнате, рядом с моей, жил сын бабушки — дядя Гриша, который служил в полиции приставом. Он вообще был неудачником — не окончил гимназию, часто выпивал. Вот однажды в воскресенье, они, вместе с моим кузеном Борей, проткнули мой мячик, набрали в него воды и стали брызгать во все стороны. На другой день в двух комнатах и в коридоре — везде оказались белые пятна, потому, что внутри мячика был какой-то порошок. Бабушка сильно отругала дядю Гришу, а мне купила новый мячик, большой, и велела его никому не давать.

Вторая тетрадь

У бабушки с дедушкой я жила с августа 1894 до июня 1895 года. Сказать, что для меня это была хорошая жизнь нельзя. Меня, правда, не обижали, но и не баловали.

На рождественские каникулы мы с бабушкой поехали в Петербург, навестить могилу ее сына Сергея и показаться врачу, так как у нее и у меня было не благополучно со слухом из-за осложнения после болезни.

В Петербурге остановились у ее дочери (моей тётки) Варвары Ивановны Зайцевой (Михайловой). У Варвары Ивановны был сын 4-х лет, Коля. Там мы прожили целую неделю, ездили на приём к ушному врачу. В предпоследний день поехали на Волковское кладбище. Там дяде Сереже был поставлен чёрный мраморный памятник, обнесенный железной оградой. На памятнике в рамке под стекло была вставлена карточка. Бабушка долго стояла у памятника, крестилась и часто вытирала слёзы. На другой день мы поехали обратно, в Новгород.

Вернулись домой накануне Нового 1895 года. Меня пригласили на ёлку к знакомым. Полковник Гудима был нашим соседом. У него было двое детей: сын Боря учился во втором классе гимназии, а дочке Наташе было 6 лет, она была очень развитая и бойкая.

Познакомились мы на прогулке. В хорошую погоду бабушка ходила со мной гулять по главной улице Новгорода. Боря и Наташа тоже гуляли с воспитательницей. Так мы встретились, разговорились, и оказалось, что мы соседи. Бабушка договорилась с воспитательницей, что я буду приходить с Августой Осиповной к ним в гости и говорить, для практики, по-французски. Я говорила мало, стеснялась и больше слушала, как Наташа непринуждённо болтала по-французски.

Оказалось, что на ёлку я была приглашена одна. В 8 часов вечера торжественно открыли двери в залу, где стояла украшенная ёлка, с зажженными свечами. Нас пригласили войти. Ёлка была очень высокая с множеством украшений и игрушек. Всё было торжественно.

Дети поздравили отца и мать по-французски с Новым годом. Боря рассказал французское стихотворение, а Наташа спела по-французски песенку. Родители подарили им новогодние подарки: Боре — письменный прибор, а Наташе большую куклу. Мне тоже сделали подарок — детскую книгу с рассказами, которая называлась «Бабушкины полдники». Потом нас всех отправили в детские комнаты и велели ложиться спать.

Детских комнат было четыре: Борина, Наташина, комната мадам и классная комната. Классная комната была завешена географическими картами, у стен стояли шкафы с книгами, большей частью с французскими.

Время шло своим чередом. Наступила весна 1895 года. Мама прислала письмо, в котором сообщила, что у неё родился мальчик. Братика назвали Серёжей.

Ученье закончилось к 15 мая. Я выдержала экзамен в 1-й класс на пять. До начала июня время проходило в ожидании, когда за мной приедут, чтобы отвезти домой, в Кириллов.

В конце мая в Новгороде началась ежегодная весенняя ярмарка с каруселями, балаганами и множеством палаток со всякими сладостями.

На ярмарку мы пошли вместе с Августой Осиповной. Бабушка дала мне 1 рубль на гостинцы и я его весь потратила на карусель, пряники, конфеты и мороженое. Мороженого я очень давно не ела, да и в течение года мне ни разу не давали таких сладостей, как были на ярмарке. Дома к чаю подавали только варенье. Помню, что порция мороженого, положенного между двумя круглыми вафлями, стоила 5 копеек.

За мной приехала бонна Александра Федоровна, которая теперь жила у нового кирилловского исправника. Его дочери тоже учились в Новгороде в Епархиальном училище. Они жили в монастыре.

Девочки были уже взрослые — 15 и 16 лет. Конечно, прежде всего, бонне было поручено привезти в Кириллов дочерей исправника, а заодно и меня. У Александры Федоровны в том же училище учились и её сестры — 14 и 9 лет. Маней звали 14-летнюю девочку. Она была горбатенькая и очень маленького роста.Александра Федоровна взяла на всех билеты: три взрослых, два по Vi билета (мне и своей 9-летней сестре), а горбатенькую провезла за V*. билета, говоря, что ей только 7 лет.

В Горицах меня встретила мама. Проехав на лошадях 7 верст прибыли на главную площадь Кириллова, где нас встречали няня с Марусей.

Я очень была рада, что попала, наконец, домой. Мама сразу подарила мне точно такое же платье, как я видела на Мане Воденко и ещё красные сафьяновые туфли с красными лентами.

В первое же воскресенье я в него и нарядилась, и сама на себя не могла налюбоваться. Весь этот костюм так мне нравился, что я одевала его каждое воскресенье.

Володя после операции совершенно поправился и теперь самостоятельно ходил и даже бегал быстрее меня. Теперь это был мой товарищ по разным играм и лазанью по деревьям.

В огороде за домом был довольно глубокий и заросший тиной пруд. Около пруда росла старая, старая черёмуха, на которое мы любили вместе лазить и сидя на суку, есть ягоды.

У Володи с детства была какая-то инженерная жилка. Ему нравилось что-нибудь строить в нашем дворе из досок. На этот раз он решил построить мост с одного угла пруда на другой. У обоих берегов заколотил сваи и прибил доски, а по середине моста была задумана плавающая часть, вроде плота. С виду мост, как мост, но теперь надо было его испробовать.

Братец сам не хотел этого делать, зная шаткость своего сооружения, а я не учла, что плавучая часть меня не удержит и смело пошла по прибитым доскам. Но только я вступила на середину, как она стала погружаться в воду. Погрузившись до пояса, я стала орать «благим матом», потому, что очень боялась пиявок.

Недалеко в огороде находилась нянька с маленькой Марусей, которая, испугавшись моего крику, так вцепилась в няньку, что не давала ей шагнуть и шагу. Володя тоже испугался и не знал, что делать. Наконец, они с няней меня вытащили, всю грязную, в тине. Мои замечательные сафьяновые туфельки скоробились и их так и не сумели исправить.

В это время мы жили в Кириллове с мамой одни. Папа ещё до моего приезда уехал в Архангельск к нашим родственникам Блосфельдтам. Эдуард Федорович имел аптеку в Соломбале и Оттон Карлович работал пока у него.

Осенью вся семья должна была переехать в Архангельск. Мне и Володе надо было учиться, а в Кириллове, кроме приходских начальных школ, других учебных заведений тогда не было.

Нашей аптекой временно управлял какой-то местный провизор. Ждали приезда другого — Эдуарда Юльевича Суркова — брата моего отца.

До самого отъезда мы с Володей развлекались и ходили в огород поедать ягоды. Обычно, нам делать этого не разрешали, даже запирали огород на замок, потому, что берегли ягоды на варенье. А теперь, в виду скорого отъезда, отдали весь огород в наше пользование. Ох, и объедались же мы всякими ягодами!!! Особенно хорош был крыжовник, кусты которого росли вокруг пруда.

Кончался июль. А в начале августа уже надо было ехать в Архангельск, так как ученье начиналось в августе, 15-го…

АРХАНГЕЛЬСК.

Дорога наша была дальняя. Шёл 1895 год. Транспортное сообщение в российской глубинке было примитивным — лошади, пароход.

До Вологды 120 вёрст ехали на лошадях двое суток. Погода осенняя, накрапывал дождь. В кибитке с поднятым верхом сидели мама с грудным Серёжей и нянька с Марусей, а между ними Володя. Позади, на тряском тарантасе ехала я и Саша Ерёмина, которая должна была нас провожать, чтобы потом отправить из Вологды на буксирном пароходе наши сундуки в Архангельск.

Сереже было 6 месяцев. У мамы от беспокойства пропало молоко, а как-то надо было кормить ребёнка? Приходилось кормить Серёжу теплым коровьим молоком, которое разогревали на спиртовке, останавливаясь в поле.

Мама шутила:

— Едем, как цыгане, табором.

Уже под вечер второго дня въехали в Вологду. Подъезжая к реке, услышали, что пароход дал два гудка, значит, до отхода осталось 15 минут. Возницы стали погонять лошадей и быстро подъехали к пристани. Мама побежала брать билеты. Еле-еле удалось купить билеты в 1 класс. Получилось взять одну двухместную каюту и одно место в общей. Вещи были настолько забрызганы грязью, что нам не разрешили их взять в каюты. Пришлось оставить на закрытой палубе у 1 класса.

На пароходе ехали 5 суток. По Вологде и Сухоне шли медленно — было мелководье. Чтобы не сесть на мель, на носу парохода стоял человек и все время измерял глубину. Когда вошли в Северную Двину, картина совершенно изменилась. Река очень широкая и бурная, и чем ближе к устью, тем она становилась полноводней и сильнее.

Не доезжая до Архангельска вёрст 20, встали на якорь. Пароход так качало, что заливало колеса и вода попадала в машинное отделение. Простояли 5 часов, потом оторвалась цепь с якорем и пароход стал сплавляться по течению. Матросы на шлюпке против течения поплыли искать якорь, но не смогли найти место стоянки. Берег был настолько однообразный, что невозможно было определить, на какое расстояние снесло пароход. Так, вместо 12 часов дня, пароход причалил к пристани Архангельска в 7 часов вечера 10 августа.

Нас должен был встретить папа, но на пристани ни кого не было. Как оказалось, Отгон Карлович приходил, долго ждал, уходил, опять приходил несколько раз. Мама не знала куда ехать и все остались ждать на пароходе, а меня отправили дежурить на пристань. Мне показалось, что я долго ходила взад и вперед… Вдруг, вижу папа идет прямо на пароход, и мимо меня!?

Оказалось, что он меня просто не узнал, потому, что за год я очень выросла и стала выше его плеча, не смотря на то, что мне было только 10 лет.

На извозчиках нас всех привезли к родственникам на улицу «Набережная» к Эмилии Эдуардовне Бальквиц. На следующий день нас с Володей отправили к Блосфельдам в Соломбалу.

(Соломбапа — это остров в русле Северной Двины. Также называется весь островной и береговой район. До Санкт-Петербурга это был единственный морской порт в России — окно в Европу. Здесь Петр 1 в 1693 г. основал первую в России судостроительную (Соломбапьскую корабельную) версрь. Приечание. С.Суркова).

Папе нужно было несколько дней, чтобы подыскать квартиру и похлопотать об устройстве меня в гимназию, а Володю в какую-либо приготовительную школу.

Эдуард Федорович Блосфельд был женат на сестре моего родного отца Наталье Юльевне Сурковой, теперь Блосфельд. Было у них шестеро детей: Луиза, Гуго, Эмилия, Елена, Анна и Фридрих (Федя): Луиза была замужем за юристом Яшинским; сын — Гуго учился в Петербургском университете на юридическом факультете; Эмилия была замужем за инженером Бальквиц и у них уже была дочь — Гретхен; (Высококачественные кирпичи для всех новых зданий изготовлялись в самом Архангельске на кирпичном заводе «Товарищество Бальквицъ и Виттъ» Выдержка из сайта «Городок Архангельск»)

Фридриху (Феде) было 15 лет и он учился в 6 классе гимназии; Анна и Елена были еще маленькие и, как и Федя, жили с родителями.

Вот нас с Володей и поселили на время к ним.

В Архангельск мы вернулись, когда наши уже устроились на квартире. Квартира была большая, из пяти комнат. Дом стоял на улице под названием «Новая дорога».

Город тянулся по правому берегу Северной Двины на 15 верст, а в ширину было всего 4 улицы: «Набережная», «Троицкий проспект», «Средний проспект» и «Новая дорога» а дальше простиралась на много верст тундра. Это было болотистое место с низкорослыми березками и кочками, где росло много ягод. Помню, что росла голубица и еще какие-то чёрные очень сладкие и сочные ягоды. А вот грибы, кажется, не росли.

В районе Архангельска река Северная Двина разделялась на рукава. Один рукав был не судоходный и назывался Кузнечихой. Через него устраивали мост на Соломбалу, который во время ледохода разбирали.

Другой рукав за островом Соломбала называли Маймаксом. Он был шире и глубже. Здесь на большие океанские корабли грузили лес.

По реке взад и вперед сновали маленькие пароходики архангельского фабриканта, домо- и судовладельца Якова Макарова и, поэтому, их называли «макарками».

Весь тогдашний Архангельск стоял на правом берегу реки, а левый берег, за островами, был гористый (высокий) и назывался «Исакогоркой» (по названию деревни). От реки наверх к деревне была построена лестница.

В Архангельске жил мой дядя — старший из братьев Сурковых, Альберт Юльевич. На берегу Северной Двины у него был красивый деревянный дом в русском стиле, а рядом пивоваренный завод. Альберт Юльевич владел на паях с тестем также крупнейшим лесопильным заводом «Сурковъ и Шергольдъ» и винокуренным заводом на 6-й версте от Архангельска.

Выдержка из сайта в Интернете: Памятные события и юбилейные даты в истории города Архангельска в 2001 году 120 лет назад при винокуренном заводе товарищества «Сурков и Шергольд» была установлена рама для распиловки досок, затем построен на ее основе лесозавод. В советское время на его базе работал лесозавод № 3, ЛДК имЛенина, сегодня — ОАО «Северное лесопромышленное товарищество -лесозавод № 3″. Источник:Летопись города Архангельска. 1584-1989 г.г. — Архангельск: Сев.-Зап. книжное издательство, 1990.

В Интернете есть также сайт Лесозавода №3 (httpWwww.lesozavod.ru)

Страничка сайта «История предприятия» начинается так:

В конце XIX века архангельские лесопромышленники СУРКОВ и ШЕРГОЛЬД на окраине северного портового города, ведущего с давних пор торговлю с заграницей лесными товарами, основали винокурню, а затем построили лесопилку. Дата основания предприятия — 16 июля 1881 года. С 10 октября 1992 года — ООО «Северное лесопромышленное товарищество — лесозавод №3»

1898 год — это уже десятирамный лесопильный завод.

1913 год — на заводе действовало 13 лесопильных рам, где работало более тысячи рабочих. Примечания Суркова СЮ.

У дяди Альберта был только один сын, Арно. Чтобы сыну не было скучно, дядя взял на воспитание племянника, Бруно (Оскаровича) Суркова.

Арно был блондин, а Бруно, брюнет. Учились они сначала в Архангельской гимназии, но оба были довольно ленивы, и с 6-го класса их перевели в Киевскую гимназию. В Киеве жили их родственники Иконниковы.

Своих двоюродных братьев Арно и Бруно, я первый раз увидела только в июне 1896 года за обедом у Блосфельд.

Арно и Бруно Сурковы были страстные охотники. Они в летние каникулы часто ездили на охоту и проводили в лесах неделю, а то и больше. Они рассказывали, что провизии брали, казалось достаточно, но ее никогда не хватало.

— Особенно не хватало сахару, — говорил Арно, — Чай пили сначала внакладку, потом вприкуску, а в конце вприглядку.

— Втыкали в землю колышек, привязывали к нему последний кусок сахару и раскачивали. Когда кусочек подлетал к Арно — он, глядя на сахар, делал глоток чая. Поболтавшись на веревочке, сахар подлетал ко мне, -рассказывал Бруно.

На следующий же день после нашего с Володей приезда на новую квартиру, то есть 16 августа, мне уже пришлось идти в гимназию.

Женская гимназия находилась на Троицком проспекте, против дома губернатора, а с угла была пожарная каланча, где всегда дежурил пожарный. Рядом с женской гимназией была и мужская, отделенная от женской, высокой каменной стеной. Старшие гимназисты умудрялись на нее залезать, чтобы заглянуть во двор женской гимназии.

К зиме мы опять переехали на другую квартиру в каменный дом на Соборной горке. Там было только три комнаты, но большие.

