КАК ХЕЛЬГА ПОЗНАКОМИЛАСЬ  С  ГЕРМАНОМ

Летом мы на несколько недель ездили купаться в Сызьму, рыбацкий поселок на берегу Белого моря. Одним летом Конрад Мейер, сын богатой архангельской вдовы, студент   Дерптского /Юрьевского, Тарту/ университета, привез на каникулы своего товарища по университету, Германа фон Берга. Надо сказать, что в Дерпте Конрад как-то заболел, так серьезно, что чуть не умер. Но его выходил его верный Герман, который не отходил от больного ни на шаг. С тех благодарная мамаша Конрада стала приглашать к себе Германа на каникулы — и Рождественские, и летние. И вот когда Конрад привез Германа с собой в Сызьму, Хельга там с ним и познакомилась.  До нашего отъезда в Сызьму, мама отозвала меня в сторонку, чтобы сказать, что по ее сведениям  там будет Конрад с приятелем, а, как ей кажется, Хельга интересуется Конрадом. » А потому, Эрна, — сказала мне мама, — в случае, если у них завяжется роман, ты уж, пожалуйста, не путайся у них под ногами».  Конрад с приятелем действительно появились в Сызьме, и я старалась не отходить от Германа. Мы с ним чудно проводили время, все время подтрунивали друг над другом. Герман прозвал меня «придирахой», а я его -«неспу скайкой». Уже после своего обручения с Хельгой Герман написал стишки в моем альбоме, Маргит сделала копию этой странички и пошлет тебе. После отъезда Германа Хельга стала с ним переписываться, и снова они встретились на Рождество.    Ежегодно, 28 декабря, в нашем клубе устраивали благотворительный базар в пользу детского приюта, где тетя Лида Суркова и мама были   попечительницами.  Мы с Хельгой заведовали продажей чая   и бутербродов, причем торговали довольно успешно. А два студента — Конрад и Герман — не отходили от нас и без конца зудили чай.  Возвращаясь в следующем году с базара на Шестую Версту, я почувствовала, что Хельге хочется со мной чем-то поделиться. Я молчала и ждала.

Хельса: «Эрна, почему ты меня не спрашиваешь?»

Эрна:   » А зачем, ты сама мне скажешь, что хочешь сказать».

Хельга:  «Герман спросил меня, хочу ли я стать его женой».

Эрна:   «А что ты ему ответила?»

Хельга: » Отказала ему, конечно, ведь это всего студенческая любовь/ Studentenliebe/ «

Несколько секунд молчания, до дома мы еще не доехали.

Хельга: «Почему ты дальше меня не спрашиваешь? Ведь я сказала «да»   /Ich sagte»Ja»/.

А теперь, Робби, я тебе расскажу, что на самом деле происходило в Сызьме. Я старалась делать все так, как меня просила мама: Конрада полностью предоставила Хельге, а сама монополизировала Германа. В  Сыэьму приехало много наших знакомых и родных — кто-то постарше нас, кто-то помоложе, кто-то тех же лет. Но одни мы не были. Мы купались, играли в разные игры, болтали, гуляли по берегу, клевали носом от усталости.  По возможности я не выпускала Германа из глаз. Но перед отъездом Конрада и Германа из Сызьмы два последних вечера Хельга с  Германом вдруг куда-то исчезали. Побродив по берегу час  — другой, они так же неожиданно появлялись, жалуясь, что потеряли счет времени — так много о чем им хотелось поговорить. Этим и кончился воображаемый мамой роман Хельги с Конрадом. Позже, когда и им рассказала о своей неудачной попытке вмешаться в их роман, все смеялись до слез. Мама не очень сокрушалась — в ее глазах единственным преимуществом Конрада были его деньги. А так он почти слыл за повесу. В отличие от Германа он в университете серьезно не занимался, наслаждался студенческой жизнью и свободой от материнской опеки.  В 1918 году его зачислили в армию генерала Миллера. После эвакуации  белых  он жил в одной комнате с матерью Женни Ивановны Мейер, стараясь обеспечить ее, чем только мог. Наконец удалось получить ее визу на выезд и она скончалась в Голландии в 1921 году. Как лишенец, Конрад работал дворником, одновременно исполняя обязанности немецкого пастора. Был дважды женат. Его первая жена, полячка, после развода с их дочкой вернулась в Польшу. Во время второй Мировой войны их дочка шла по улице Варшавы, когда какой-то немецкий солдат ее застрелил.

