Архангелиты - дети Немецкой слободы
Хроники старинного рода Пецъ (Paetz), малоизвестные страницы истории с XIV века по сегодняшний день
Светлой памяти Евгения Петровича Божко, историка-исследователя
Семья Шлау в Великом Устюге в1915-1918 годах
Вильгельм Шлау.
Первая Мировая война застала меня в Митаве, где я учительствовал в сельской школе, которую содержали тамошние землевладельцы.
Положение местных немцев сразу же ухудшилось. И русские, и латыши перестали нам доверять, выказывали подозрительность, на нас доносили. Немцев увольняли с государственной службы, более влиятельных из них выселяли из пограничной полосы. Место полицмейстера Шне занял русский — Моркотун. В помещении нашей школы разместились военные, и нам пришлось проводить занятия в частных домах – каждый класс в другом доме. Весной 1915 года немецкие войска подошли к Митаве, но скоро отступили, и мы отважились поехать на каникулы к моему отцу в Салис Вольмарского уезда, где был его пасторат. Мы были у отца, когда немцы заняли Митаву, и линия фронта установилась между Митавой и Ригой. О возвращении домой не могло быть и речи, и мне пришлось искать себе работу в рижских частных школах. Государственные школы из Риги уже эвакуировались, школьное управление перебралось в Дорпат /Юрьев, Тарту/. Как учитель сельской школы я не подлежал призыву на военную службу, но теперь всех учителей в моем положении стали призывать. Правда, я получил временную отсрочку, но мне все же, советовали устроиться в государственной школе, иначе при следующем призыве, очередь, вероятно, дойдет и до меня. Я отправился в Дорпат, и там, в канцелярии попечителя школ, встретил бывшего начальника нашего школьного округа Руцкого, моего классного наставника в рижской гимназии. «Поезжайте в Петроград»- посоветовал он. В немецких церковных школах Петрограда для меня места не нашлось, и директор Реформатской школы Брок порекомендовал мне обратиться к товарищу министра просвещения графу Рачинскому, который принял меня весьма любезно и направил к помощнику попечителя петроградских учебных округов Маркову. В какой другой стране, кроме царской России, посчитали бы само собой разумеющимся так любезно помогать молодому безработному учителю? Марков предложил мне на выбор три города: Архангельск, Великий Устюг и Белозерск. Нужно сказать, что мой отец был старшим пастором в Шпренгеле, в Вольмарском уезде, и я предвидел, что его оттуда могут выслать. Свой выбор я с одобрения Маркова остановил на Устюге, считая, что Белозерск лежит слишком близко к западным районам России, а через Архангельск осуществляется главная связь с союзниками, поэтому можно рассчитывать лишь на Устюг, так как там отцу разрешат жить. Как оказалось, мой расчет был правильным. Великий Устюг так называется, ибо он расположен у самого устья реки Юг, которая впадает в Сухону, или «Малую Двину», как ее там называют. Около Котласа Сухона сливается с Вычегдой, что и образует Северную Двину, впадающую в Белое море неподалеку от Архангельска. В Петрограде я останавливался у моего бывшего соученика Фридриха фон Даля, врача немецкой Александровской больницы. Незадолго до моего отъезда в Устюг, в Петроград приехал мой брат Отто, который работал в Рижском коммерческом банке, некоторые отделы этого банка, в том числе и отдел Отто, были эвакуированы в Петроград. Перед отъездом я навестил графа Паула Медем-Эллей, председателя школьного совета моей школы. В случае если Вы первым вернетесь в Митаву, сказал он мне, передайте от моего имени, директору Гунниусу, чтобы он как можно скорее восстановил Вас на прежнем месте работы. Ну, а если я вернусь прежде Вас, продолжал граф, я уж сам о том позабочусь.
Морозы стояли свирепые. Через Вологду я доехал до Вятки, где навестил сосланного туда барона Мантойфеля-Кацдагена, и оттуда поехал прямо на север, к Котласу, до станции Луза. В свое время барон Мантойфель поселил волынских крестьян-немцев в своих балтийских имениях /пруссак до мозга костей, он доводился немецкому кайзеру братом по студенческой корпорации — все это послужило достаточно вескими причинами для его ссылки, которая, надо сказать, не сломила его: он держался также независимо, как и раньше, ходил в гости к губернатору, заботился о сосланных в Вятку интернированных немецких подданных, за отсутствием пастора совершал богослужения и похоронные обряды. Когда вслед за мной, через два месяца, в Вятку приехала с нашей дочуркой моя жена, он по-дружески заботился о ней.