Здесь мы имели удовольствие видеть каждый день военный парад. Сначала, в 9 часов утра рота солдат шла в церковь, а по окончании службы, выстраивалась, как раз против нашего дома, лицом к Собору.

Выходил какой-то военный командир, здоровался, а солдаты в ответ что-то «лаяли», но мы слов не понимали. Затем солдаты уходили маршем под барабанный бой. Это очень нравилось Володе и он дома старался также вышагивать, при этом, усердно колотил в детский барабан.

Володю тоже определили в частную приготовительную школу, которая находилась на той же Соборной улице. Занимался он во вторую смену и мама меня всегда за ним посылала, чтобы он по дороге домой не попал под лошадь.

Не знаю почему, но к лету мы опять поменяли квартиру и поселились во втором этаже дома на углу Соборной и Новой дороги. Теперь нам с Володей стало близко ходить в гимназию и школу.

Папа перешел работать из аптеки Э.Ф. Блосфельда к Альберту Юльевичу Суркову на пивоваренный завод, химиком.

В конце июля 1896 года мы провожали папу в дальнюю дорогу. По настоянию Альберта Юльевича Суркова он направлялся в Бельгию, учиться целлюлозному делу.

Огромный океанский пароход, груженый архангельским тёсом шел в Антверпен по Белому морю, Баренцеву, Атлантическому океану и Северному морю. Мы вошли на пароход и осмотрели папину каюту. Папа потом рассказывал, что дорога эта заняла 12 дней.

Обычно по воскресеньям папа гулял со мной и Володей по тундре за городом. Мы собирали ягоды и цветы. Теперь нам не с кем было гулять, а играть во дворе с дочерьми хозяина нашего дома Мамонтова, я не очень любила и предпочитала проводить свободное время дома за книжками.

Детских книг у меня не было. Читала приложение к журналу «Нива» Достоевского. Мама очень любила Достоевского и как-то посоветовала мне прочитать повесть «Подросток» — мне понравилось. В гостиной стояла этажерка с книгами, диван, кресла и стол, покрытый длинной скатертью. Здесь, сидя в креслах, лежа на диване и даже на полу, я зачитывалась его романами. Прочитала «Бесы», «Униженные и оскорбленные», «Преступление и наказание», «Идиот», «Братья Карамазовы». Конечно, я половину не понимала, т.к. мне было только 12 лет, но хотелось быстрее стать взрослой.

7 августа (старый стиль) родился Боря, о чем папе сразу сообщили телеграммой. Вот где проявились цыганские корни по линии бабушки Спиридовой. Боря родился смуглым и кудрявым. Красивый мальчик.

Володя быстро нашел себе товарищей и пропадал с, ними на улице целыми днями. Другой раз даже обедать не приходил, а потом в кухне просил чего-нибудь поесть и опять исчезал до вечера…

Зимой 1896 года к нам приехала мама Отгона Карловича: Августа Самуиловна с его двумя сестрами — Анной и Луизой. У нас в квартире было 5 комнат, поэтому все разместились.

Так мы и жили без папы лето и зиму до апреля месяца 1897 года.

Между Вологдой и Архангельском тогда ещё не было железной дороги. Её только, только начинали строить.

8 марте мы все разболелись. Я захворала корью, а от меня заразились Маруся и Сережа. Борю успели изолировать, но простудили и он заболел воспалением легких.

Как раз в начале апреля, когда мы были все больны и приехал папа. Была оттепель. Они вместе с дядей Альбертом 6 дней ехали на лошадях от Вологды до Архангельска. В дороге папа промочил ноги и сразу по приезду захворал. Положили его в гостиную. В общем, целый дом был хворый. Только Володя не хворал, потому что перенес корь в 1893 году в Петербурге, когда ему делали операцию.

За три недели болезни я пропустила порядочно уроков. Пришлось ходить по подругам и узнавать, что без меня прошли и по каким предметам. Оказалось, что в нашем классе очень многие хворали корью, наверное, была эпидемия. Я все быстро подогнала и в конце апреля пошла в гимназию. Папа поправился только в начале мая.

Ученье окончилось в конце мая и меня перевели в 3-й класс без всяких осложнений. Володя перешёл в последний класс приготовительной школы.

Летом мы выехали в деревню «Кегостров», которая находилась на острове. «Макарки» ходили туда несколько раз в день, так что сообщение с городом было хорошее.

В деревне жили в крестьянской избе во втором этаже. В Кегострове все крестьянские дома были в два этажа, потому что вторые этажи всегда сдавались на лето, как дачи, жителям Архангельска.

Река была близко и у берега мелководная, но в это лето мама запретила мне купаться, потому, что после болезни я очень исхудала и ослабла.

Папа привез мне несколько книг и я читала их по ночам, даже не зажигая огня, потому, что в июне в Архангельске очень светлые ночи. Я прочитала «Айвенго» Вальтера Скотта, и несколько книг Жюля Верна. Володя ходил с друзьями ловить рыбу и купаться. В это лето он научился хорошо плавать.

Как-то раз папа сказал, что Арно и Бруно поедут на охоту на «макарке» мимо Кегострова. Мы вышли на берег, помахали им и пожелали «ни пуха ни пера», как всегда желают охотникам.

Однажды у Сережи вдруг возникла большая опухоль на лбу. Прямо удивительного размера, с чайную ложку. Мама очень перепугалась и послала меня в Архангельск к папе, чтобы я ему все рассказала и привезла какого-нибудь лекарства.

Погода быстро портилась. Я поехала на «макарке». На Двине поднялась просто буря. Маленький пароходик то взлетал на волну, то проваливался в бездну. Я была единственная пассажирка. Видимо, никто не решился плыть в такую погоду, а мне просто некуда деваться. Надо!

Сидеть в каюте было очень не удобно. Бросало по всей лавке так, что можно было наделать кучу синяков. Тогда я встала в дверях каюты и держалась за косяки дверей. Тут я по крайней мере видела людей — капитана и машиниста, которые возились у машины. Волны перекатывались через палубу…

Доехали до Соборной пристани и я скорее побежала к папе на работу. Он написал несколько рецептов и велел из аптеки сразу ехать обратно, не заходя к нему.

На Двине волны поутихли, был отлив, конечно, качало, но не так сильно. Каково же было мое удивление, когда я увидела, что у Сережи и следа не осталось от шишки. Совсем гладкий лобик. Крестьянка сказала, что это комариный укус и надо прикладывать тряпочку с холодной колодезной водой. Так сделали, и всё прошло.

Бабушка, Августа Самуиловна и тёти Луиза Карловна и Анна Карловна жили с нами всю зиму, пока папа учился в Бельгии. Летом, когда мы уехали на дачу в Кегостров, они переехали в однокомнатную квартиру на Новой Дороге. Луиза Карловна никак не могла ужиться с мамой — ей все было не ладно, не нравились обеды и распорядок дня.

Лидия Ивановна, жена Альберта Юльевича, устроила Луизу Карловну в гувернантки к своим знакомым. Анна Карловна была совершенно глухая, но очень хорошо умела шить. Лидия Ивановна и ей достала работу. Таким образом, они, хоть немного, но зарабатывали на себя.

Папа не мог им помогать. Он зарабатывал 100 рублей в месяц, а семья была большая: мама, я, Володя, Маруся, Сережа и Боря. Кроме того, держали кухарку. Было очень трудно жить. Надо было платить и за наше с Володей ученье. Бесплатно тогда не учили.

Летом Володе минуло 9 лет. Он хоть и окончил приготовительную школу, но говорил и писал очень неправильно и мама думала оставить его в этой школе еще на год. Однако Володя не захотел оставаться в школе и сам пошел сдавать экзамены в 1-й класс гимназии.

По арифметике хорошо решил все задачи, прочитал и рассказал прочитанное и по Закону Божьему ответил все молитвы, но в письме под диктовку сделал столько ошибок, что попал опять в приготовительный класс, только в гимназии.

Мама наняла для него учительницу заниматься по русскому языку. Учительница просто приходила в отчаяние, что никак не могла научить его правильно говорить и писать. Так, слово «человек» он мог каждый раз написать иначе: «селовек», «шеловек», «целовек». Не выговаривал: Ж, Ч, Ш, Щ, Р и Л. В классе ему ставили за диктовки ноль «с сиянием» (с тремя минусами).

Видимо ему это надоело, и он перестал ходить в гимназию, однако ежедневно утром уходил из дома с ранцем и возвращался домой в 2 часа. Всё нормально.

Так продолжалось 2 недели. Наконец, из гимназии послали узнать, чем Володя болеет и когда придет.

Мама очень удивилась, — Как не посещает? Он каждый день ходит в гимназию!

Стали Володю допрашивать и выяснилось, что он в сарае играет с ребятами в карты. Мама его высекла. Сама обливалась слезами, но секла безжалостно.

Чтобы таких проделок больше не случалось, отдали его в интернат. Платить пришлось дороже, но надо же было учиться. Здесь Володю «прижали». Классный руководитель был немец и такой строгий, что за всякую провинность сажал в карцер на хлеб и на воду.

Мама по воскресеньям с нетерпением ждала Володю, а он не шёл. Посылали меня узнать, почему он не отпущен на воскресенье домой. Оказывается, наказан — сидит в карцере. Опять нашалил.

В этом же году мама случайно встретила на рынке свою давнюю Кирилловскую подругу, Наталию Викентьевну Рогачёву. В Кириллове её муж был становым приставом, а теперь уже имел чин исправника. Сам жил в г Пинеге, а семья в Архангельске, потому, что в Пинеге не было гимназии, а детям надо было учиться. У Рогачёвых было четыре дочери и один сын. Дочери, Анна, Вера и Лида учились в старших классах, а младшая, Катя, была мне ровесница и училась в одном классе со мной. Мальчика звали Володей и он также был ровесником нашему, но жил с отцом и учился в приготовительной школе.Летом 1898 года мы снова снимали дачу в Кегострове, но жили уже у других хозяев, как раз на берегу одного из рукавов Северной Двины. Там для девочек устроили купальню, то есть огородили забором небольшое пространство, чтобы не заплывали на глубокие места.

В этот год лето было очень жаркое и нам всем велели больше сидеть на солнце и «прокаляться», как говорила мама. Мне разрешали купаться не больше двух раз в день. Володя же, с компанией мальчиков купался чуть ли не десять раз в день.

Рогачёвы, кроме старших дочерей, приехали однажды к нам на дачу в Кегостров. Папа купил большую лодку — старый карбас. На нём, вместе с гостями мы поехали на прогулку. Остановились на берегу, где перед лесом была небольшая полянка. Здесь мы пили чай, как говориться, на лоне природы.

Потом приезжали на несколько дней Лида и Катя. Мы много времени проводили на реке. Прибой выбрасывал на берег много веток и сучков. Мы любили ходить по берегу босиком, но с непривычки бывало очень колко. Утром, во время прилива, уровень воды в нашей купальне доходил мне до шеи, а в отлив воды было немного выше колена.

Как-то в воскресенье на карбасе мы направились на прогулку на целый день. Хотелось узнать, что там находится дальше по реке.

Ехали довольно долго: всё лес и лес — высокие, красивые сосны. Наконец, увидели деревню. Причалив к берегу вышли и остановились в одном крестьянском доме. Попив чаю, пошли в лес. В лесу было очень сухо, Между высоких сосен росли маленькие сосенки, некоторые, как кустики.

Под одним из них папа поймал маленького серого зайчика, который даже не вырывался. Я взяла его на руки, завернула в свою кофточку. Он пригрелся и даже заснул, так и принесли его в крестьянскую избу. Там накормили молоком. Хозяин сказал, что отвезет зайца губернатору.

Напротив Кегострова был еще один остров, но болотистый и пустынный. Там был сенокос. Через остров протекал ручей. Вот однажды папа решил исследовать и этот ручей. Мама не согласилась ехать на этот раз, но дала нам в дорогу немного провизии. Папа взял меня, Володю и нашу кухарку Машу.

Маша гребла, папа правил, а мы с братом были пассажирами. Дорога была долгая. Отплыли мы рано утром в восьмом часу. Плыли 4 часа, а речке и конца не было. Остановились, закусили. Володя с папой пошли в лес, а я с Маней осталась в лодке. Маша устала и легла на дно лодки спать, а я стала читать книжку, что взяла с собой, «Сказки Пушкина».

Из лесу папа с Володей принесли много цветов. Были такие желтые цветы (не помню, как называются), но если их сломать, то они выделяли красный сок. Папа сказал, что по преданию, это кровь Иоанна Крестителя, которому в тюрьме отрубили голову.

Поехали дальше. Теперь папа сел на весла, а Маша на руль. Правила и пела песню. По возвращению я записала с Машей слова:

«Озеро широко — свежей рыбы много.

Невод я закину, свежу рыбу выну, Невод перекину — осетрину выну.

Сяду по-присяду во зеленому саду

Свежу рыбу чистить.

Свежа рыба — щука, белая белуга.

Сяду при долинке — к милу на тропинке.

Куда милый не пойдёт — он меня не обойдёт.

На саночки посадит, по городу прокатит.

Город не деревня — Архангельска губерня».

Наконец маленькая речка кончилась и открылась широкая река Северная Двина. Левый берег был очень высокий. Наверху была деревня «Исакогорка». К ней с берега вела лесенка. У лесенки был небольшой деревянный причал-плот. Мы привязали лодку к причалу и поднялись в деревню попить чаю перед дальней дорогой.

Двинулись в обратный путь. На Двине поднялись большие волны -прилив. Течение реки встречало противодействие с моря и вода поднималась. Недалеко от нас шла ещё одна лодка с тремя мужчинами. Тут Маша показала свою силу. Так гребла, что не дала этой лодке нас обогнать.

К 8 часам вечера мы пристали к Кегострову. Мы с братом побежали домой, а папа и Маша остались заводить лодку к пристани, привязали, а вёсла и руль взяли домой.

На песчаном берегу реки шли какие-то приготовления. Оказалось скоро должен быть праздник — Ильин День (20/VII по старому стилю). Строили балаганы, карусели и что-то ещё.

Гулянье началось. Уже к 12 часам дня молодые деревенские девицы нарядились в самые свои хорошие платья и ходили по всем улицам деревни с песнями. Один куплет я запомнила и записала:

«Чудный месяц плывёт над рекой,

Всё объято ночной тишиной.

Ничего мне на свете не надо,

Только видеть тебя, милый мой,

Только видеть тебя бесконечно,

Любоваться твоей красотой!»

Потом девицы переодевались и водили хоровод на берегу реки у балаганов. К вечеру переодевались третий раз и шли гулять уже парами со своими кавалерами, которые покупали им пряники, семечки, катали на каруселях, смотрели выступления балаганных актеров. Праздник продолжался — два дня… Вернулись мы в Архангельск в августе…

Начался новый учебный год. Я пошла в 4 класс, а брат опять в приготовительный и жил в общежитии.

В ноябре неожиданно умер Серёжа. Ему было 4 года. Маруся, Серёжа и Боря вместе играли, шалили. Вдруг, Серёжа упал и потерял сознание. Вызвали доктора, делали горячие ванны, но он не приходил в сознание и ночью умер. Доктор сказал, что ничего сделать было нельзя — это минингит.

Похоронили Серёжу за городом на кладбище возле монастыря {возможно у Михайло — Архангельского), поставили памятник. Весной мы приносили туда полевые цветы.

Зима в этом году была очень холодная. Температура часто доходила до -25 гр. и ниже. Мама даже сшила мне ватную юбку, чтобы я не очень замерзала.

К январю 1899 года закончили постройку железной дороги от Вологды до Архангельска, но мост через Северную Двину не построили. Дорога кончалась в Исакогорке. Зимой через реку ездили на извозчиках, а летом на «макарках».

9 января родился ещё мальчик. Назвали Анатолием. Долго не могли найти няню и мы с мамой по очереди за ним ухаживали. Мама с утра, пока я была в гимназии, потом она шла на рынок и наступал мой черёд.Меня научили пеленать ребёночка. Толя был очень спокойный, не кричал почём зря. Сухой спал спокойно и, только подавал сигналы, когда был мокрый. Уже в конце января Толю крестили. Мама назначила крёстной меня, а кумом мне был мой дядя Э.Ф. Блосфельд.