В тот год на Рождество у нас на Шестой Версте как всегда были танцы. По старому обычаю, ряженные, группками, ездили из дома в дом — их впускали только, если один ряженный снимет маску и его признает горничная или  хозяин или хозяйка дома. В  то Рождество вместе с Конрадом ездил  Герман.  Наша мама  была очень суеверной, дурная примета, сетовала она, что Герман впервые в нашем доме появился в маске. На маскарадах Хельга всегда  была очаровательной: под маской она теряла свою застенчивость, и никто ее не узнавал.  Я же наоборот: в маске чувствовала себя глупо и не знала как себя вести. Когда следующий раз Герман приехал к нам, они уже с Хельгой были обручены. Это было за несколько дней до другого Рождества. У нас собралась мамина родня – Пецы, и стар, и млад. Мы все вместе делали рождественские украшения, потом все вместе ужинали. Всего пришло человек тридцать пять — Герман всех их встретил впервые. В Сочельник, после церкви, все они опять собрались у нас /в церкви мы с Хельгой пели в хоре/.  В доме нашем было весело и шумно. Позже Герман признался: «Никогда не бывал и такой шумной компании — все говорили одновременно и никто   другого не слушал». Причем это не была критика, он делал нам комплимент.  Хельга с Германом несколько лет оставались помолвленными. Герман продолжал учиться в университете,  Хельга готовилась стать Фрау фон Берг. Поженились они 6 января 1917 года, на православный праздник — Богоявление. Все опасались, удастся  ли Герману после свадьбы окончить университет. Но опасения были напрасными. Наоборот, Хельга помогла ему. Жили они в Дерпте. Когда у Германа заболели глаза,  Хельга вслух читала мужу его учебники, благодаря чему он успешно сдал экзамены. ( *Тут мне хочется отметить, как в архангельской Немецкой слободе сосуществовали разные обычаи — немецкие /празднование Рождества,  Сочельник и т.д./ с чисто русскими — ряженые, иконы в домах и пр. – ГЛ)

​

РЕВОЛЮЦИЯ

Ровно через год, 6  января 1918 года, была моя свадьба. Хельга с Германом приехали из Дерпта к нам на Рождество. После моей свадьбы Герман в Дерпт вернулся один — Хельга ожидала ребенка, и для нее было лучше  остаться в родительском доме. Предполагалось, что Герман приедет в Архангельск еще до родов. Но судьбе было угодно иначе. Белые еще оставались в Архангельске, но красные уже приближались.  Революция началась с Керенского, потом Ленин, Троцкий… Но теперь Колчак наступал из Сибири, с юго-запада наступал Деникин. Хельга родила осенью, но Герман не смог к нам пробраться. Папу зачислили в Британский экспедиционный корпус, и в 1919 году  с семьей его эвакуировали в Англию. Мы с Олафом тогда были в Амстердаме, где находилось главное управление его фирмы.  Хельга и ее бзби /ты, Робби!/ не были уже британскими поддаными, но кажется мне, Герману удалось вас забрать еще до эвакуации англичан из Архангельска и Мурманска.

В Лондоне папа никак не мог устроиться на  работу. Какой-то высокопоставленный военный, знакомый отца, посоветовал ехать в Фолкстон, там климат полутче.  И там наша одиннадцатилетняя сестра Хедвиг пошла в школу. С помощью Пегги Бэлл другая наша сестра Эльза устроилась на работу в Сиденхеме. У меня сохранилось фото Эльзы, помеченное этим годом . Остальное я помню смутно, слишком много произошло перемен. Не помню, чтобы Хельга с тобой была в Англии. У меня есть фотография, которую мне прислали из Дерпта, Хельга, Герман и спереди стоишь ты — тебе года три.  Мы ездили в Дерпт, есть снимок всех нас, четырех сестер, помечен он 1918-м годом. О смерти Хельги я узнала намного позже, известие это привело меня в какое-то шоковое состояние.  В то лето я избегала купаться — ведь в такой воде утонула Хельга!  Как ужасно было для Германа потерять жену, а для тебя — мать, вероятно, вы тоже боялись купаться. Впрочем, возможно, не ты, ты был еще слишком маленьким, чтобы до глубины ощутить трагедию ее смерти.