Путь от Лузы до Устюга — верст шестьдесят — я проделал на санях, меня вез то извозчик, то просто деревенский мужик. В пути я познакомился с одним устюжанином, и по его совету остановился в Устюге в хорошей гостинице.
На следующий день, после обеда, я отправился в гимназию — представиться директору. Градусник показывал минус 25 по Реомюру /больше 30 по Цельсию/, и из-за мороза школы в тот день не работали. Директор Помяловский, уроженец Петрограда, сын декана историко-филологического факультета, встретил меня очень любезно. Сравнительно рано он дослужился до статского советника и был удостоен Владимира 4-й степени. В политике он придерживался правых взглядов. Инспектор гимназии господин Польский был конституционным демократом. Но ближе всего я сошелся с преподавателем русской словесности и истории социал-демократом Базилевским. Еще хочется упомянуть директора прогимназии Якубова и, особенно, Теодора Хайтманна, выпускника немецкой школы в Петрограде, который был директором гимназии до 1905 года, когда, из-за сложного положения, создавшегося в те революционные годы, с этого поста ушел, однако он в гимназии продолжал преподавать. Оказалось, что мне могли предложить лишь немного уроков, а платили они почасно. Как немец быть классным наставником я не мог. В месяц мне платили 60 рублей, а на пропитание уходило рублей сорок пять — перспектива довольно мрачная. Директор гимназии принял горячее участие в подыскании для меня квартиры, послал школьного сторожа на разведку. В результате я поселился у секретаря архиерея Костямина — в гимназии он преподавал пение. Женат он был на близкой родственнице Городского Головы, оба их сына учились у нас в гимназии — а это дало мне возможность сразу же познакомиться с молодежью и с местным обществом.
Старшего их сына звали Прокофием, в честь Святого Прокофия, устюжанина немецкого происхождения, который, по преданию, молитвой отклонил нависший над Устюгом каменный дождь — дождь этот выпал в 20 верстах от города, и в День Святого Прокофия ежегодно к усеянному камнями полю направлялась процессия горожан.
Времена стояли напряженные, и мне было не так-то просто приступить к своим новым обязанностям. К счастью, мы оставались вдали от мировой сутолоки, и никакого шовинизма здесь не ощущалось. И все же порой я попадал в весьма щекотливое положение, которое на себе испытал уже на второй день. Из-за холодов в гимназии занятий все еще не проводилось, и директор попросил меня зайти к нему, обсудить расписание. Кроме него, в его кабинете я застал инспектора, моего коллегу Базилевского, секретаря и писаря. Под конец нашего разговора директор сказал, что у него ко мне есть просьба, и он надеется, что я готов буду ее исполнить. «Если смогу, то с большим удовольствием», отвечал я, на что он сказал, что гимназисты обычно называют своих учителей по имени и отчеству, а те у меня, как назло, самые сейчас ненавистные в России: Вильгельм — сиречь как немецкий кайзер, и Карловичу вроде я сын австрийского кайзера Карла. Такое, продолжал он, может к добру не привести, а потому, давайте, мы будем вас называть, ну скажем, Василием Кирилловичем? На это я возразил, что хочу оставаться при данном мне с рождением имени, и что уверен, что его гимназисты достаточно хорошо воспитаны, чтобы не чинить мне из-за моего имени каких-либо неприятностей. Я сразу почувствовал, что ответ мой пришелся директору не по душе, он с кисло-сладкой улыбкой, слегка вежливо склонившись, поблагодарил меня за столь лестное мнение о его питомцах, добавив, что всего все-таки можно ожидать, но главное тут мое личное убежден! Мне показалось, что он слегка охладел ко мне, но на следующее утро, когда, поднимаясь по лестнице в класс, я встретил его и обратился к нему «господин директор», он сразу же меня перебил, сказав, что его зовут Михаилом Ивановичем. «Михаил Иванович, — сказал я,- надеюсь, Вы на меня вчера не обиделись за то, что я отказался последовать вашему дружескому совету, но меня всегда возмущает, когда слышу, как люди отрекаются от своих немецких имен, что мне было бы стыдно последовать их примеру». /Тут я в первую очередь подразумевал прокурора Святлейшего Синода Габлера, ставшего Десятовским — по фамилии супруги/. Положив мне руку на плечо, директор сказал: «Голубчик, я вас отлично понимаю, подобное поведение вы считаете отсутствием гражданского мужества». С ним у меня никогда не возникало конфликтов, ко мне он относился подчеркнуто вежливо, однако весьма дружелюбно. О нашем разговоре в его кабинете узнали мои сослуживцы, да и весь город, и это лишь сослужил мне пользу, но о том позже.