В феврале папа по новой железной дороге уехал в Вологодскую губернию на реку Сухона, где русско-бельгийское акционерное общество строило целлюлозно-бумажный завод…

Сейчас, как взрослый человек я понимаю, почему папа тогда сказал, что бельгийцы очень’ скупые. Предлагалось два места: Первое, на левом берегу Сухоны на землях помещика Олимана и второе, на правом берегу у помещика Рухлова. Здесь в двух километрах от усадьбы была станция «Сухона» Вологодско-Архангельской железной дороги.

Бельгийцы пожалели лишние деньги — Рухловская усадьба стоила дороже, но строить здесь фабрику было намного выгоднее. Можно было провести железнодорожную нитку до самой фабрики и все грузы доставлять непосредственно со станции Сухона.

Впоследствии, уже после революции, ж/д ветка к фабрике все же была проведена, но не по левой стороне от ст. Сухона, а в 3-х километрах от станции, уже после моста, от платформы Печаткино.

…Папа пробыл на строительстве фабрики два месяца и вернулся в Архангельск в апреле 1899 г., а в середине мая уехал опять, но уже с Володей. Дело шло к тому, что мы все вскоре (в начале июня) должны были уехать из Архангельска на фабрику, где теперь будет работать Отгон Карлович.

Я заканчивала 4 класс и экзамены продолжались до конца мая. В это время в Архангельске неожиданно выпал снег, было -3 -4 гр. мороза. Снег лежал три дня. 30-го мая мне выдали свидетельство об окончании 4-х классов гимназии.

Мама стала укладываться в дорогу, а нас, всех детей, кроме Толи, и няню отправили в летний сад, где в это время проводился праздник, посвященный 100-летию А.С. Пушкина.

Там мы смотрели концерт и даже получили подарки. Мне подарили «Сказку о царе Салтане», Володе «Золотой петушок», Марусе портрет Пушкина, а Боре ничего не подарили. Он очень расстроился и я отдала ему свою книжку.

Через несколько дней мы отправились в Вологодскую губернию. Конечная станция железной дороги была на Исакогорке, на другом берегу Северной Двины. Через реку переправлялись на «макарке». От дома до парохода мама с маленьким Толей ехала на извозчике, а я, с провожающей нас няней Толи, шла до пристани пешком. Железнодорожная станция была как раз напротив монастыря, который стоял на краю г. Архангельска.

СОКОЛ

Сели мы в поезд около 12 часов дня, а приехали на станцию Сухона только на другой день к вечеру. Дорога была новая, поезд шел медленно и очень шатался.

Нас тепло встретили папа с Володей. Дальше всем пришлось идти около километра вдоль ж/д ветки до реки. Там нас ждала большая лодка. После Северной Двины река Сухона мне показалась очень узенькой и тихой.

Наконец, прибыли. Дом, в котором мы поселились на первое время, стоял у дороги, проходившей вдоль реки Сухоны. Всего за общей оградой было 5 домов. С одной стороны за оградой была дорога, а с другой отвод (ворота), за которым сразу начиналось поле, засеянное рожью.

Рядом была деревня «Соколово» и, поэтому фабрику назвали «Сокол».

Фабричных жилых построек, где проживали все рабочие и служащие было только: 5 домов в ограде у берега реки и 4 дома за фабрикой, а дальше начинался болотистый смешанный лес.

На меня возложили обязанность смотреть за Марусей и Борей, чтобы они от дому никуда не уходили. Кругом почва была глинистой, часто шёл дождь и случалось, что ребята увязали в глине, даже недалеко от дома.

За лето Боря так ко мне привык, что стал звать меня «мамой» и плакал, когда говорили, что я скоро уеду далеко, учиться. Пришлось его от меня отучать. С ним стала гулять няня Толика.

В середине августа мама повезла меня в Вологду определять в 5 класс гимназии и в интернат на всё казенное. В результате, приняли меня без экзаменов, потому, что в свидетельстве за 4 класс были хорошие отметки.

Расставаясь с мамой я горько плакала и в первый день по приезду в интернат, даже не могла обедать.

Порядки в интернате были строгие. В столовую ходили парами и в строгом молчании.

Спальни (дортуары) находились во втором этаже, а столовая в первом. В интернате проживало 65 девочек разных возрастов, которые учились тоже в разных классах. В столовой было 4 больших стола. Во главе каждого стола сидела классная дама, а с младшими, начальница интерната Вера Николаевна Левицкая — очень строгая дама.

Перед чаем, завтраком, обедом и ужином, когда все были на своих местах, Вера Николаевна вставала, затем вставали все, и восьмиклассницы по очереди читали молитву «Отче наш», а после еды «Благодарственную.

Володю оставили учиться в Архангельской гимназии. Его с попутчиком отправили в Архангельск, где он тоже для проживания был устроен в интернат. Интернат был тот же, где строгий воспитатель немец наказывал мальчиков карцером.

По праздникам Володю брали к себе родственники Блосфельд и Сурковы. Он до 5 класса не приезжал домой, даже на Рождественские двухнедельные каникулы, а только на лето.

Я же из Вологды приезжала часто. Были какие-то 3 дня праздников в августе, потом в октябре 3 дня, а 22 декабря нас уже распускали на Рождество до Крещения (6 января по старому стилю).

Форма у нас, интернаток, была казенная. Платья из серого камлота с открытым воротом и короткими рукавчиками выше локтя. Декольте закрывалось белой батистовой пелериной, а к коротеньким рукавам привязывались на тесемочках белые рукава. Сверху одевался чёрный фартук без грудинки.

В такой форме мы ходили в класс, а после окончания занятий переодевались в домашние платья. Это были юбки из синего тика в мелкую полоску, а сверху кофта из белого полотна с пришитым к ней фартуком.

Общий же распорядок в женской гимназии был такой:

Утром в столовую шли в 8 часов потому, что обязательно перед чаем читали по тетрадке длинную утреннюю молитву, потом рассаживались по местам. В половине 9-го начинался утренний чай: два куска белого хлеба, чашка чаю и маленькая кружка молока.

В 12 часов была общая перемена на завтрак: одно какое-нибудь блюдо и обязательно большая кружка молока, которое пили, закусывая черным хлебом.

Занятия в гимназии заканчивались в половине третьего, потом мы переодевались и шли под наблюдением классной дамы гулять по бульварам города. Прогулка продолжалась более часа.

Возвращались в интернат к половине 5-го, а в 5 часов шли на обед. Дежурные чуть раньше шли накрывать на стол и тайком под фартуком приносили своим подружкам горбушки чёрного хлеба. Все мы ходили голодные и чёрный хлеб казался самым вкусным лакомством.

На обед было три блюда и довольно разнообразное меню. Он заканчивался в 6 часов.

С 6 до 8-30 вечера учили уроки в классах, где занимались днём. В 8-30 шли пить вечерний чай, такой же, как и утром.

Потом парами, по многочисленным коридорам шли опять в самый большой класс гимназии на вечернюю молитву. Там кто-нибудь из старших по тетрадке читал молитву минут 15 -20. После, ученицы первых 4-х классов шли в спальни. Перед сном было обязательно чистить зубы порошком и мыться холодной водой до пояса. Ученицы 5-8 классов оставались еще почти до 10 часов учить уроки. В 10-00 все должны быть в спальнях и готовиться ко сну.

Здоровье у меня было слабенькое и я часто простужалась и болела, да и платья наши были лёгкие. Приходилось по нескольку дней лежать в лазарете, который у нас был через двор в деревянном доме.

В 6-м классе к весне я стала кашлять. Бронхит никак на проходил и мама в конце апреля приехала и забрала меня домой.

Родители выписывали журнал «Нива», к которому всегда были очень хорошие приложения — собрания сочинений какого-нибудь известного писателя. На этот раз это был Тургенев.

Вот я летом и принялась читать, сидя в роще около дома в гамаке. Роща бьига березовая и примыкала непосредственно к нашим домам у берега реки.

На фабрике «Сокол» не было врача, а только фельдшер, да и то ротный. Врач В.Ф. Фишер наведывался к нам из г. Кадникова. Доктор Фишер был очень интересный и передовой, по тому времени, человек. Член Общества трезвости, бывший революционер, высланный под надзор в г. Кадников.

Приезжал он три раза в неделю и часто оставался ночевать у нас. Зимой вся его семья жила в Вологде, потому, что четверо из пяти его детей (Федор, Екатерина, Леонид, Лидия и Николай) учились, кто в реальном училище, кто в гимназии. Жена доктора Надежда Васильевна была весьма общительная дама, участвовала в любительских спектаклях.

Директором фабрики с 1899 года был г-н Шпильман. Жена Мария Александровна и трое детей — Мария, Иван и Анна. К детям была приставлена гувернантка немка. Ваня как раз был ровесником нашего Володи. Они быстро подружились и, когда Володя приезжал на летние каникулы, все свободное время проводили вместе.

Из Кеми приехал на должность главного бухгалтера Гавриил Иванович Лопото. Поселились в доме напротив нашего. Первое знакомство с его женой Софьей Михайловной оставило неприятный осадок.

Им привезли мебель, которую нужно было распаковать и расставить в доме. Так вот Софья Михайловна, пожалев каких-то мелких денег, чтобы нанять для этой работы рабочих, предложила нашему Володе и Ване Шпильман помочь привести дом в порядок, обещая потом напоить их чаем с вареньем.

Ребята добросовестно все распаковали и расставили мебель, после чего, также с удовольствием выпили чай и съели всё поданное к столу варенье.

Софья Михайловна долго не могла успокоиться, повторяя, — Представьте, ведь целую вазу варенья съели.

Ничего удивительного. За их добросовестные труды это еще мало, но выслушивать СМ. было неприятно.

На следующую зиму семья Шпильман переселилась в Вологду. Маша и Ваня поступили в гимназию, а Аня была младше и училась пока дома.

У наших домов, что за общей оградой, начали заниматься благоустройством. Чтобы прикрыть глину, навозили бракованной щепы с полметра, а потом засыпали нормальной землей из леса, посадили сосенки, березки и кусты. Теперь можно было делать и огороды.

Ягодные кусты и малину пришлось выписывать из Москвы. Было там немецкое общество «Иммер и сын». Они продавали не только саженцы ягодных кустов, но и семена и клубни всяких садовых цветов.

Мама отпустила меня в Кадников, погостить у Фишер, на целых две недели. Надежда Васильевна старалась, чтобы дети, как можно больше были на воздухе и как следует загорели летом.

В один из жарких дней она повела нас пешком в соседнюю деревню. Шли мы полем между рожью, которая уже стала поспевать. В деревне, где мы остановились, хозяйка собиралась идти жать свою полоску ржи и предложила ей помочь. Раздала серпы. Катя и Лида уже умели управляться с серпом, а у меня дело шло совсем худо — серп взяла в руки первый раз. С грехом пополам я только и смогла срезать две охапки, а Катя и Лида целый сноп нажали.

После моего возвращения в Сокол, Лида Фишер приехала к нам. Мы почти каждый день ходили гулять в лес и мама стала с нами отпускать Марусю и Борю.

К концу лета я окрепла, поправилась и прокалилась солнцем. Отдых закончился и я вернулась в интернат, опять в 6 класс. В эту зиму я уже не хворала и хорошо училась.

Подружилась с Верушкой Петровой, которая приезжала к нам на Рождество и на Масленицу. В интернате был карантин из-за заболевания скарлатиной и мы пробыли дома всю первую половину поста.

Из гимназии написали, чтобы мы обязательно поговели в местной церкви, а на фабрике церкви не было. В четырех верстах от фабрики было село Рабанга (?, написано неразборчиво). Туда мы и ходили с Верой и моей мамой. Попом в этой церкви был Отец Павел (Черняев). Мы познакомились также с попадьей Александрой Платоновной и детьми Аней, Машей и Борей. Девочки учились в Епархиальном училище, а Боря в Духовном училище.

Наконец мы уехали в гимназию уже на вторую половину поста и без карантинов доучились до мая. Я выдержала все экзамены и перешла в 7 класс. Верушка Петрова осталась в 6 классе, потому что у нее было несколько двоек.

Через год, как мы уехали из Архангельска, на «Сокол» тоже переехали мама Отгон Карловича и его сестры Анна и Луиза.

Фабрика «Сокол» принадлежала акционерному обществу, акционерами которого были: четверо русских промышленников Сурков Альберт Юльевич, Шергольд Иван, Гувелякен Василий Вильгельмович и Беляев (имени и отчества не знаю) и бельгийский акционер Де Ней ер. В Бельгии он имел свою целлюлозно — бумажную фабрику, а древесину для нее закупал в России и вывозил пароходами в Бельгию из Архангельска.

Фабрика начала строиться в 1897 году. К началу 1899 г. все главные корпуса были готовы. Машины закуплены за границей и смонтированы иностранными специалистами.

Среди служащих было много бельгийцев.

Новым директором, после Шпильмана был назначен Грожан (его все звали месье Грожан). Высокий, румяный и толстый, по-русски вообще не говорил. Он стал ухаживать за Луизой Карловной. Она поступила на работу и стала кассиршей на фабрике.

Между нашим домом и домом Лопото построили еще один двухквартиный дом, где в одной половине поселились бабушка с Луизой и Анной, а в другой, Анна Павловна Осипова — акушерка и Мария Кузьминична Сухотина — кассирша потребительского магазина.

Мама с ними очень подружилась и всё наше семейство часто ходили к ним на праздники, танцевали под гармошку, на которой играл брат Марии Кузьминичны, Николай.

Мама знала всю семью Сухотиных ещё с того времени, как была в Вологде в 1887 году. Это когда мой отец — Карл Юльевич Сурков ездил в Москву на операцию в горле.

Новый 1900 год тоже весело встретили большой компанией у М.К. Сухотиной.

Месье Грожан хотел, чтобы Луиза Карловна согласилась жить с ним, не втупая в брак, т.к. его родители не хотели, чтобы он женился в России. Луиза Карловна от такого предложения отказалась…

В отпуск месье Грожан ездил в Бельгию и вернулся не один, а с «экономкой» (как он всем говорил). Эта дама всегда появлялась с маленькой собачкой и имела довольно странную внешность. У нее был длинный подбородок, который сильно выдавался вперед и даже загибался кверху. С Луизой: Карловной Грожан перестал встречаться и даже разговаривать.

Бельгийцы на фабрике считали себя полноправными хозяевами. Был введён 12-ти часовой рабочий день. Большинство рабочих было из бывших крестьян окрестных деревень, а квалифицированные рабочие приехали с Кондоровской бумажной фабрики и Полотняного завода Калужской губернии.

Русские акционеры видели, что 12-ти часовой рабочий день слишком велик. Под конец смены, особенно ночной на самочерпках, много бумаги уходило в брак, варка целлюлозы в котлах тоже прерывалась. Рабочих за это штрафовали, что, конечно, вызывало их недовольство. Эти порядки не нравилось и русским акционерам.

В 1903 г. Альберт Юльевич уговорил русских акционеров вытеснить бельгийцев с фабрики, т.е. выкупить их долю. Что и было сделано. К лету 1903 года все бельгийцы, в том числе и месье Грожан, убрались из Сокола. Фабрика стала принадлежать только русским.

По инициативе А.Ю. Суркова почти сразу ввели 8-ми часовой рабочий день, несколько повысили плату рабочим. Кроме того, рабочие стали получать бесплатные квартиры и дрова для отопления.

Фабрика начала расширяться. В конце 1903 г. пригласили нового директора из Германии. Господин Энгельмейер приехал с женой, отцом и свояченицей. Энгельмейер был хорошим механиком. Директор руководил установкой новых машин. Ему в помощники определили русского, по фамилии Ион (чех по происхождению). У Ионов было пять дочерей и малолетний сын.

Старшая, Маня, была просто красавица. Она только что окончила 4 класса и должна была учиться дальше. Поступила в вологодскую гимназию. В Вологде жила в семье Фишер.

В 1902/1903 учебном году я училась в седьмом классе и очень подружилась с Милой Беляевой. С ней мы и приехали на Сокол на Рождественские каникулы. В этот год съехались все: из Архангельска приехал брат Володя с товарищем, Володей Рогачёвым, Надежда Васильевна Фишер с дочерьми Катей и Лидой и сыном Леонидом.

На заднем плане: слева Володя Рогачев, справа Володя Сурков. Ниже слева Евгения Суркова, справа Мила Беляева Дети: слева направо Толя, Маруся, Борис.