Много лет спустя я узнала, кажется, мне сообщили из Польши, что  Герман намеревается опять жениться. Потом я слышала, что они живут в Висбадене. Ты остался в Дерпте, продолжать учение. Впрочем, возможно, ты не ладил с мачехой. /Висбаден мне напомнил о чем-то. Как-то в Архангельске у мамы начался ревматизм, и она на несколько недель ездила туда лечиться — принимать ванны. Мы тогда были совсем маленькими.  Папа мне писал, что он свыкся с мыслью о женитьбе Германа, он ее даже одобряет.  И писал, что его новая жена очень милая женщина.  Может  быть, я ошибаюсь, но так я тогда поняла письмо папы. А так к концу жизни папа стал озлобленным, и не удивительно. В России он потерял всё:  усадьбу, дом, все имущество. Поначалу революция Керенского протекала бескровно, и все  думали, что наступят лучшие времена. На продаже Шестой Версты папа хорошо заработал. Другие лесопромышленники  переводили свои деньги в Англию. /*Это не так. Для заключения торговых сделок у них были в Англии текущие счета, обычно довольно скромные, и, как мне известно, крупных  капиталовложений там никто не делал — Г Л/. Папа же верил в новые русские ценные бумаги и их приобрел. К счастью, Хельга в приданое получила от папы свою долю, а через год я получила свою. Мы свои деньги ухитрились перевести в Швецию, так что там у нас были кое-какие средства, что и позволило нам приобрести наш Остров. Но о нем позже.

​

НАША ЖИЗНЬ С ОЛАФОМ

(*Олаф Вагер родился в 1888 году и скончался в Стокгольме  в  1965. М.Ш.)

Как я уже сказала, мы поженились в 1918 году, 6  января. В России красные воевали с белыми. У меня был британский паспорт, но мне предстояло также получить шведский. С этой целью Олаф послал конторщика со всеми необходимыми документами в Петроград.  Конторщик был из простых, он беспрепятственно пробрался через фронт в Петроград, получил там  мои шведские документы и благополучно вернулся в Архангельск. Когда мы с Олафом ехали в Петроград, нам препятствий не  чинили — мы были представители нейтральной страны, Швеции. Туда мы прибыли 31 января 1918 года. На следующий день в утренних газетах — стояло 14 февраля — Россия перешла на новый стиль. Мы остановились в гостинице, где в ту же ночь нас разбудил какой-то шум — оказалось, чекисты проверяют всех постояльцев. Обыскивают номера, вспарывают матрасы и подушки, чего-то ищут… Наконец к нам в номер  ввалилось десять-двенадцать солдат с их начальником. Олаф спокойно предъявил свой шведский паспорт, сказав, что он дипломатический курьер. Начальник начал извиняться и приказал своим солдатам покинуть наш номер.  Нам повезло, прямо с поезда мы отправились к шведскому послу, он оформил Олафа дипкурьером  и дал ему два чемодана дипломатической почты для доставки в Швецию через Финляндию. За завтраком у посла мы познакомились с его дочкой, Элсой Брэнстром, которая направлялась в Сибирь — ухаживать там за ранеными. В Сибири  она прославилась, там ее называли «Сибирский Ангел». Вот как Олаф стал дипломатическим курьером. На следующий день мы поездом отправились в Финляндию и поздно вечером добрались до Таммерфорса /Тамере/. Следующий поезд  шел только утром. В сопровождении большевистских солдат мы нашли гостиницу — там никого не было, кроме прислуги, которая спала на кухне. Спали мы в нетопленном номере, не снимая шуб. Утром нам с кухни принесли что-то поесть, мы пошли на вокзал, сели в поезд,  но он шел только до Рихимяк.

Мы рассчитывали добраться до Швеции обычным путем — на поезде обогнуть Балтийское море  до Торнио и оттуда в Хапаранду.  Но наш путь преграждал Маннергейм с его белофиннами. Рихимяки был забит беженцами, а гостиница была всего одна. Нам  удалось снять угол в доме пастора — в одной комнате с тремя другими супружескими парами беженцев. Когда нам удавалось пробиться в гостиницу, мы там питались. Мне кажется, мы все время стояли в очередях в ожидании, когда, наконец, прибудут три судна Шведской эвакуационной миссии.