Мне поручили преподавать латынь, немецкий язык и древнюю историю. Трудностей в классе у меня не возникало, гимназисты занимались охотно, но познания их были скудноваты. Гимназия стояла на берегу Сухоны, из окон открывалась чудная панорама, по реке бороздили красивые пароходы – колесные, белые, как на Рейне. При высоком уровне воды они доходили до Котласа, откуда дальше шли уже суда поменьше. По реке также сновали буксиры и баржи. Устюг насчитывал 30 тысяч жителей. В центре города было два монастыря — большой женский и мужской, а за городом — еще два женских. По слухам, в одном из них пребывала великая княгиня Елизавета Федоровна, вдова убитого великого князя Сергея Александровича и сестра императрицы Александры Федоровны. Множество церквей в Устюге объяснялось тем, что до прокладки сибирской железной дороги через город проходила оживленная торговая трасса, и каждый богатый купец строил новый храм побольше и получше всех других. Главный собор славился своим изумительным колоколом. Первый снег порой выпадал уже в конце августа, а к концу сентября все покрывалось толстым снежным ковром. Река замерзала, судоходство прекращалось. На моей памяти как-то градусник показывал минус 43 по Реомюру /54 по Цельсию/. Снегу было столько, что лошади с трудом могли разминуться на узкой дороге — свернув с единственной колеи, они увязали в глубоком снегу. Однако в безветренный день мороз назален не таким уж страшным. Я приобрел себе подбитые оленьим мехом лыж и помню, как при минус 23 градусах по Реомюру /около 30 Цельсия/ мы с удовольствием катались на лыжах, хотя одеты были довольно легко. Мы, это шведская сестра милосердия из небольшого лазарета для интернированных немцев, высланный из Лифляндии сельский хозяин Вильгельм Кельнер и я. По лазурному, без единого облачка небу кружили огромные вороны, и их «кар-кар» и «кра-кра» слышались издалека. Снег был исписан волчьими следами, а как-то ночью, перед самым нашим домом, волки загрызли соседскую собаку. Наведывались в город и медведи.
В марте, в теплых солнечных лучах, снег днем таял и ручейками тек с крыш, ночью снова ударял мороз — градусов в тридцать, и на следующее утро по свежему насту хорошо было кататься на санках. В такие дни местные жители охотились за лосем: на лыжах гонялись за ним, пока сохатый, проваливаясь в глубоком снегу, не обессиливал и уже не мог сдвинуться с места. Однажды снег выпал даже в конце мая. Великолепен был весенний ледоход. Весна наступала сразу, на полную мощь. Луга покрывались цветами, главным образом желтой купальницей. В конце июня темнело всего на два часа,- раз часов в одиннадцать вечера я еще ухитрился подстрелить вальдшнепа. Весной и осенью по небу тянулись бесконечные вереницы диких гусей и уток. Овощи созревали лишь в защищенных от холода местах. Разнообразием флора не отличалась, но все, что росло, цвело пышным цветом. Леса изобиловали грибами и ягодами, в болотистых местах росла особо ароматная морошка, вроде нашей ежевики.
Однажды, охотясь на гусей, мы с сыном аптекаря Глезера целую ночь просидели недалеко от устья Юга, но, ни одного гуся так и не подстрелили. Большое впечатление производили реки, особенно около Котласа, где Сухона сливается с Вычегдой, — разбухшие от вешних вод они заливают всю округу.