На фабрике не было никакого оркестра и Федя Фишер привёз нескольких реалистов (учеников реального училища), играющих на духовых инструментах. Так, в эти праздники у нас был полон дом гостей.

На фабрике устроили ёлку и спектакль. «Лес» А. Островского играли кадниковские — семья Красиковых, участвовали также и фабричные. На следующий день был маскарад. Танцевали почти каждый вечер у кого-нибудь в гостях…

Сразу после возвращения с каникул в Вологду ходили, как в тумане, даже не верилось, что такое веселье кончилось, даже ноги болели. Но мы с Милой хорошо понимали, что седьмой класс ответственный, последний. Восьмой уже педагогический. В нем оставались учиться те, кто хотел стать учительницей. Надо было приналечь на ученье.

Пришлось выбросить из головы всё постороннее и усердно заниматься. У нас обеих итоговые отметки были одинаковые: по математике и всем устным предметам — 5, по иностранным языкам и литературе — 4, русский письменный -5. Экзамены тоже сдали успешно и обе получили право на золотую медаль.

В нашем выпуске было 12 медалисток, но гимназия не имела средств выдать медали всем заслужившим. Выдали только 2 золотые и 2 серебряные. Нам с Милой не досталось. Но имена всех золотых медалисток занесли золотыми буквами на сафьяновую доску, висевшую в Актовом зале. Однако это произошло уже в 1904 году, когда я училась в педагогическом классе по специальности «словесность».

В мае 1903 года моя младшая сестра Маруся держала экзамен в приготовительный класс гимназии. Подготавливали ее дома. Для этого наняли некую Веру Евлампиевну Спасскую — бывшую епархиалку. Она занималась Марусей и Борей, которому тогда было уже 7 лет. Вера Евлампиевна была очень религиозная и разучивая с Марусей молитвы, ставила ее перед иконой и заставляла креститься.

И, вот, на экзамене произошел с Марусей анекдот, Отвечая молитвы священнику, она в начале и в конце каждой молитвы крестилась и кланялась, смотря на отца Фёдора, как на икону. Тот перекусал себе все губы, чтобы не рассмеяться.

Марусю приняли в приготовительный класс и осенью отдали мне под руководство вместе с Людой Алаевой. Люда перед этим закончила три класса сельской школы, поэтому была значительно лучше подготовлена, чем Маруся.

Слева направо: Софья Михайловна Суркова Гиллер, Маруся, Борис, Отгон Карлович, Толя — все дети Гиллер.

Так мы занимались всю зиму: я все объясняла, давала задания, девочки делали уроки, отвечали мне. С Марусей занималась дополнительно диктовками, чтобы подогнать её по родному языку.

В женской гимназии ежегодно устраивали праздники, где гимназистки выступали, преимущественно, в разных танцах. На этот раз «приготовишек», в том числе и Марусю выбрали танцевать негритянский танец.

Все были сделать негритянскую прическу. Для этого нужно было подстричься и мелко завить волосы. У сестры были длинные волосы и мама не согласилась на Марусину стрижку.

Я придумала так: мелко завила на бумажки крайние пряди волос, а остальные закололи и спрятали под шапочку. Всех остальных девочек завивал парикмахер, но в конце вечера у них волосы развились, потому что танец был бешеный. Все бегали, прыгали, топали и вспотели. У Маруси прическа сохранилась.

На празднике были и другие танцы: боярский, лезгинка, цыганская мазурка, которую прекрасно станцевала Маня Ион. Кроме того была декламация и общие танцы.

Были приглашены и гимназисты, но только братья старших учениц. Всего 10 молодых людей. Однако очень хорошо потанцевали!

На следующее Рождество на Соколе опять собралась большая молодежная компания. Как и прежде, каникулы провели очень весело и интересно.

В конце мая 1904 г., окончив 8 классов гимназии я получила специальность учительницы начальной школы и вернулась домой — на Сокол.

На фабрике опять произошли перемены -директором стал один из акционеров, Василий Вильгельмович Гувелякин, а мой двоюродный брат Арно Альбертович Сурков под его руководством учился управлять фабрикой.

Второй двоюродный брат Бруно Оскарович Сурков в это же время проходил на фабрике производственную практику вместе со своим товарищем по институту Василием Ивановичем Кржыжковским.

Фабрика продолжала расширяться. Построили каменное здание конторы. Инженер Ион с семьей уехали. В их квартире опять поселился Лопото Гавриил Иванович с Софьей Михайловной.

У них тогда было два сына, Женя и Володя. Для детей они держали немку-гувернантку Клару. Она почти не гуляла с детьми, а когда у нас собиралась молодежная компания, всегда приходила. Молодежь у нас собиралась каждое воскресенье. Приходила Лида Витман, Ксения Сыромятина с братом, Мария Кузьминична с братьями — время проводили весело, играя в разные игры. Чаще всего играли в «пустое место» из-за чего расшатали все стулья в доме. Мама даже запретила играть в эту игру.

На фабрике появились новые служащие. Василий Вильгельмович пригласил из Петербурга своего брата Вильгельма (**Эрнста) Вильгельмовича Гувелякина на должность механика.

У них с женой Ольгой Гуговной было трое детей: две девочки — Инна и Эрна и сын Вилли.

На фабрику приехал также бумажный мастер, швед (забыла его фамилию) с женой и маленькой дочкой. Эти две семьи заняли деревянный дом, в котором раньше была контора фабрики. В одной половине Гувелякины, в другой, шведы.

Мама стала устраивать любительские спектакли, то в пользу ссыльных, которых было много в г. Вологде, то в пользу погорельцев. Театра на фабрике, конечно, не было, поэтому играли в паккамере.

Летом 1904 года мы всей семьей решили съездить в г. Кириллов, где родилась я, Володя и Маруся. Сначала плыли по Кубинскому озеру, а потом по каналам с бесконечными шлюзами и, наконец, в Сиверское озеро, где открывался замечательный вид на Кирилло — Белозерский монастырь..

Лето выдалось очень дождливое. В Кириллове жила большая семья Эдуарда Юльевича Суркова, которому была передана наша бывшая аптека. Мы решили сначала не беспокоить семью Сурковых и остановились в гостинице, но погода была на столько плохая, что просидели там почти неделю, не имея возможности даже выглянуть погулять и уведомить Сурковых о нашем приезде.

Время проходило впустую и мы уехали из города в деревню Шортино, где был хороший сосновый лес и пожили там еще неделю. Погода буквально на следующий день поправилась и каждый день мы ходили гулять в лес, собирали грибы и ягоды.

Прошло более 10 лет, как мы отдыхали на даче в Шортино и лес стал не — такой густой и непроходимый, каким я его помнила с детства. За это время много деревьев было вырублено.

Домой вернулись в начале августа и я поехала в Вологду к Инспектору народных училищ подавать прошение о назначении меня учительницей в новую фабричную школу, которая должна была открыться осенью 1904 года.

Раньше всех школьников возили (на лошадях) в село Рабанга, за 4 версты, но детей школьного возраста с каждым годом становилось все больше и уже саней на всех не хватало. Тогда решили создать свою школу при фабрике.

Сразу после возвращения к нам приехала гувернантка француженка Августина Осиповна, которая жила в Новгороде при моей бабушке Ирине Александровне Михайловой. Бабушка умерла в начале 1904 года и Августина Осиповна осталась без работы.

Мама не отпустила меня в Вологду одну и приставила ко мне Августину Осиповну. Перед Инспектором мне было как-то неловко, что я прошусь назначить меня учительницей, а сама приехала с гувернанткой. Все прошло благополучно. Инспектор был расположен ко мне благожелательно и рассказал, какие нужны книги, и, даже, в каком магазине их следует приобрести.

Книги нужно было покупать самим потому, что наша школа была не государственная, а фабричная. Вместе с Августиной Федоровной мы отправились в книжный магазин, выбрали всё нужное, взяли счёт и уехали домой. Все товары пришли на фабрику «Сокол» в конце августа.

Под школу сначала отвели одну большую комнату в первом этаже жилого дома, где во втором этаже жила многодетная семья механика Витмана Владимира Евграфовича.

1-го сентября я проверила и переписала всех поступающих учеников. Всего я приняла в школу 35 учеников: в первую группу 10 ребят, во вторую — 15 и в третью тоже 10.

На следующий день, когда все собрались, из Рабанги приехал батюшка -отец Павел с дьяконом. Служили молебен, после которого окропили все стены школы и учеников Святой водой, потом раздала книги и мы начали заниматься.

Я занималась сразу со всеми. Это выглядело примерно так: пока 2-я группа переписывала текст с книги, а 3-я тоже самостоятельно решала задачки, я первой группе, самых маленьких, показывала буквы по Азбуке. Потом 1-я писала палочки, а я со вторым читала. Через полчаса 2-е решало примеры самостоятельно, с третьим занимались чтением.

В 12 часов на фабрике звучал гудок — все шли на обед, и я тоже. После обеда приходили только старшие — третья группа. Занятия продолжались только с ними. В этой группе учился и мой брат Боря.

В конце учебного года в третьей группе 6 человек держали экзамен (четверо бросили школу, не захотели учиться). Осенью Боря поступил в приготовительный класс гимназии, а Алёша Смирнов сдал вступительные экзамены сразу в 1-й класс.

Летом 1905 года мама задумала провести папин летний отпуск в Тотьме. Папа не соглашался, но мама была настойчивой.

— Ты хоть от своей кислоты немного отдохнешь. Проведем твой отпуск на лоне природы, — говорила она.

В Тотьму плыли на фабричном грузовом пароходе. В ту сторону он шел порожний, а обратно должен был привезти плоты.

За мной увязались мои ухажёры — Лёня Фишер и Коля Григорьев -гимназисты 7-го класса.

Мы поселились всей компанией в деревне, в крестьянской избе в двух верстах от Тотьмы. У хозяев брали лошадь и телегу, на которых совершали экскурсии по окрестным деревням. Леня и Коля правили лошадью по очереди. У меня и у папы были велосипеды и мы сопровождали телегу, но местность была холмистая и часто в горку приходилось подниматься пешком. Зато с горки велосипеды разгонялись очень хорошо и я летала, как говориться «сломя голову», при этом ни разу не упала.

Осенью 1905 года брату Толе минуло 6 лет и он пошел в 1-й класс. Толя не выговаривал Ш, а другая девочка в классе вместо С говорила Ш. Читаем вслух: Толя читает «Саса», а Катя «Шаша» -весь класс хохочет. Я и сама невольно улыбалась.

Зимой мы с детьми разучили и поставили сказку «Царь Горох». Декорации к спектаклю мы с учениками устроили сами. Я попросила на фабрике цветной бумаги. Царский дворец был розового цвета, углем нарисовали закопченную избушку. Купила кое-какого материалу и сама пошила костюмы.

Маша Позднякова в моем красном сарафане была Царицей. Для полного костюма сшила ей красивый кокошник и фату. Царь Горох в красном кафтане, обшитым ватой с черными хвостиками, под горностая, и золотой короной на голове — Шура Соболев. Усы и бороду ему подрисовали углем. Царевну (самая длинная роль) очень хорошо играла Оля Разумова. Других персонажей: Ведьму, Лешего, Кащея, добрую Фею и 12 разбойников тоже играли мои ученики. Родители смотрели спектакль, сидя на сдвинутых партах.

На Рождество дети приготовили хорошую программу: на сцене читали стихотворения и басни в лицах, водили вокруг елки хороводы и пели песни, которые специально разучили с учителем пения Иваном Николаевичем Поповым.

На второй день хотели устроить маскарад, как вдруг у нашей Маруси поднялась температура, выше 39 градусов — свинка! Объявили карантин.

Наши гости, семья Фишер, на второй день уехали в Кадников, а мы с братом Володей и его товарищем Рогачёвым вынуждены были сидеть дома. Так, каникулы продолжались, а праздники кончились. Это было непривычно и обидно.

Настроение исправилось, когда 30-го декабря неожиданно приехал из Кадникова Леня Фишер и предложил мне поехать к ним в Вологду на оставшуюся неделю каникул. Я с удовольствием поехала — не кукситься же мне дома?

По приезду, мы, с Лидой Фишер сразу стали думать, как нам вызвать в Вологду Володю с другом. Дело в том, что Лида была не равнодушна к Володе Рогачёву. Я же, к своим ухажерам относилась с полным безразличием, потому, что они все были моложе меня года на три.

Мама говорила, — И что это на тебя за обедом и чаем «глаза пялят», даже худо едят?

От Вологды до Сокола был проведен телефон, который находился в конторе фабрики. Позвонили. Дело вышло. Договорились, и ребята приехали. Мальчики тоже были рады.

Остаток каникул провели весело. Ходили в гости к Григорьевым, к Спасским (Вера Спасская была учительницей у нашей Маруси), ставили свечи на окна и к нам заходили маски. Мороз стоял -25 градусов, но это нас не пугало — одевались потеплее.

Часа в 2 — 3 ночи, возвращаясь из гостей по безлюдным улицам, шли под руку, шеренгой по самой середине.

В Крещение я возвратилась домой. На другой день надо было начинать занятия в школе. Оба Володи уехали в Архангельск на день раньше.

Дальше началась карусель: Маруся выздоровела и мама сама отвезла её в гимназию. Через неделю пришлось ехать в Вологду за Борей — у него тоже сделалась свинка. Боря поправился, я отвезла его в гимназию, так как мама осталась с больным Толей. Только Толя поправился — заболела мама. Кошмар!!!

Мы с папой не заболели, но ученье остановилось на две недели, потому, что три ученика заболели скарлатиной. Школу закрыли, выставили в мороз все окна, сделали дезинфекцию. Больше случаев скарлатины в школе не было.

В общем, болезни в школе протекали с декабря 1905 по апрель 1906 года.

В июне вологодские учителя отправлялись в организованную, кажется, Губернским департаментом образования, учительскую экскурсию в Санкт-Петербург. Такое приглашение пришло и в Сокол, нашему директору школы Флерову. Предложили мне и Лиде Фишер, которая еще училась в гимназии, но была подружкой дочери директора, Наташи Флеровой, так их взяли, как учительниц.

Ехали в отдельном купе всего за % билета (и это составляло 1 руб. 23 копейки) весело и дружно, пели песни.

В Петербурге нас поместили в какой-то школе на Знаменской улице в третьем этаже. Лида, Наташа, я и Мария Ивановна (одно время у нас в интернате она была классной дамой) жили в одной комнате и спали на трёх сдвинутых кроватях.

Было несколько экскурсий по этому красивейшему городу — столице Российской Империи. Необыкновенные впечатления получили от фонтанов и парков Петергофа, ездили в Кронштадт, Павловск.

В Петербурге осматривали Петропавловскую крепость, довелось даже с галёрки услышать речи депутатов в Государственной Думе. Посетили Зоопарк, Эрмитаж, Александровский музей, ходили в клуб «Трудовиков».

Мы, простые учительницы, далекие от политики, да еще и не опытные, смотрели на все только любопытными глазами. Но другие, более старшие учителя и учительницы успели побывать и на фабриках в политических кружках, имея явку из Вологды, где проживало много ссыльных.

По прошествию нескольких месяцев после возвращения в Вологду, некоторых учителей арестовали и сослали «подальше». Так печально окончилась наша веселая экскурсия в Санкт-Петербург.

Во время революционных событий 1905 г. у нас на фабрике никаких забастовок не было. Альберт Юльевич Сурков был умным и дальновидным промышленником и внимательно следил за революционными настроениями в России. Он также учитывал, что в Северных губерниях проживало много политических ссыльных, влияние которых могло усилиться на рабочих. Поэтому, Альберт Юльевич и стал инициатором смены порядков, установленных на фабрике бельгийцами и разрыва с ними в 1904 году. Он успокоил обстановку, значительно улучшив условия труда и проживания рабочих.

С 1906 года сын Альберта Юльевича, Арно Альбертович Сурков стал самостоятельным директором фабрики «Сокол» и был им до самой революции 1917 года.

1907 год начался очень несчастливо. Наша соседка акушерка Анна Павловна Осипова заболела брюшным тифом в тяжелой форме. Тогда еще на фабрике не было больницы и, поэтому она лежала в своей квартире. Из Вологды вызвали сиделку.

Анна Павловна была очень милой женщиной и мама всё порывалась её навестить, но все отговаривали от этого неразумного шага. Однажды, когда ни кого дома не случилось, мама не удержалась и все-таки сходила проведать больную, а в марте заболела сама.

Для ухода за мамой из Вологды приехала Мурёхина Елизавета Васильевна — знакомая Надежды Васильевны Фишер. Елизавета Васильевна была домашней портнихой. Хороший уход, режим и лекарства сделали свое дело и мама поправилась в конце апреля, к Пасхе.

В том году на фабрике очень многие болели тифом, из-за чего фабрика работала с перебоями, потому, что изготовление бумаги, это непрерывный технологический процесс. Хозяева несли приличные потери. Один раз в неделю из Кадникова приезжал врач, Василий Федорович Фишер, а вся его семья жила в Вологде. Так уж сложилось, т.к. местом его ссылки был город Кадников.

Эта эпидемия тифа подстегнула Арно к строительству больницы, которую и начали строить летом 1907 года.

В середине июля я поехала в Вологду купить себе осеннее пальто, зашла к Фишер. Было очень жарко и мне ужасно хотелось пить. Дома я всегда пила только прокипяченую воду, а у них и заведения такого не было, как держать в графине кипяченую воду. Пришлось выпить прямо из-под крана сырой воды. Вода оказалась вкусная, но результаты весьма плачевные — через две недели я захворала брюшным тифом. Проболела целый месяц и только в конце августа, к началу занятий поправилась, только очень похудела и волосы вылезли. В гимназиях занятия начинались 16 августа, а в сельских школах 1 сентября.

В 1907 году заканчивался срок ссылки нашего врача В.Ф. Фишера и он мог свободно передвигаться по всей территории Российской Империи. Василий Федорович уехал в город Феллин Лифляндской губернии (теперь это Латвия) и поступил там в Акцизное ведомство.

Осенью из Вологды приехала новая учительница Августа Александровна Краснораменская. С ее приездом связано образование, в дальнейшем, двух семей Сурковы — Краснораменские — Гиллер.

Весной 1908 года Лида и Леонид окончили гимназию, а Николай реальное училище, а летом все они и уехали на Запад. Тем же летом я ездила к ним в гости.

Володя окончил гимназию. В аттестате были все пятерки и только по родному языку тройка, поэтому он не получил никакой медали. Отдохнув две недели дома он уехал в Петербург поступать в высшее училище.Подал документы сразу в пять технических институтов, да так и ездил по всему Петербургу с экзамена на экзамен в результате первым выдержал экзамены в Институт гражданских инженеров Императора Николая I, а из других документы забрал.

Мундир у него был темно синий с черным бархатным воротничком и малиновыми кантами. На эполетах был вышитый золотом вензель Николая Первого. Он очаровал всех своих знакомых женского пола.

Толя учился в приготовительном классе очень хорошо, но в январе 1909 г. заразился коклюшем. Пришлось его взять домой и лечить. К апрелю он выздоровел и я после уроков в школе стала с ним заниматься, чтобы приготовить его к экзаменам в 1-й класс. Толя был очень способный и заниматься с ним было одно удовольствие. В месяц мы прошли весь полугодичный курс приготовительного класса.

Он хорошо выдержал экзамен в 1-й класс гимназии, но все еще кашлял и врачи посоветовали свезти его к морю.

И, вот, мы всей семьёй поехали на рижское взморье и провели там два месяца. Местечко называлось Карлсбад. (в 1827 году здесь был построен курортный зал. Место стали называть Карлсбад II. Теперь это Меллужи от Риги).

Дача из пяти комнат была почти, что у самого моря. Прибой был всегда слышен, так мы под него и засыпали. С нами поехала Маня Воденко — дочь давнишнего маминого знакомого из Кириллова. У него в Вологде был пивоваренный завод.

Рядом с дачным поселком Карсбад были еще и другие: Дублин, Маеренгоф и др. В Маеренгофе и Дублине были дачные театры и эстрады, где давались концерты. По вечерам мама, папа, Володя и Маня Воденко ездили в театры и на концерты, а я оставалась с младшими братьями и сестрой дома.

Мама знала адрес своей старшей сестры Наталии Ивановны Михайловой (ее фамилию по мужу не помню), которая жила со своей семьёй в Митаве (теперь это г. Каунас в Литве) и написала ей. У Наталии Ивановны муж был военный, два сына и две дочери. К нам в Карлсбад он приехала со своим младшим сыном Ваней, который потом и остался у нас гостить.

В море купались все, кроме меня. Берег был красивый, песчаный, сосны и дюны, а вода мутная и очень не спокойная. Приливов и отливов не было, не то, что в Архангельске, где приливы и отливы были очень заметны даже на Северной Двине.

Папа написал Василию Федоровичу Фишер и пригласил его к нам повидаться. Василий Федорович приезжал и пожил с нами некоторое время. Потом приезжал его сын Федя.

Юлия Ивановна Бауэр, жена Отто Оттовича Бауэр, начальника электростанции на Соколе, тоже в это время гостила у своих родных в Риге и навестила нас.

Из Калсбада мы тоже выезжали в гости. Ездили в Митаву к тете Наташе, но вышло неудачно, ее муж сильно захворал. Вызвали врача, Ваня бегал за лекарствами в аптеку и мы закусив, скорее ушли осматривать город, чтобы не мешать и не шуметь.

В конце прогулки пришли в городской сад и, что нас поразило, это вековые деревья в три обхвата. Володя, Маруся и я встали кругом и только тогда смогли обхватить ствол.

Тем временем, мужу тети Наташи становилось хуже. Мы пожелали ему скорого выздоровления, попрощались и вернулись в Карлсбад. Вскоре пришло сообщение, что он умер. Мама поехала с Ваней на похороны. Из Петербурга приехали старшие дети, сын и две дочери, которые учились в институтах. После похорон отца Ваню тетя Наташа опять отправила к нам в Карлсбад, сказав что так ей легче будет успокоиться.

Однажды вечером, гуляя, по обыкновению, по берегу моря, мы услышали пение. Очень приятным тенором на балконе одной из ближайших к морю дач, певец исполнял арии из разных опер. Это было совсем рядом, был виден розовый свет из комнаты и слышны еще какие-то голоса, но из-за густой зелени певца совсем не было видно, но сильный голос далеко разносился в округе. Очарованные исполнением, мы долго бродили вдоль берега моря около этой дачи, пока «концерт» не окончился.

В тот вечер многие слышали это пение, а на следующий день в городе только и было разговоров об этом. Оказалось, пел знаменитый Собинов, приехавший к знакомым на дачу.

Через две недели за Ваней приехали и нам тоже пора уже было собираться. Перед тем, как уехать совсем, съездили в Ригу, чтобы посмотреть город и купить кое-что.

Торговая часть находилась в старом городе с узенькими улицами, так что даже извозчикам негде было разъехаться. Дома, в основном, двухэтажные и всё, как игрушечное. Зато городская крепость на берегу моря произвела величественное впечатление. Около нее был рыбный базар, где мама по заказу Ольги Гуговны Гувелякиной купила копченого угря. Побывали в городском саду, побродили по улицам старого города, в Домском соборе послушали органную музыку.

Пребывание у моря Толе помогло — он перестал кашлять и с осени стал учиться в 1 классе.

К новому учебному году (1908), примерно в одной версте от фабрики, построили здание школы, где уже была оборудована и сцена. Вкусив успех первой постановки, все участники того спектакля с энтузиазмом взялись за работу в нашем самодеятельном театре. Работу и учебу в школе совмещали в свободное время с постановкой новых пьес.

Сначала спектакли показывали только ученикам, считая, что наши артисты еще не такие опытные, чтобы выступать для взрослых. Но рабочие — родители наших учеников просили повторять выступления и для них.

Наши маленькие артисты пришли в восторг, что их игру хотят смотреть взрослые, и стали играть с большим подъемом. Спектакли ставили к различным праздникам.

Со временем, увидев много положительного в наших занятиях, Администрация фабрики стала кое-чем помогать нашему самодеятельному театру, выделяя разные материалы для устройства декораций: сукно, рогожу, краски, доски, гвозди и др.

Постепенно в нашем творческом увлечении стали принимать участие взрослые люди. Например, моя мама любила ставить домашние спектакли. Зимой 1909 г. она участвовала в постановке пьесы Островского «Не все коту масленица».

В 1910 г. мы поставили детскую пьесу Лукашевича «Среди цветов». Подготовка к каждому спектаклю шла долго. Шили костюмы, разучивали роли, сооружали декорации. В этот раз Володя, приехав на рождественские каникулы, разрисовал нам все костюмы цветов.

Отто Оттович Бауэр тоже был режиссер-любитель, а его жена Юлия Ивановна, по моему мнению, хорошей актрисой. Бауэр стал руководителем заводского театрального кружка. Настоящая фамилия Бауэра была Кронберг Иван Александрович (латыш), нелегальный, поэтому жил под другой фамилией. Бауэр (Кронберг) очень долго жил в Швейцарии и хорошо знал В.И. Ленина.

С приездом на Сокол Марии Павловны Черняевой, учительниц в нашей школе стало трое. Руководство постановками спектаклей мы распределили: Августа Александровна руководила певчими, я ставила танцы, а Мария Павловна помогала одевать артистов и следила за их своевременным выходом.

В спектакле «Снежная Королева» нужны были особые декорации снежного дворца. Строил и оборудовал эти декорации О.О. Бауэр. Дворец вышел великолепный. Он даже сделал так, что на снежной глыбе в нужное время мгновенно вспыхивало слово «любовь».

Из целлюлозы он сделал корону Снежной Королеве, обсыпал ее нафталином, чтобы блестела, как снег и приспособил три маленькие лампочки, которые работали от аккумуляторов, спрятанных в кармане артистки. Спектакль очень удался и по просьбе зрителей мы через какое-то время сыграли его еще три раза.

Толя и Боря учились в вологодской мужской гимназии и жили в интернате.

У нас в женском интернате классные дамы строго обращались с интернатками, но в мужской, еще строже, и наставники даже ругались. Наш Боря был очень обидчивым. Вот однажды, в феврале 1910 года получаем вдруг из вологодской гимназии телеграмму, извещавшую о том, что Боря ушел из интерната.

Расстояние между Вологдой и Соколом 30 верст. В эту ночь ни кто не спал, а в 6 часов утра явился Боря. Рассказал, что его так обидел классный наставник, что он не смог этого перенести и ушел. Шел всю ночь по рельсам…

Две недели Боря жил с нами, а потом мама сама отвезла его в интернат и сказала там, что весной заберет обеих сыновей и сама будет жить с ними в Вологде. Так она и сделала и жила сними 1910/11 и 1911/12 годы.

В августе 1911 года Арно Альбертович захотел показать жителям фабрики самолет и пригласил летчика, который как раз прибыл в Вологду демонстрировать полеты.

Летчик прилетел 15 августа. Поле было неровное, все в кочках и когда он приземлялся самолет так трясло, что я думала вот-вот развалится. Самолет был типа «Блерно», маленький, фанерный с пропеллером, который помощник вертел каждый раз, когда нужно было взлетать. Последний раз крутанул, самолет улетел, а помощник уехал в Вологду на поезде. Но все-таки жители фабрики увидели, что такое самолет.

Этим же летом я ездила в Кириллов. Мой дядя Эдуард Юльевич праздновал 25-летие своего супружества. У него было семь детей, правда, старший Василий накануне зимой умер. Остались Кирилл, Лида, Мария, Александр, Владимир и Тамара.

Лида закончила 7 классов гимназии, Маша еще училась. Кирилл и Александр тоже учились в Вологодской гимназии, Володе было 5 лет, а Тамаре только 2 года. У Сурковых я прожила до начала учебного года и подружилась с Лидой. Осенью мы вместе уехали на фабрику Сокол. Она прожила у нас 1911/12 учебный год. Ходила в школу, присматривалась, как проходят занятия. Другой раз занималась немного с какой-нибудь группой, но экзамена на учительницу не держала, считая себя не подготовленной.

Мама с Толей и Борей жила в Вологде, снимая квартиру в деревянном домике на окраине города.

Воду и дрова надо было носить, поэтому с мамой жила еще девушка, в обязанности которой и входила эта работа.

В трехэтажном здании гимназии тоже было дровяное отопление и воду на все этажи носили вручную. Не было электрического освещения, а керосиновые лампы. Там же была домовая церковь и каждую субботу служили всенощные, а в воскресенье и праздники, обедни.

Однажды перед всенощной ламповица уронила зажженную лампу на себя, и платье на ней загорелось. Отец Федор, услышав стук, вышел из алтаря, схватил девушку и закатал ее в ковер.

Все таки ожоги рук были сильные и она долго лечилась.

У мамы, кажется, с 1902 года была сахарная болезнь. Она не раз ездила в Москву и Санкт-Петербург на консультации к врачам. Врачи настаивали на строгой диете, даже дали печатный лист, какие блюда есть можно, а какие нельзя. Мама повесила этот листок на стенку в столовой, а диету все равно не соблюдала.

Говорила, — Живем один раз, да еще урезывать себя во всем? Так и жить не стоит! — и кушала все, что ей нравилось.

К Арно Альбертовичу каждое лето приезжали его приятели: Иконников Борис Иванович, Кржижковский Василий Иванович и еще один англичанин, Гарольд Уэльсон. Гарольд даже жил целый год 1911/12 у Арно и учился русскому языку у учительницы из деревни Рассохи.

В 12 верстах от фабрики находился Лотовский монастырь. Настоятелем был отец Спиридон, который часто к нам приезжал. Мама любила ездить по монастырям, помолиться за всех и давала обеты пешком сходить в какой-либо монастырь. Так летом 1911 года мы ходили в Зааникеевский монастырь.

Теперь, летом 1912 г. мама уговорила и молодых людей — Иконникова и Уэльсона отправиться с ней в Лотовский монастырь.Пешком пошли: мама, Маруся, Иконников и Уэльсон, а мне было заказано выехать через два часа и привезти для всех провизию.

Через 12 верст я их догнала на «линейке» (были такие экипажи). Мама устала и села в экипаж, а я пошла пешком с компанией.

Когда мы подошли, мама уже заняла номер в гостинице и заказала самовар. После чая пошли гулять по берегу реки. Я с Гарольдом, а Маруся с Иконниковым (Маруся уже была интересной девушкой). Остановились у плотины и стали ловить рыбу.

Видимо, монахи сказали о нашем приезде отцу Спиридону и он вышел из монастыря с посохом и в парадной рясе. Подошел к нам с Гарольдом, поздоровались, он каждого перекрестил и о чем-то беседуя ходил с нами вдоль берега. На колокольне принялись трезвонить. Не знаю, может быть так полагалось, когда архимандрит ходит? Отец Спиридон пригласил нас к себе, обещая угостить ухой из стерляди, и ушел.

Погуляв еще немного, мы все направились в монастырь, причем Уэльсон и Иконников взяли с собой по бутылке вина, замаскировав их под накинутыми на руку пальто.

У отца Спиридона был болтливый попугай, которого держали в комнате рядом с гостиной. За обедом, услышав голос хозяина, попугай заговорил: Отец Спиридон, как Ваше? Слава Богу, попочка, — отвечал Спиридон. Потом, опять попугай — Иван!!!

И сам отвечал, — Иду-у. Святый Боже, Святый крепкий, помилуй нас. Дальше путал, — Святый Боже. Как Ваше?

Обед прошел замечательно. Было очень весело. Отец Спиридон пригласил нас навестить его как-нибудь еще.

В это лето, 1912 года, на Соколе собралось много молодых людей. На каникулы из Санкт-Петербурга приезжал Володя, Маня Суркова из Кириллова. Погода стояла хорошая и мы часто вместе гуляли, катались на велосипеде, ездили на карбасе по Сухоне с обязательной остановкой на пикник.

Маруся окончила 7 классов гимназии. Дальше она не собиралась учиться, не хотела избирать себе профессию учительницы, так как совсем не чувствовала к ней склонности.

Мама решила ехать с ней в Петербург и устраивать Марусю на частные счетоводные курсы Побединского. Борю и Толю решили не отправлять в интернат, а нашли им отдельную комнату в Вологде недалеко от гимназии, где они и жили с 1912 по 1915 год.

В феврале 1913 г. в России праздновали 300-летие Дома Романовых. В это время мама с Марусей жили в Петербурге и я поехала к ним на неделю, чтобы посмотреть какой будет праздник.