Итак, незадолго до Рождества 1915 года, я приступил к преподаванию. В один из первых же дней я отобрал от старшеклассника шпаргалку — отпечатанный русский перевод латинского текста, но ко мне подошел представитель класса и попросил о том не говорить ни классному наставнику, ни директору. Поскольку это была первая просьба моих новых учеников, я дал согласие, и с того дня старшеклассники всегда хорошо но мне относились. Да и все мои сослуживцы были настроены ко мне дружелюбно. В первое же воскресенье я намеревался нанести официальный визит нашему инспектору, но тот попросил меня позабыть о «китайский церемониях» и запросто заглянуть к нему вечерком. Когда я пришел, у него уже собралась небольшая компания, и хотя в военные годы запрещалось потребление алкоголя, спиртного оказалось предостаточно. Чтобы не ударить в грязь лицом, я пил со всеми наравне, но даже когда я почувствовал, что слегка перебрал, меня заставили выпить еще — за здоровье хозяйки. На следующий день, с перепоя, я выглядел так паршиво, что был признан «слабосильным», и ко мне больше не приставали.
Как немца меня не ущемляли. В свое время, в университете я среди других дисциплин прослушал курс педагогики, и после Рождества наш директор предложил мне преподавать этот предмет старшеклассницам женской гимназии — он там возглавлял учебный совет. Там мне работалось очень хорошо, начальница гимназии Саварина, женщина по природе своей скромная, по-матерински опекала меня. Там я познакомился с учительницей немецкого языка Элеонорой Глезер, дочерью всеми уважаемого аптекаря. Накануне моего первого урока сын хозяина дома, где я жил, сообщил мне, что девочки заранее радуются моим урокам. На мой вопрос: «Почему так?», он отвечал: » 0 том позаботились наши старшеклассники». Мои ученицы вели себя превосходно, а после выпускных экзаменов попросили меня сняться с ними для группового портрета.
Среди моих коллег самой интересной, пожалуй, была наша математичка, служившая до того счетоводом в Пулковской обсерватории и много путешествовавшая в своей жизни. В присутствии нашего директора она меня как-то спросила: «А не хотелось бы вам еще раз съездить в вашу прекрасную Германию?» На что директор заявил, что ему лично претит даже сама чистоплотность немцев. Русская пресса часто нападала на «немецкое засилье», и интересно, что оно ощущалось даже здесь. Кроме уже упомянутого учителя Хайтманна, в Устюге было немало немцев, занимавших ответственные посты: петроградец Ауэр был председателем окружного суда, главный прокурор курляндец Рехтлих был женат на урожденной Вунш, родом из Дорпата, а начальником отдела поземельных книг был уроженец Курляндии Вильперт.
В первых числах февраля приехала жена с нашей двух летней Ротраут — я их встретил на станции Сватья, в 45 верстах от Устюга. В Петрограде они жили у моего брата Отто, а в Вятке, как я уже сказал, их опекал барон Мантойфель. Дорога из Сватьи в Устюг шла по глубокому снегу, и все же поездка была приятной, и хоть граду сник и показывал минус восемь, нам казалось, что не меньше нуля. У нас дух захватило, когда мы спускались по одноколейной дороге вниз к Двине. Лошадь не могла удержать нашу кибитку и галопом неслась вниз до самой реки — хорошо, нам никто не попался навстречу. К тому времени я приобрел форменную фуражку, однако, с согласия директора, полной учительской формы не носил.
Нам троим стало тесновато у Костяминых, и по их совету мы обратились к их немецким соседям, Пецам, на чьем участке, кроме их дома, стояла небольшая лютеранская кирка, построенная кем-то из предыдущих поколений в их семье.
Пецы приняли нас к себе и все эти годы изо всех сил старались помочь нам всем чем могли. Их предки приехали в Архангельск из Киля (* на самом деле – из Вайсенфельса), а отец нашего хозяина (*Христиан Андреевич Пец) в Устюге был уже Городским Головой. Сам хозяин, Арнольд Пец, владел не только домом, но и паровой мельницей, и лесопилкой, и буксиром с баржами, ходившим по местным рекам. А за Устюгом у него было имение Савино.