Была масленица. Праздник проходил с 21 по 24 февраля. Город украсили флагами и гербами Российской Империи. Вечером был остановлен весь транспорт и толпы людей участвовали в гулянье на Невском проспекте.

На Пасху я опять попала в столицу. На этот раз повидаться с мамой, Марусей и Володей поехали все: папа, я, Боря и Толя. К праздничному столу взяли с собой провизию: куличи, торты, окорока, свиной и телячий. До Петербурга ехали в купе 1-го класса с мягкими диванами и зеркальной дверью.

Мама жила недалеко от вокзала, поэтому я с братьями пошла пешком, а папа с багажом поехал на извозчике. Праздники прошли очень хорошо.

Несколько раз были на спектаклях в Народном доме. Володя тоже всегда бывал с нами.

В конце июля одна знакомая с фабрики, Малютина, сговорила меня поехать к Черному морю, в Крым.

От Вологды до Севастополя на поезде ехали трое суток и до Ялты на пароходе 5 часов — вот и вся дорога. Поселились в Ялте на даче графа Ивана Григорьевича Ностица, в доме его управляющего. Сам граф был за границей, поэтому можно было спокойно гулять по саду.

Сад разделялся на две половины. Первая — просто тенистый сад со старыми, раскидистыми деревьями. Вторая — фруктовый сад, который арендовал какой-то татарин. У этого татарина мы прямо с деревьев покупали фрукты, сами их и собирали.

В Ялте мы не сидели дома, а постоянно куда-нибудь ездили, осматривали окрестности. Были в Алупке, во дворце графа Воронцова -Дашкова, гуляли в саду с кипарисами, один из которых посадила Екатерина II, а другой князь Потемкин. Ездили в Ливадию, Гурзуф, побывали в Никитском ботаническом саду, в винных подвалах Массандры. На парусных лодках катались по морю, а в гроте Пушкина пережидали грозу. Мне еще хотелось побывать на горе Ай-Петри, но погода испортилась, все дороги размыло.

Да, вот еще, что было интересного. Когда я прописалась в Ялте, то от туда на фабрику Сокол послали запрос — кто я такая, легальная ли? Урядник приходил к Оттону Карловичу, спрашивал, правда ли я поехала отдыхать в Ялту?

Оказалось, что это было из-за того, что в середине августа через Ялту в Ливадию должна была проследовать царская семья. Действительно, так и было. Мне довелось видеть это зрелище в первых рядах. Мы с компаньонкой прогуливались по набережной, как вдруг началась какая-то суета, забегали полицейские, появились солдаты. Просили освободить проезжую часть, говорили, что едет Император с семьей. Мы встали у парапета, спиной к морю. Рядом, чуть впереди встал полицейский. На набережную высыпало много народа, в основном вся толпа стояла вдоль домов на противоположной стороне.

Вот показался кортеж. Впереди на украшенной лошади ехал проводник, татарин. На некотором расстоянии в двух ландо (открытая коляска) вся царская семья. Ехали довольно медленно. В первом ландо Николай II с царевичем Алексеем, оба в белой военной форме. Напротив, в красивом светлом, почти белом кремовом платье и летней шляпе с широкими полями, сидела Александра — Федоровна. Царевны ехали в следующем ландо. Все чинно раскланивались направо и налево публике, иногда слегка помахивали рукой. За этим поездом шли два ломовика с многочисленными сундуками.

Обратно из Ялты мы плыли на пароходе, который курсировал в пяти милях от берега. Когда с палубы смотришь, получается, как панорама проплывает перед глазами. Особенно интересно «ласточкино гнездо», точно висит над морем.

Погода была ветреная, пароход довольно сильно качался и многих пассажиров укачивало, в том числе и мою компаньонку. На меня же качка совсем не действовала, но видимо, продуло и к вечеру поднялась температура.

Однако мы наметили себе заехать на два дня в Севастополь, чтобы осмотреть город, поэтому хворать было нельзя. Я стала лечиться крепким турецким кофе. Такая возможность была, потому, что турецкие столовые и кофейни были на каждом шагу.

Пошли сначала на Приморский бульвар, там осмотрели огромный аквариум. Потом покатались на открытом трамвае с круговым осмотром. Отобедав в турецкой столовой и попив очень вкусный кофе, пошли смотреть Севастопольскую панораму защиты города, Мамаев курган.

Пока я была в Ялте, вся наша семья ездила опять в Кириллов. Там с семьей Сурковых они ездили по окрестностям Кириллова и, конечно по монастырям. Володя приехал в своей великолепной форме и очаровал своих двоюродных сестер Лиду и Машу, да и многих кирилловских барышень.

Вернулись домой в самом конце августа, а 1-го сентября началось ученье в нашей фабричной школе. Борис и Анатолий жили самостоятельно одни в Вологде, учились в гимназии.

Мама с Марусей уже привыкли к Петербургу. Также, по причине необходимости учиться в высших учебных заведениях, в Петербурге на Васильевском острове проживала вся семья Фишер, кроме Василия Федоровича, который продолжал работать в акцизе в г. Феллине. Федя и Коля учились в технологическом, Леня в медицинской академии, Лида на Бестужевских курсах.

Маме было веселее, так как Надежда Васильевна в другой раз приезжала проведать ее и мама ездила к ней в гости. Весной 1914 года мама вернулась.

Летом 1914 г. нам написали из Кириллова, что серьезно заболела Лида Суркова. Я поехала проведать свою двоюродную сестру. По приезду я распросила лечащего врача, который сказал, что у Лиды туберкулез легких в начальной стадии. Если поместить ее в санаторию, то может быть удастся спасти.

Я написала письмо Арно Альбертовичу с просьбой о помощи. Он ответил, что готов помочь и поручил нам с мамой подыскать туберкулезную санаторию вблизи Санкт-Петербурга. В местечке «Тайцы», что несколько остановок к югу от Петербурга, нашлась такая частная санатория за 120 рублей в месяц.

На Сокол из Кириллова Лиду привез ее брат Кирилл. Она у нас немного отдохнула и мы с мамой поехали сопровождать ее в Петербург. Там, не останавливаясь в городе, сразу проехали на Гатчинский вокзал, сели на поезд и через 4 остановки приехали в Тайцы. От станции до санатории проехали на крестьянской телеге.

Врач, осмотрев Лиду, сказал мне, что процесс зашел очень далеко, захвачены оба легких, остановить процесс уже нет возможности. Чтобы не расстраивать молодую девушку (18 лет), врач сказал, что возьмет ее в санаторию и попробует некоторыми новыми методами приостановить течение болезни.

Мама в тот же день уехала в Петербург. Остановилась на Каменноостровском проспекте в комнате, которую занимал Володя. Летом комната пустовала. Она хотела показаться врачам, чтобы узнать, как обстоит дело с ее сахарной болезнью.

Мне было очень жаль оставлять Лиду одну в санатории и я осталась еще на неделю, чтобы каждый день проведывать Лиду. Но пришлось расставаться. В тот же день мы с мамой сели на поезд, идущий в Вологду.

Началась Мировая война. Наш поезд часто задерживали, пропуская эшелоны с войсками. В Вологде на вокзале неожиданно встретились с Гарольдом Уэльсоном, который только приехал из Архангельска и направлялся на Сокол к Арно Альбертовичу.

Он был очень расстроен. В дороге узнал из газет о начале войны, поэтому срочно возвращается в Архангельск. Видимо из Архангельска он на океанском пароходе переправился в Англию. Больше мы о нем нечего не слышали.

Осенью приехала Маня Суркова (Мария Эдуардовна), окончившая гимназию и поступила учительницей в нашу Сокольскую школу.

Эту зиму, 1914/15 г. мама жила с Марусей в Петербурге в ожидании окончания Марусей Бестужевских курсов. По окончании курсов, при содействии Альберта Юльевича, ей удалось устроиться на работу в банк.

В декабре 1914 года Володя перевез Лиду из Тайцев в другую санаторию, в Финляндию, а в феврале 1915 она умерла.

Весной Боря окончил гимназию и мама уговорила его учиться на врача. Хоть домашний врач всегда будет при мне, лечить меня будешь.

Боря согласился и осенью уехал в Пермь.

Чтобы Толя не остался один в Вологде, его на 1916/17 учебный год устроили у Инспектора Народных училищ Левицкого.

Летом я ездила в Петербург, проведать Марусю. Она жила на Васильевском острове на 12 линии в квартире Фишер, которые на лето уехали в Феллин к Василию Федоровичу. Василий Федорович начал прихварывать, у него была язвенная болезнь.

Весной 1916 г. учительницы нашей школы проходили медицинский осмотр. Оказалось, что у Мани Сурковой, как и у сестры тоже неблагополучно с легкими. Она решила уехать домой, в Кириллов.

Вместо Марии Эдуардовны Сурковой учителем этой группы детей стал Кондатский Николай Афанасьевич.

В августе, 1916 года от рака легких умерла Лидия Ивановна Суркова (Шергольд), жена Альберта Юльевича. Это произошло в Финляндии на даче, которую купил Альберт Юльевич. Гроб с телом везли через станцию «Сухона». Здесь собрались рабочие и работницы с фабрики «Сокол» и священник отец Александр отслужил панихиду перед вагоном с гробом. Внутри весь вагон был украшен венками и пальмовыми ветками.

Санкт-Петербург переименовали в Петроград. Володя окончил институт и приехал работать на фабрику.

В начале августа мама опять поехала в Петроград к Марусе, а в сентябре получили от Фишер телеграмму, что мама себя плохо чувствует и даже упала на улице, потеряв сознание. Папа срочно выехал в Петроград, но обнаружил, что мама стала плохо ходить. От станции «Сухона» до пристани, чтобы пересесть на лодку, нужно идти 2 версты пешком.

Папа дал мне телеграмму, чтобы я устроила какие-нибудь носилки. У Арно Альбертовича нашли плетеное садовое кресло, которое устроили на носилки. Так четыре рослых кучера и принесли маму.

Больше она так и не поправилась. Еще раз теряла сознание, распухли ноги и она совсем перестала ходить. Папа выписал кресло на колесах и маму возили в кресле по комнатам.

На Рождество приехали Маруся, Борис и Толя. Вся семья собралась возле мамы. Мама была веселая, шутила. После праздников ей стало хуже. В конце января, 23-го, во время вечернего чая началось сильное обострение. Мама не могла уже сама есть, ее кормили с ложечки.

Я наливала ей в блюдечко чай и поила, одно она выпила, я отвернулась, налила еще, смотрю, а у мамы лицо синее, синее и закрыты глаза. Скорее крикнула папу и Володю. Они перенесли ее на кровать, позвонили врачам. Врачи пустили кровь, очистили желудок. Врачи боролись с 10 часов вечера до 5 утра. Мама успокоилась. Я прилегла, т.к. утром надо было идти на работу.

Через час папа меня разбудил — опять начались судороги. А через несколько минут мама затихла. Это было в 7 часов утра 24 января (среда) 1917 года.

Дали телеграммы Марусе, Боре, Толе. Наша портниха Нина поехала в Вологду за похоронным платьем и вернулась в пятницу. Приехали Толя и Маруся, а Бори все не было.

Хоронили маму 28-го, в воскресенье. Отпевали в церкви в Рабанге, потом привезли хоронить на Сокольское кладбище. Дождались Борю, Простились с мамой и похоронили. Братья уехали, а Маруся осталась, чтобы отслужить панихиду на 9-й день.

Отгон Карлович справил великолепный памятник из черного мрамора. У основания — мраморная ваза, в которой стояли фарфоровые цветы…

Теперь все хозяйство и забота о братьях, сестре и папе легла на меня.

Шла война. Российская Империя переживала тяжелые дни. Трудности этого времени мы переживали тоже. Хлеб выдавали по карточкам.

У братьев и папы износились все рубашки. Портнихи даже за деньги не брались шить, потому, что деньги обесценивались с каждым днем. Уже больше года на Соколе действовала распределительная система. У нас был запас материи, потому, что я всегда брала то, что другие учителя по распределению не покупали из-за слишком большой цены.

Так мне удалось достать материю на костюм для Бори, на брюки для Анатолия. Сорочки из ситца пришлось шить самой. Теперь смешно, но костюм портной сшил за цветок фикуса в кадушке, который стоял у нас в гостиной.

1917 год

Февральская революция в Петрограде отозвалась на фабрике тем, что образовался Совет рабочих.

В мае 1917 года в Финляндии от крупозного воспаления легких умер Альберт Юльевич Сурков. Арно Альбертович поехал в Архангельск его хоронить и больше не вернулся. Говорили, что он со своими родственниками Бальквиц и Шергольд морем перебрался в Германию.

Директором фабрики стал Гувелякин Василий Вильгельмович, но вскоре его отозвали в Москву, потому, что он был очень хорошим специалистом по целлюлозно-бумажному делу. Высшее образование получил в Англии, там проходил практику, женился на англичанке. В 1923 году Василий Вильгельмович эмигрировал со всей семьей в Англию. Говорили, что причиной тому было крупное наследство, которое получила его жена.

Его брат, Эрнст Вильгельмович Гувелякин, остался жить и работать в Архангельске.

Затем, директором стал Яблонский. Потом фабрика перешла из частной собственности в государственную и первым красным директором выбрали бывшего заведующего паккамерой Соловьева.

Летом 1917 г. Толя был в Петрограде — занимался на подготовительных курсах, желая,. поступить в Технологический институт. В июле были выступления рабочих. Полиция залегла на чердаках и стреляла по скоплению народа, по рабочим. По всему Невскому проспекту тоже шла перестрелка.

Толя, как раз попал в эту суматоху. Он очень испугался, забежал в какой-то подъезд, стал стучать в первую попавшуюся квартиру и просить, чтобы его пустили. Услышав, что это просто мальчик, ему открыли дверь…

Так Толе и не пришлось поступить в Технологический институт и он вернулся на фабрику Сокол.

До осени 1918 г. проработал в лаборатории и летом поступил в Харьковский Технологический институт. Однако проучиться пришлось только до конца полугодия. Толя приехал на Рождественские каникулы, а вернуться уже смог — Харьков был занят белыми.

Маруся вернулась на Сокол в августе 1917 года и стала работать помощницей Луизы Карловны в кассе. Потом она перешла работать в электроотдел секретаршей Кронберга И. А. В 1923 году Иван Александрович переехал работать на Окуловскую бумажную фабрику.

В августе 1918 года Маруся вышла замуж за Краснораменского Леонида Александровича.

С 1907 года учительницей в Сокольской школе работала Августа Александровна Краснораменская. Она то и пригласила приехать на Сокол своего брата Леонида, уволенного из армии в 1917 году по причине тяжелого ранения, полученного на Австрийском фронте.

Леонид, вернувшись с войны в такое тяжелое время не смог найти себе работу » и отписал сестре. Августа Александровна ответила, что фабрике требуются рабочие. Леонид приехал и поступил рабочим кислотного цеха.

С тех пор Сурковы-Гиллер и Краснсраменские стали родственниками дважды, но об это позже…

На Рождество 1918 года в школе устроили маскарад. К этому времени школа была перестроена по проекту брата Володи. Были пристроены еще четыре класса с хорошими, светлыми окнами.

Маскарад состоял из колоды карт. Тузы были в смокингах с золотыми цепочками на жилетах, Короли в коронах и мантиях, Дамы в черных платьях с маленькими кокошниками на головах, Валеты в коротких шароварах и бархатных куртках.Я была Дамой треф, Рая * — Дамой бубей, Александра Андреевна — Дамой червей, а Мария Кузьминична Сухотина -Дамой пик.

Наши: Маруся Гиллер — валет бубей, Толя Гиллер — Король бубей, Леонид Александрович Краснораменский — Король червей, а брат Володя Сурков -туз.

За это представление дали нам первый приз — осьмушку махорки!

(* Раиса Дмитриевна Краснораменская, учительница Сокольской фабричной школы, двоюродная сестра Леонида Александровича Краснораменского, тоже приехала на фабрику по рекомендации брата после окончания Вологодской гимназии). Примечание Суркова СЮ.

Осенью 1919 года Борис и Толя поехали учиться в Пермь. Там уже учился их двоюродный брат Кирилл (Оскарович) Сурков. В конце 1920 в эти места прорвался Колчак. Борис и Толя успели вернуться домой и стали работать на фабрике, а Кирилла, вместе с армиями Колчака унесло в Сибирь, где они дошли до Читы.

Когда Колчак был изгнан, Кирилл поступил в продотряд и написал об этом отцу в Кириллов. Эдуард Юльевич решил к нему поехать, но случилось несчастье: Весь продотряд, в котором был Кирилл был уничтожен белыми в Маньчжурии.

Эдуард Юльевич так и не нашел сына и вернулся в Кириллов, где вскоре умер от крупозного воспаления легких.

Осенью 1919 года брат Володя женился на Раисе Дмитриевне Краснораменской, учительнице I ступени. Зарегистрировались в ЗАГСе, но обвенчались в церкви 19 сентября 1919 года и переехали жить на квартиру Раисы.

Вместо Володи, в его комнату нашего дома поселили Августу Самуиловну с дочерями Анной и Луизой.

Две комнаты в доме заняли Краснораменские, Маруся с Леонидом.

18 августа 1919 года у них родилась дочка, Ирочка. Крестной у нее была подруга Маруси — Инна Константиновна Веселовская, очень красивая женщина.

В 1920 году Володя сделал подробный чертеж башни по добыванию сернистой кислоты по известково-молочному способу (Изобретение O.K. Гиллера). Башню построили. Она была высотой 15 метров, когда, как раньше, подобная башня Митгерлинга должна быть не менее 35 метров, да и то случалось, что в ней не поглощался весь сернистый газ, и тогда в воздухе так ужасно пахло серой, что на деревьях желтели листья.

Эта башня поглощала сернистый газ полностью. Через два года испытания дали положительные результаты и подробное описание известково-молочного способа добывания сернистой кислоты было опубликовано в журнале «Бумажная промышленность».

Отгон Карлович получил патент. Башня в 1922 году была названа его именем (Башня Гиллера). Потом, такие же точно башни были построены на других целлюлозно-бумажных фабриках. Сначала, в 1930 г. инженером Соколовским на Вишеровском комбинате, а потом, в Архангельске.

16 июня 1920 года у Володи родился сын. Назвали Юрием. Крестили в больнице, я была крестной, а моим кумом был брандмейстер (начальник пожарной части) Ленгауэр.

Борис и Анатолий работали на фабрике, т.к. учиться было не где. Со всех сторон шла война: в Мурманске и Архангельске высадились американцы, из Сибири наступал Колчак, на Юге шли бои с армиями Деникина. Около станции Сухона стояли войска. Это место называли «Порт»…

К лету 1923 г. я собралась поехать подлечиться солеными ваннами в г. Соликамск. Мария Васильевна Беляева попросила меня взять с собой ее дочь, Таню Беляеву, у которой тоже болели ноги.

Мы поехали через Тотьму. На окраине городка, около монастыря, в это время жила наша бывшая учительница Августа Александровна, сестра Леонида Александровича Краснораменского. Она уже давно вышла замуж за Абайтова Ивана Александровича и теперь носила его фамилию.

Мы заехали к ней на несколько часов по дороге в Соликамск.

Уже на обратном пути после лечения я опять заехала к Абайтовым, посадив предварительно Таню Беляеву на пароход, а сама погостила у Августы Александровны четыре дня. Ивана Александровича дома не было. Он уехал по делам в Шую. У Абайтовых было трое детей: Лена, Саша и Дима. Леночка была моей крестницей.

Осенью 1923 года на Соколе праздновали 25-летие со дня основания фабрики. На праздник съехались многие инженеры с других бумажных фабрик.

Так как Оттон Карлович работал с самых истоков основания фабрики, то праздновали также и 25-летие его работы на Соколе. Ему преподнесли много цветов и золотые именные часы. Был торжественный обед.

Главным инженером уже несколько лет замечательный человек Иван Иванович Храмцов. Мы были дружны с ним и его семьей. В конце октября 1923 года Храмцовы уехали в Москву, а мы поселились в их квартире.

В этом году Анатолий наконец-то поступил в Ленинградский технологический институт. Борис остался работать на фабрике в кислотном отделении.

В начале декабря Володя с семьей уехал в Калининскую область на фабрику Кувшиново. К этому времени у него было уже два сына: Юра, трех лет и годовалый Коля (Котя). Так, как все вещи из своей квартиры они уже отправили багажом, то несколько дней проводи у нас на нашей новой квартире.

Летом 1924 года я ездила в г. Старая Руса на солёные ванны и грязи лечить свой ишиас, а на обратном пути заехала в Кувшиново повидать Володю и Раю, посмотреть какие племянники выросли. Ходила с ними гулять в сад.

Отгон Карлович придумал новую технологию варки щепы, при которой не требовалось повторный разогрев щёлока и получалась большая экономия энергии. Сделали специальную установку, которую стали использовать в варочном производстве.

Вдруг, в апреле 1926 года его вызвали в Москву в Союзбумагу и сказали, что на фабрике Сокол будет проведен эксперимент. Был заключен договор с одной немецкой фирмой, которая покажет новый, более дешевый способ варки с перепуском щёлока.

Оттон Карлович возмутился. Зачем звать иностранцев? Мы сами можем вести экономный и быстрый способ варки! Его не послушали. Договоренность с немецкой фирмой уже состоялась и отказывать было не ловко. В середине мая должен был приехать немецкий инженер Пец.

На Соколе было приготовлено все оборудование. Приехал инженер Пец со своим помощником и от Союзбумаги — Аркадий Иванович Кардаков.

Пец был очень удивлен, когда на нашей фабрике увидел полную установку, изобретенную Гиллером. Он пришел в бешенство, ходил со своим помощником по саду около нашего дома и ругался на чём свет стоит.

Решили варить на соревнование. Оттон Карлович с Кардаковыми и Пец с помощником. У Пец’а вся варка пошла в брак, а с нашей стороны вышла великолепная.

Потом такой же способ был введен на фабрике в Печаткино. Оттон Карлович был тогда Заведующим целлюлозным производством обеих фабрик. O.K. Гиллеру и А.И. Кардакову присудили награды за введение нового способа. В журнале «Бумажная промышленность» была напечатана благодарность от ВСНК.

Оттон Карлович свою премию внес в кооперативное общество научных работников «Сокол» в г. Москве. Володя сделал проект дома в виде английского коттеджа. Дом №7 начали строить на ул. Чайковского (теперь ул. Сурикова).

На фабрике «Сокол» изобретение Отгона Карловича было воспринято, как победа над капиталистическими способами производства. Профсоюз фабрики стал хлопотать о присвоении O.K. Гиллеру звания «Героя Труда».

В 1928 году Отгону Карловичу было присвоено это высокое звание. С 1929 года он перешел на работу в Центральный научно-исследовательский институт бумаги (ЦНИИБ). На фабрике «Сокол» открылся филиал института и Оттон Карлович стал работать там.

В августе 1929 года я ездила в Ленинград к Анатолию, который окончил Технологический институт и женился на Прозоровой Нине Сергеевне. Жили они тогда на Васильевском острове. Боря тоже приезжал их проведать. Вместе мы провели у Толи две недели. Ходили в театр на «Садко», ездили в Петергоф и Павловск.

В сентябре исполнилось 25 лет моей работы в школе. 1-го декабря я вышла на пенсию и стала получать 30 руб. в месяц.

Летом 1930 г. Отгона Карловича перевели на работу в ЦНИИБ, который находился на улице Разина, дом 5. Дом в поселке «Сокол» ещё не был достроен и ему пришлось поселиться у знакомых в Столешниковом переулке. Хозяева были в отпуске. Оттон Карлович вызвал меня в Москву — домовничать в квартире.

В Столешниковом мы прожили 2 месяца. В это время к нам в отпуск приезжали Толя с женой Ниной и Борис. Потом мы жили у других знакомых на Малой Бронной. Время было осеннее, дождливое и Отгон Карлович простудился и захворал. Написали в Сокол Луизе Карловне, чтобы она прислала нам теплые осенние вещи. Однако она не догадалась, что такие вещи надо посылать ценной посылкой и посылка пропала бесследно. А в ней было мое новое драповое пальто, драповое пальто Отгона Карловича, его халат, галоши, мои высокие башмаки. Кроме тог, жить было не где. Что делать? Отгон Карлович решил ехать обратно на «Сокол» и работать там в филиале ЦНИИБ.

Но ехать то было не в чем. Написали Луизе Карловне, что посылка пропала и нам не чего одеть. Луиза Карловна собрала старые теплые вещи и отправила с ними в Москву Марусю по адресу на Малой Бронной.

В первых числах октября мы все вернулись на фабрику «Сокол». Я стала искать себе работу. Из-за большой потери слуха я уже не могла работать учительницей и поступила в бюро рационализации, делопроизводителем. Заведующим бюро был бывший офицер царской армии Королев Ф.И. Через месяц после моего поступления на работу он был арестован в подозрении к причастности к белому движению. Арестовали также и мужа Маруси -Леонида Александровича Краснораменского по тому же обвинению.

Маруся устроилась на работу счетоводом в контору бумажного отдела фабрики. Королева освободили через месяц. Маруся написала о случившемся в д. Пухити маме Леонида Александровича, Анне Протогеновне. Его мама приехала и навещала сына в тюрьме, носила передачи. Леонид смог доказать, что не был белым офицером, а был офицером царской армии и в 1-й Мировой войне проливал кровь за родину, был уволен из армии по ранению. Через три месяца его освободили. Из тюрьмы он вышел в январе 1931 года.

Маруся работала, Ирочка училась в школе, а я, как и раньше в 1925 -1928 гг., занималась общественной работой в обществе «Друзья детей» Мы устраивали концерты, лотереи, буфеты, спектакли — зарабатывали деньги на одежду ребятам в Детский дом, который размещался в Зааникевском монастыре, в который мы когда-то поломничали с мамой еще в 1911 году.

Одежду шили сами из купленного материала и отвозили в монастырь, так было дешевле. Детей, выходящих по возрасту из Детского дома устраивали работать на фабрику.

Любовь Васильевна Фишер уехал в Москву в 1929 году, а я продолжала работать в обществе до самого отъезда с фабрики «Сокол» — 5-го июля 1931 года. Тогда наш дом в московском поселке «Сокол» был уже готов.

Уехали в Москву вчетвером — Отгон Карлович, его сестры Анна и Луиза и я. Дом был уже с окнами, но еще без внутренних дверей. Двери сделали потом.

Из Вологодской области мы привезли с собой кота — Мику. Сразу, как сняли с него ошейник, он сбежал и пропадал трое суток. На четвертые, вечером, была сильная гроза, вдруг из кухни выглядывает Мика, а в зубах у него мышь. Работал оказывается. Отгон Карлович в тот вечер был на собрании и вернулся поздно, когда гроза уже прошла.

В это лето нам мебель из Сокола еще не привезли и спали все на полу. Приезжала из Ленинграда Верочка Краснораменская, а из Болохны, Боря. Мебель получили только в начале августа.

Я стала устраиваться в Москве на работу. Удалось устроиться на «Трехгорную мануфактуру», в контору, счетоводом. Проработать пришлось не долго. Тётушки Анна и Луиза не могли справиться с работами по дому. Была еще карточная система, везде очереди и никак они не могли поспевать. Я стала помогать отоваривать карточки продуктами, а вскоре вся эта работа легла на мои плечи.

Отгона Карловича прикрепили к специальному магазину научных работников, который располагался сначала на ул. Кирова, а потом в здании, где сейчас находится ГУМ. Как уедешь, бывало, в город с утра, так и простоишь там в разных очередях часов до 3-х.

Зима 1932 г. была очень теплая, слякотная и Отгон Карлович так и не одевал шубу, а ходил весь январь и начало февраля в осеннем пальто. В феврале поехал в командировку на Север на «Сясьстрой» (строительство Сясьского ЦБК) и тоже без шубы. В конце февраля ударили крепкие морозы и, приехав домой, Отгон Карлович заболел воспалением легких. Проболел весь март.

8 марта я поехала в город отовариваться к празднику в спецмагазин, но обратно не могла выбраться. Поднялась ужасная метель, все трамвайные пути занесло снегом — не успевали расчищать. Трамваи ездили взад и вперед только по расчищенному участку, дальше пассажиры шли пешком, проваливаясь в глубокий снег, потом опять ехали. В этот день из дома я ушла в 10 часов утра, а вернулась в 8 вечера. Все очень волновались. Праздника не получилось.

В конце марта к нам приезжали Володя и Рая, чтобы в Москве купить какие-то продукты. Вечерами рассказывали о своем житье-бытье, о том, как учатся Юра и Котя. Обратно в Кувшиново уехали 5 апреля, а уже 10 апреля Отгон Карлович вышел на работу.

Начал таять снег. Отгон Карлович стал покупать саженцы фруктовых деревьев и ягодных кустов. Привезли 12 яблонь, 12 вишен и одну белую сливу. Ямы под деревья мы выкопали еще осенью 1931 года. Посадили много ягодных кустов, белую малину у забора. Сделали гряды с разной всячиной. Соседи дали несколько кустов клубники, которая потом разрослась, что хватило на 4 гряды.

На следующий год яблони, а особенно вишни, стали хорошоплодоносить. Сад постепенно стал разрастаться и служить хорошим подспорьем в нашем продовольственном вопросе.

Анатолий с семьей жил в Ленинграде. На 1-е мая 1933 года его супруга Ниночка в первый раз привезла нам дочку Таню. Танечке было 2 года. Мы уговорились, что на все лето они пошлют ее к нам с няней. Действительно, в конце мая пришла телеграмма: «Встречайте. Таня едет.»

Пробыла у нас Таня до октября. Потом Таня гостила у нас каждое лето. Ее отправляли с командировочными знакомыми, а я встречала на Ленинградском вокзале. Осенью за Танечкой кто-нибудь приезжал. Один раз я сама отвозила ее в Ленинград. Было ей тогда лет шесть. В то лето я показала Тане буквы и она стала учиться читать, а писала пока печатными буквами. Зимой даже написала дедушке несколько писем.

Так, каждый год Танечка и ездила к нам на лето.

В апреле 1938 г. Высшая аттестационная комиссия присвоила Отгону Карловичу звания профессора и ученую степень доктора технических наук без защиты диссертации, а только по его научным трудам и изобретениям: Скорая варка; Перепуск щелока; Башня добывания сернистой кислоты известково молочным способом (Башня Гиллера); Цымол и другие. Крепкая кислота.

Летом этого же года Оттон Карлович вместе с профессором Флавианом Флавиановичем Бобровым был командирован на Вишеру, где была построена башня его изобретения (Башня Гиллера). Командировка была продолжительная. Около месяца.

Вот не помню в каком году, в 1937 или 1938, в Кувшинове был арестован мой брат Сурков Владимир Карлович. Он построил ТЭЦ, а крышу здания вынужден был покрыть толем, так как железа на кровлю было достать не где. В этом усмотрели вредительство, арестовали и посадили в тюрьму г. Осташков, где он просидел почти год.

Так ничего не добившись, его освободили за отсутствием улик, даже восстановили в партии.

(Отец рассказывал, что в тюрьме на допросах деда часто били, вынуждая признаться во вредительстве, а это уже смерть. Дед, естественно не был виноват и жестко стоял на своем. Так его и отпустили за не доказанностью преступления. В трудовой книжке В.К. Суркова, которая находится в моих архивах, по этому поводу такая запись: 16 апреля 1938 — Выбыл в виду ареста 7 июля 1939 — Принят в ОКС по труду и организации работ. Получается, что в тюрьме дед пробыл больше года. Примечание СЮ. Суркова)

Осенью 1939 года началась война с Финляндией. Она продолжалась кажется месяца 3 или 4 и закончилась уже в январе -феврале 1940 года.

На войну был мобилизован мой двоюродный брат Владимир Эдуардович Сурков. Он жил в Ленинграде, был женат, имел сына. Перед войной с женой разошелся. Мальчика воспитывала его сестра Мария Эдуардовна, которая была руководительницей в детском доме.

Летом 1940 года Николай (Котя), младший сын моего брата Володи, уехал во Владивосток поступать в морское училище.

Новый 1941 год прошел у нас печально. На Сходне была больна Маруся, Оттон Карлович болел воспалением легких. Так что Новый год мы так и не встречали.

В апреле 1941 г. в московском филиале ЦНИИБа было торжественно отпраздновано 75-летие со дня рождения Отгона Карловича и 43-летие его работы в целлюлозной промышленности.