Арнольд Пец был человеком радивым, скромным, спокойным и надежным. Сын его Петр, верный помощник отца, в навигацию почти не сходил с буксира на берег. А душой всего дома была неподражаемая госпожа Берта Пец, урожденная Ротерс, родом из Архангельска, где она училась в немецкой церковной школе.
В семье их в основном звучала только русская речь, но по семейным праздникам хозяева устраивали немецкие домашние спектакли, а когда госпожа Берта со своей сестрой госпожой Зебальд играли на рояле в четыре руки, такт непременно отсчитывался по-немецки. Да и Рождество праздновалось на немецкий лад. Из четырех дочерей Арнольда Христиановича Пеца две вышли за своих двоюродных братьев Глезеров — они оба были на войне. Одна из этих дочерей и ее две незамужние сестры жили в родительском доме, где жил и их хромой дядюшка /*Эрнст/. Пецы отвели нам большую, разделенную перегородкой комнату, а осенью, когда приехал мой отец, еще одну комнату напротив.
У брата нашего хозяина Беренда Пеца, управляющего местным филиалом «Банка для внешней торговли», была усадьба Савино, живописно расположенная на самом берегу Сухоны. Беренд был женат тоже на архангелогородке, из семьи Браунов, их сын учился в нашей гимназии. Сестра трех этих братьев Пецов была замужем за аптекарем Теодором Глезером, их три сына, два сельских хозяина, один землемер, были на военной службе. В Устюге еще жили два брата госпожи Берты Пец — владелец аптеки и механик, который тоже был женат на одной из Браунов.
Муж госпожи Зебальд, приехал в Устюг из Баварии и открыл большой пивоваренный завод «Северная Бавария». Опасаясь, как бы у него не отобрали этот завод, Зебальд принял русское подданство.
Еще здесь жил красасавец- мужчина, их богатый родственник Джеймс Пец. Да, из немцев был еще инженер в Управлении дорожного строительства, чью дочь звали Брунгильда. Кроме всех этих русских подданных немецкого происхождения, в Устюге обитало немало интернированных немецких граждан, с которыми нам удалось завязать знакомство, в особенности после революции. Ближе всех мы сошлись с Кондрадом Кюне, которому для получения диплома врача в Дорпатском университете оставалось лишь сдать государственные экзамены. Через него мы познакомились с ревельским фабрикантом Шоттом. В распоряжении Конрада Кюне была небольшая амбулатория и больничная палата, ему в помощь была приставлена сестра милосердия из Шведского Красного Креста; он имел разрешение лечить интернированных немцев и мог в случае надобности обращаться за консультацией к русским врачам, что давало нам возможность встречаться с ним, он часто наведывался к нам, узнать, как идут дела. Все это вносило разнообразие в нашу жизнь, которая порой шла не так уж гладко. Иногда приходилось глотать обиду. Например, такой случай: в актовом зале наш директор докладывал нам о войне с показом иллюзионных картинок. Сначала появились портреты главных виновников войны — Вильгельма II и Франца-Йосифа. Затем показались немецкие генералы, на зверские лица которых директор просил обратить особое внимание. Затем такая картина: еще до начала войны, в Германии, немцы захватили ни в чем не повинных русских путешественников, заперли их в свинарник, где морили голодом, а потом дразнили колбасой и молоком, которые с удовольствием сами уплетали. Когда появились немецкие военные корабли, директор сказал, что, увы, при одном виде англичан немецкий флот удирает. Другой пример. В учительской зашел разговор о молодой послушнице, убежавшей из монастыря, чтобы обвенчаться с интернированным немцем. Ее следует отдать под суд за содомизм, заявил наш директор, ведь немец все равно, что зверь. Особенно мне стало не по себе, когда в учительскую зашел, обычно дружески ко мне расположенный Костямин, и с превеликой радостью объявил о крупной победе у озера Нарочь. Я бровью не повел, словом не обмолвился, и все же Костямин съязвил: «А Вильгельм Карлович не верит и улыбается». Зато через несколько дней Костямин признался, что я оказался прав, то была не победа, а поражение. Как было вести себя в подобных случаях? Поэтому-то я так высоко ценил моих сослуживцев, не проявлявших шовинизма и не позволяющих себе оскорбительных выпадов на мой счет. Что же касается директора, то по отношению ко мне он всегда вел себя по-джентельменски. Помню, как после очередного посещения моего класса он сказал: » Мы с вами достойны служить в любом столичном учебном заведении».