Была делегация с фабрики имени Куйбышева (бывшая фабрика «Сокол»), на которой юбиляр проработал 33 года.

Потом, 14 апреля, было торжественное заседание с участием профессора Л.П. Жеребова, который сделал доклад о работе Отгона Карловича.

Вынесли постановление о награждении его знаком «Отличник целлюлозной и бумажной промышленности» и широком внедрении в промышленности изобретения O.K. Гиллера «Скорая варка целлюлозы с крепкой кислотой». Последние опыты, перед внедрением должны были проводиться на Окуловской фабрике летом 1941 г. Оттон Карлович этому был очень рад.

Но, увы! — Этому не суждено было сбыться. Началась война с Германией.

Незадолго до этого, 12 июня неожиданно умерла сестра Отгона Карловича Анна Карловна. Похоронили мы ее на Ваганьковском кладбище 14 июня 1941 г.

Через два дня, 16-го проездом к месту службы, в Одессу, к нам заехал молодой лейтенант Юра Сурков, окончивший Калининское военное училище.

20-го июня он уже был в своей части, а через сутки немецкие самолеты начали бомбить Одессу.

Первый месяц войны в Москве было относительно спокойно. Весь транспорт ходил нормально. Отгон Карлович аккуратно ездил на службу.

Нас, домашних хозяек учили в П.В.Х.О. приёмам тушения пожаров от зажигательных бомб. Мы дежурили по вечерам на своих улицах.

Поступило распоряжение заклеить все окна крест на крест полосками черной материи, что мы с Таней аккуратно и сделали. Но вот, 21 июля, вечером я дежурила на ул. Чайковского. В 22-00 сдала дежурство соседу из дома №9 с левой стороны.

Только вошла в двери нашего дома, как от оглушительного взрыва бомбы вылетели все стекла в доме. Первая бомба упала недалеко от нашего дома на пустыре около ул. Врубеля.

Все наши попрятались в самое тёмное место около угольного сарая. Я, как нас учили на курсах ПВХО, заняла наблюдательный пункт на верхней террасе, которая была застекленена и все хорошо было видно вокруг. Продежурила там до 3-х часов ночи, когда бомбардировка уже стада затихать. Но видела, как с самолетов бросали осветительные фонари, а потом начинали бросать бомбы.

В те бомбежки в поселок «Сокол» попало три бомбы: одна угадила в родильный дом, где убило роженицу и врача, разворотив весь угол дома. Другая бомба упала на ул. Поленова, параллельно ул. Чайковского, как раз в вырытую оборонительную щель, где сидела вся семья, кроме 6-летней младшей дочери, которая спряталась в подвале дома. Вся семья погибла, кроме этой девочки.

Третья бомба упала в лесок неподалёку от ул. Сурикова, где ещё этой весной мы деревья подсаживали. Все деревья вырвало с корнем или повалило.

Остальные бомбы падали на аэродром, который был недалеко от поселка «Сокол». После каждого разрыва дом сотрясался.

В 4 часа прозвучал сигнал отбоя воздушной тревоги. Усталые и измученные страхом Отгон Карлович, тетя Луиза и Танечка пошли спать. «>‘»»» Я пошла осмотреть дом. Вся лестница, ведущая во второй этаж, кухня, столы, были засыпаны осколками стекла. От ударной волны вывернуло и скрутило, как бумажку английский дверной замок. Уборка заняла 5 часов. С тех пор, почти без перерыва, каждую ночь, а то и днем, были бомбардировки. Бомбоубежищем считалась станция метро «Сокол», но она находится довольно далеко от нашего дома. Когда загудит сирена, то нам было бы не добежать до метро, поэтому мы ходили туда заранее, часов в 11 вечера и проводили в тоннелях всю ночь. Таня шла с дедушкой, а я, вела под руку Луизу Карловну.

Наркомат бумажной промышленности еще в начале июля эвакуировался в г. Краснокамск Пермской области. Всё оборудование везли на барже по рекам. Сначала до Волги по Московскому каналу, а потом по Каме до Краснокамска. На этой же барже плыли и многие сотрудники с семьями.

Собрав немного самых необходимых вещей, мы тоже отправились в эвакуацию вместе с Московским филиалом ЦННИБа, закрыв наш дом в посёлке «Сокол» просто на замок не зная, что вернуться в него нам больше никогда не придется.

С нами ехал заместитель директора филиала Борис Григорьевич Милов. Поезд от Москвы до Ярославля шел очень не ровно и медленно, то совсем останавливался и в вагоне тушили все огни, а потом скоро — скоро, как только можно. Так ехали до Ярославля, а потом ровно, нормальным ходом.

Приехали в Пермь утром, около 11 часов. В дороге у нас случилось несчастье; Луиза Карловна обезножила, совсем не могла ступать на ноги. Я ходила в здравпункт при вокзале, просила оказать помощь, дать какой либо транспорт или хотя бы кресло, в которое можно было бы ее посадить и перевести хоть до машины. Но медицинский персонал остался глух, ко всем личным просьбам, наотрез отказывались: « У нас ничего нет и мы не обязаны всем приезжим оказывать помощь». Так и вынесли Луизу Карловну из вагона на руках Борис Григорьевич и еще какой то сотрудник поезда.

От Перми до Краснокамска было довольно далеко, надо было ехать на дачном поезде с пересадкой в Верещагино или по реке Кате пароходом.

У всех эвакуированных вещей было довольно порядочно и на поезде с пересадкой никак нельзя было ехать. Решили ехать на пароходе.

Вещи погрузили на грузовик. В кабину к шоферу посадили Луизу Карловну, а я с домработницей Милова стали у задней стенки грузовика. У домработницы (не помню как ее звали) в сумке было 5 бутылок подсолнечного масла и вместо того, чтобы аккуратно держать сумку в руках, она прислонила ее к борту около наших вещей.

Дорога была неровная (булыжник), машину трясло. На одном повороте вся сумка с бутылками полетела к нам под ноги. В результате бутылки разбились, масло вылились на наши одеяла и подушки. Все вещи были испорчены.

На пароходе ехали очень долго, целую ночь. К пристани в Краснокамске пристали в 6 часов утра и начали выгружать свои вещи. Борис Григорьевич пошел пешком до Краснокамска (от пристани 4 километра), чтобы выхлопотать грузовик для перевозки вещей.

Луизу Карловну перенесли с парохода на руках и аккуратно посадили на те самые подушки, что были облиты подсолнечным маслом. В результате у нее на шерстяной юбке и на всем белье сделались огромные масляные пятна, которые тоже не отстирались.

Часам к 8-ми утра пришла машина, на которую погрузили вещи и посадили в кабину Луизу Карловну, а все остальные пошли пешком. Только дошли до главной улицы Краснокамска, как со мной поздоровались трое молодых людей — оказалось это мои бывшие ученики, которые работают на Краснокамском комбинате.

В Краснокамске было три основных предприятия: Целлюлозно -бумажный комбинат, фабрика Госзнак и Сульфитный спиртовой завод. Кругом торчали нефтяные промышленные вышки. Казалось, что они были везде, и на дворе фабрики, и между домами, и в’лесу за рекой Камой.

И у каждого предприятия свои поселки, свои 4-х этажные дома. Все в разных местах.

Школа занимала раньше 3-х этажный дом, но Наркомат (может быть ЦНИИБ ?) ее вытеснил. Школу перевели в деревянное одноэтажное здание рядом со столовой. Нас поместили сначала в какую то комнату на третьем этаже в 250 квартирном доме. Только мы начали раскладываться, как пришел какой то рабочий с ордером на эту комнату и нам опять пришлось все вещи складывать.

Поместили нас в гостинице в одном номере с двумя кроватями и столом. Луизу Карловну опять пришлось на руках носить!

На другой день я пошла в поликлинику вызвать врача, чтобы он осмотрел больную и назначил какое либо лечение. Врач ничего опасного не нашла: назначила растирание и сказала, что скоро все пройдет. Около колена оказалось какое то красное пятно и нога немного распухла.

Месяц мы прожили в гостинице. С первого сентября Танечка стала ходить в школу, которая от гостинице была довольно близко. Наконец нас переселили в тот же 250-квартирный дом, в большую комнату. Вторую маленькою комнату занимал моторист с женой и маленькой грудной дочкой.

Квартира была в третьем этаже, отопление водяное от ТЭЦ Комбината, водопровод и ватерклозет, а готовить надо было на плите, которая топилась дровами. Дрова надо было покупать: чурки, обрезки от баланса, самим пилить и колоть. Этим я и занималась. На помощь плите были еще керосинка и электроплитка.

От Ленинграда мы были оторваны, о судьбе Нины и Толи не знали ничего. Когда в Краснокамск приехали из Ленинграда сотрудники ЦНИИБа расспрашивал, но они ничего определенного сказать не могли.

Танечку мы увезли во всем летнем. Надвигалась зима, а у нее не было ни теплого пальто, ни обуви. Луиза Карловна отдала старое бабушкино бархатное зимнее пальто. Не шивала я без готовых выкроек ничего, а тут пришлось. Шила по ночам в кухне, чтобы не было слышно стука машины. Сшила пальто — капор. На ноги тоже изобрели какую-то обувь. У меня давно были куплены заготовки для фетровых бот (три штуки). Одна так и предназначалась на подошвы.

Моторист, наш взялся сшить нечто вроде валенок. Правда они были короткие, но с теплыми шерстяными чулками было вполне приемлемо. Так удалось утеплить Танечку и она благополучно проходила зиму до января и не простудилась.

В январе начались сильные морозы — 25 — 30 градусов. К концу месяца морозы поубавились. На несколько дней к нам приехал Боря. Отгон Карлович был очень рад приезду сына. Все свободное время они проводили в беседах. Папа предложил Борису прогуляться до поселка Гознака, а было довольно холодно. Шубу мы по глупости не взяли, а только демисезонное пальто, хоть и на ватине. Вот Оттона Карловича и продуло. После отъезда Бори он заболел всерьез и надолго. Температура доходила до 40 градусов.

Как мы жалели, что не взяли с собой из поселка Сокол много необходимого. Дома осталось 4 сундука полные ценных вещей и комод с бельем. Если бы мы имели здесь эти вещи, то могли бы менять их в деревне на продукты и тогда не так бы голодали. Весьма возможно удалось бы и папу выходить, ведь питание при лечении, это главное.

Болезнь затянулась до середины марта. Оттон Карлович стал ходить на работу, но был очень слабый и временами сидел дома. В эти дни сотрудники института ходили к нему консультироваться и эти встречи затягивались на несколько часов.

В мае 1942 года получили от Ниночки письмо из Ленинграда, где в иносказательной форме сообщалось о смерти Анатолия. Письмо было очень сложным. Нина писала о страшных блокадных днях, о голоде и смерти на каждом шагу и не хотела прямо говорить об этом горе. Ни я, ни Таня не поняли в чем дело, а Оттон Карлович догадался. Это было для него сильнейшим ударом.

По рассказам ИЛ. Краснораменской Анатолий Оттович работал инженером на заводе. Скончался от голода на своем рабочем месте. Нина и Вера Дмитриевна Краснораменская, сами полуживые, похоронили Анатолия просто под деревом на каком-то ленинградском бульваре. Через некоторое время они даже не смогли найти это место.

Вечером этого тяжелого дня Оттон Карлович должен был делать доклад на собрании в Наркомате. Доклад был им заранее написан, но из-за своего абсолютно подавленного, нервного состояния прочитать сам его не смог. Докладывала его сотрудница Е.Н. Солдатова, что. конечно получилось не так, как надо было бы. Оттон Карлович старался внешне не показывать свое состояние, но переживал очень сильно.

Через день, вечером, у него случился сердечный приступ. Вызвали врача. Делали уколы камфоры, ноги и руки в горячую воду. Достали кислородную подушку, но он не стал в нее дышать. Потом лег и заснул.

Однако этот приступ сильно ослабил его организм. Питание было скудное. В столовой давали одну порцию обеда, но папа, такой деликатный, не хотел есть один — делился с Танечкой. Тут еще Луиза Карловна заявила свои претензии, что. и ей надо бы тоже выделять. Так. после раздачи и оставалось ему всего ничего. Папа был все время полуголодный, организм понемногу истощался, съедая сам себя. Сердечные приступы стали повторятся каждый месяц. Кроме того, врачи обнаружили еще и болезнь печени.

В середине июля приехала из Ленинграда Ниночка. Это оживило и успокоило папу, поэтому в августе и сентябре у него приступов не было.

Нина так изголодалась в блокаду, что я старалась кормить ее, больного папу и девочку получше. Это страшно злило Луизу Карловну. В конце концов она стала питаться отдельно. Продавала и меняла свои вещи на молоко и яйца.

Однажды я не смогла найти на рынке молока и попросила Л.К. выделить Оттону Карловичу немного из ее запасов, пообещав отдать на другой день. Однако она не согласилась, а когда я ушла, то Луиза продала это молоко своему больному родному брату! Этот поступок был просто чудовищным!! Ну да Бог ей судья.

Нина уехала в Волосницы на завод №4, где работал Борис и поступила там в отдел технического контроля. Мы решили, что Танечку ей с собой забирать не разумно, т.к. девочка была пристроена и отрывать ее посреди учебного года от ученья не нужно. Пусть закончит 4-й класс. Кроме того, дедушка стал бы очень по ней скучать, что тоже могло сказаться на его здоровье.

После отъезда Ниночки папе опять стало хуже. Приступы стали повторяться каждый месяц. 25 декабря ему стало особенно плохо. Врач сделал укол камфоры, после чего стало лучше. Оттон Карлович успокоился и прилег на кровать. Вдруг его отбросило так резко, что затряслась кровать и он затих. Я подошла и приложила маленькое зеркальце к губам. Оно не запотело…

Это случилось в 1 час ночи с четверга на пятницу 26 декабря 1942 года.

Была назначена комиссия по организации похорон. В субботу гроб с телом выставили для прощания в одном из залов Наркомата. Около гроба посменно стояли служащие комбината.

К вечеру похоронили Оттона Карловича в садике около пожарного депо. Борис Григорьевич Милов произнес прощальную речь. Я написала биографию, которую вместе с никрологом напечатали в местной газете. Позже на могиле поставили памятник.

На этом заканчиваются дневники Евгении Карловны Сурковой.

Из газеты «Краснокамская Звезда» :

«Памятник Отто Карловичу Гиллеру в центре города мало известен краснокамцам. Расположенный возле пожарной части КЦБК, он неприметен издалека. К нему не водят школьников, здесь не проводят митингов и мероприятий. Летом гранитный памятник зарастает травой, зимой – заметен снегом. Кто же похоронен неподалеку от основного предприятия Краснокамска?

Гиллер Отто Карлович был видным теоретиком и практиком целлюлозно-бумажного производства, он разработал и осуществил новый способ приготовления варочной кислоты, он придумал так называемую «башню Гиллера». На стройке фабрики «Сокол»- с 1898 года, участвовал в монтаже и пуске первых машин. Зав. лабораторией, технический руководитель сухонских предприятий, возглавлял целлюлозный завод. Предложил новые способы контроля качества варочной кислоты, степени провара целлюлозы, определения активной кислотности при варке целлюлозы; сконструировал поглотительные аппараты для Сокольского бумажного комбината; разработал и внедрил регенерацию сернистого газа. В 1931 году О. К. Гиллер стал профессором бумажного производства, в Москве он руководил лаборатории Центрального НИИ бумаги, а перед самой войной ему было присвоено высокое звание Героя Социалистического Труда. О. К. Гиллер — автор ряда научных работ и учебных пособий. Доктор технических наук. В годы войны профессор был эвакуирован из осажденной Москвы в Краснокамск. Последнее его изобретение в 1942 году – особый вид целлюлозы, которая способна заменить гигроскопическую вату. Она стоила в десять раз дешевле и была очень нужна фронту. Но возраст, болезни и голод ускорили его кончину. Настоящий фанатик бумажного производства, О. К. Гиллер завещал похоронить себя рядом с предприятием, где трудился последние месяцы. В 1942 году профессора опустили в могилу напротив проходной комбината, а уже после войны в память о великом ученом был поставлен гранитный памятник.

Архангелиты - дети Немецкой слободы

Хроники старинного рода Пецъ (Paetz), малоизвестные страницы истории с XIV века по сегодняшний день

Дневники Евгении Карловны Сурковой