В 1916 году к нам приехал попечитель школьного округа тайный советник Остроумов. Ко мне в старший класс он пришел на первый урок /мы проходили Горация/, сразу же после молебна, на котором я не присутствовал, а потому ему представлен не был. Войдя в наш класс, директор пожал мне руку, сказав: «Доброе ут-ро!» Я дал свой конспект попечителю, а сам продолжал урок без текста перед глазами. Урок прошел гладко, хотя я спрашивал даже самых слабых учеников. Позже Костямин сказал мне, что, по словам его сына, ученикам очень понравилось, как независимо я себя держал в присутствии начальства. После отъезда попечителя, директор сообщил мне, что тот обещал назначить меня классным наставником и тем полностью приравнять ко всем остальным преподавателям. Тут опять наш директор проявил себя двуликим Янусом: с одной стороны, он был ура-патриотом, с другой — великодушным культурным человеком, о чем я еще расскажу.
Либерально настроенный министр просвещения граф Игнатьев недавно отменил все переходные и выпускные экзамены, заменив их контрольными испытаниями, проводимыми в присутствии двух преподавателей. Я попросил директора присутствовать у меня на таком испытании, и тут произошло следующее: старшеклассник, у которого я в самом начале отобрал шпаргалку и которого неоднократно журил за отсутствие прилежания, позорно провалился. По одному его виду было заметно, что он зубрил всю ночь напролет, а потому я попросил директора разрешить ученику выспаться и после обеда вторично прийти на испытание. Во второй раз он отвечал вполне прилично. Другой очень способный ученик не умел хорошо сформулировать свою мысль, и мне приходилось ему помогать, в результате чего директор вежливо спросил, а кто собственно держит испытание, ученик или я? Я ему объяснил, в чем дело, добавив, что мы с учеником вместе кашу заварили, вместе ее и расхлебываем. Директор на том успокоился. Я люблю вспоминать и такой случай: один ученик, который был уже готов отвечать, попросил разрешения достать из ящика парты носовой платок. Мне это сразу показа лось подозрительным, а потом Костямин намекал, что тот пользовался недозволенным пособием. Я решил на этом дело не оставлять и перед следующим испытанием спросил того ученика, не забыл ли он взять свой носовой платок. Он окаменел, а весь класс захихикал. Все оценили, как ловко я выпутался из этой ситуации. Строго говоря, все мы похожи друг на друга: поступая правильно, проявляя немного юмора, каждый может добиться многого. Я был поражен, когда директор предложил мне преподавать старшеклассникам русскую историю — возможно, он просто хотел взвалить мне на плечи преподавание этого щекотливого предмета. На мои возражения, что я хорошо знаю лишь древнюю историю, он отвечал, что хороший учитель хорош под любым соусом, однако с моим доводом согласился. Весной я с двумя классами отправился в речную экскурсию: пароходом вверх по Малой Двине до Котласа, и далее вверх по Вычегде до Сольвычегодска, старинного соляного городка, по виду и размерам напоминающего Устюг. А летом 1916 года я со старшеклассниками пое хал в деревню, помогать по сбору урожая семьям, чьи кормилицы были на войне.
Вот так мы и жили, и война как будто нас почти не касалась, хотя мы и видели, как мимо нас, вверх по реке, тянулись военные транспорты, а в самом городе я повстречал несколько англичан в полной военной форме. Наша трехлетняя Ротраут начала проявлять самостоятельность: когда мы проходили мимо главного собора, она остановилась и начала креститься, подражая крестящимся простолюдинам. Конечно, нас беспокоило, что происходит за пределами нашего уголка, мы знали, что из наших родных мест выселяют все больше и больше людей. Выселили главного суперинтенданта церквей Гетгенса, старшего пастора Марница, пастора Шабера, ревельского пастора Рудольфа Винклера и многих других. Весной 1916 года выселили из Салиса и моего отца. Он переехал к своему зятю Мазингу в Каркус, но ему разрешили жить лишь севернее широты Нижнего Новгорода. Устюг лежит выше, так что мои предположения оказались правильными. К нам отец приехал пароходом из Вологды — мы проводили летние каникулы в имении Арнольда Пеца, что оказалось очень удачным, так как смогли отца поселить в деревне, в чистой крестьянской избе. Паспорт у него отобрали, он находился под надзором полиции, однако в Устюг ему разрешили ехать одному, без провожатого, да и в Устюге за ним надзора почти не было. /Маленькое отступление: мои родители не умели писать по-русски, поэтому я с матерью пере писывался по-французски, а с отцом пользовались латынью, пока в один прекрасный день не получили извещение, что ради нас цензура не собирается нанимать специального человека, знающего латынь.
Госпожа Пец предложила поселить отца тоже у них в доме, все складывалось очень удачно. Я ломал себе голову, как мне известить нашего директора о приезде отца — я не сомневался, что рано или поздно полиция ему об этом сообщит. Хорошая возможность это сделать мне представилась в самом начале учебного года: в августе директор назначил меня своим помощником по переэкзаминовкам и в то же время предложил мне занять освободившееся место секретаря учебного совета женской гимназии.
Мне предстояло вести протоколы заседаний совета, а главное составлять годовые отчеты и собирать статистические данные, что позволило бы мне познакомиться с дело производством и административной работой, а это, в свою очередь, приблизило бы меня к занятию руководя щей должности и, следовательно, к увеличению оклада. Я поблагодарил директора и, воспользовавшись случаем, добавил, что все собираюсь ему сказать, что летом моего отца выселили из прифронтовой полосы, и теперь он живет с нами, а посему, возможно, школьное управление сочтет неуместным ходатайствовать в Петроград о моем назначении. Сын за отца не ответчик, сказал директор. С отцом поступили несправедливо, продолжал я, он ни в чем не виноват и я никогда от него не отрекусь. Ничего не поделаешь, вздохнул директор, лес рубят — щепки летят. Вот ваши Бредерих и Мантойфель /он подразумевал Силвио Бредериха и барона Мантойфеля/ в 1906 году поселили своих волынских немцев в Курляндии, а теперь за это страдают невинные люди. Честь мне и слава за мою принципиальность, добавил он, это заставит его еще энергичнее поддерживать мою кандидатуру. И вскоре действительно мое назначение пришло.
Вот так мы и жили. Из нашей комнаты на втором этаже Пецовского дома открывался вид на реку, мы любовались пароходами, справа стояло внушительное здание мужской гимназии, с другой стороны, на Пецовской земле, деревянная, без шпиля, кирка, за ней виднелось скромное здание женской гимназии. Совсем рядом с нашим домом был разбит парк с высокими деревьями была за ним.
Пецы нас всем обеспечивали: мы питались с ними за общим столом, стали совсем своими в их семейном кругу. После летних каникул мы с собой привезли нашу служанку — милую Агнию; вскоре Ротраут уже свободно болтала по-русски со своей воображаемой старшей сестрой. По воскресеньям отец служил домашний молебен, и на него часто приходили супруги Зебальды / Лютеранский приход в Устюге административно подлежал пастору Кенигсфельду в Ярославле, но он, как правило, только раз в год приезжал обслужить своих устюжских прихожан. С тех пор, как мой отец приехал и до 1918 года он обслуживал устюжскую часть прихода пастора Кенигсфельда.
Однако и мне дважды пришлось выполнять пасторские обязанности. В первый раз Пец попросил подготовить к конфирмации моего ученика в гимназии, Беренда Пеца-младшего. Немецкий он знал неважно, но занимался охотно, и мы с ним несколько недель разбирали суть лютеранства. На конфирмации Беренд произвел большое впечатление на пастора Кенигсфельда, он привык иметь дело с конфирмантами весьма скромных познаний.
Осенью 1917 года, когда мой отец ездил в Сольвычегодск, скончался Эрнст Пец, и братья покойного попросили меня взять на себе обязанности пастора. Мне пришлось принимать участие во всем: когда тело усопшего клали в гроб, когда хоронили на кладбище женского монастыря в Яиково, за Устюгом /там Пецам принадлежал кладбищенский участок/.