В ту зиму Балтийское море покрылось толстым слоем льда, до самой Швеции. И все же через два дня два парохода прибыли — большой ледокол и  пароход «Хаймдал», который мог сам пробиваться сквозь лед. Третье судно — «Винету» — раздавил лед, и оно пошло ко дну. Но продукты питания, матрасы, одеяла, подушки удалось спасти —  их с «Винеты» по льду перетащили на два других парохода. Поэтому принять на борт всех, ожидающих эвакуации не могли и мы опасались, что  тут застрянем.  В гостинице вывесили объявление, сообщавшее, что в первую очередь эвакуации подлежат шведы и дипломатические курьеры, а уже потом остальные скандинавы — сколько пароходы будут в состоянии принять на борт. Красные без конца нас проверяли, а   потом, для прохождения медицинского осмотра, нас с Олафом разъединили. Я взяла два посольских чемодана, Олаф — все наши пожитки. Наконец я очутилась на борту «Хаймдала», но в толпе нигде не видела мужа. Впервые в жизни я чуть не впала в истерику. Может, его тут и нет, может, он на ледоколе? Наконец мы нашли друг друга.

Пассажирам выдали по гамаку или по подстилке. Пожилых, больных и детей разместили по каютам, нас, молодых женщин, объединили в пары, нам выдали по одной подстилке и подушке. С какой-то молодой девушкой  мы улеглись на нашей подстилке прямо на полу в проходе, по которому все время кто-то ходил — кто-то шел в туалет, мужчины из трюма шли к своим женам. Нас толкали, на нас наступали, и утром мои ноги покрылись синяками. В туалете замерзла вода, но Олаф купил сельтерской воды, и я, смочив ватку, могла вытереть себе руки и лицо. Кормили нас в пять очередей. Нам повезло, что у нас, северян, были теплые шубы и валенки — несмотря на мороз, мы с Олафом могли сидеть на палубе, правда, почти в одиночестве. Трое суток мы добирались до Стокгольма. Порой  «Хаймдал» застревал во льду, ледоколу приходилось возвращаться — расчищать, чтобы мы на два-три метра могли продвинуться вперед, потом еще на два-три метра… Прямо скажем, необычно проведенный медовый месяц!

В Рихимяках мы слышали пушечную пальбу, но Маннергейм обещал не начинать наступления до окончания шведской эвакуации. Перед самым отплытием на набережной поднялась какая-то шумиха, откуда-то выскочило много красных солдат, которые стали наводить ружья на  «Хаймдал». Всем пассажирам приказали спуститься вниз. Оказалось, что с нами ехал финнский старичек-профессор, а красные узнали, что его сын — офицер у Маннергейма. Они требовали, чтобы наш капитан вернул его на берег. Но  капитан наотрез отказался: в паспорте профессора стоит печать «Выбыл», а сейчас он находится на шведской территории, и поэтому они не имеют права требовать возвращения профессора. Красные грозили открыть по нам пулеметный  огонь, но капитан поднял якорь, и мы себе поплыли. А больше ничего особенного не произошло.

​

СТОКГОЛЬМ. 1918 год.

Я еще лично не познакомилась ни с мамой Олафа, ни с его двумя младшими сестрами, ни с его младшим братом. В Архангельске мне посчастливилось найти молодую шведку, которая стала учить меня начальным основам шведского языкa ,  мне не   хотелось приехать в Швецию, не подучившись хоть немного шведскому, тем более, что я знала, что моя свекровь ни на каком другом языке не говорит. Оказалось, однако, что она норвежка, и мой начальный шведский мало  чем мне помог.

Начальник Олафа  приехал из Амстердама в Швецию, чтобы здесь, на нейтральной почве, обсудить положение дел. Позже вся деловая переписка шла через его сестру в Швеции: письма из Архангельска она пересылала в Амстердам, а письма из Амстердама в Архангельск. Вскоре, однако, мы из Стокгольма вернулись в Архангельск — на этот раз ехали пассажирским  пароходом до Петрограда. Путешествие было рискованным, у капитана не было схемы минных полей в районе Кронштадта. И было дорогим: по 1000 шведских крон с человека,  но фирма Олафа  во что бы то ни стало хотела, чтобы он туда поехал, и она оплатила наш проезд. С нами ехали  только деловые люди, причем среди пассажиров я была единственная женщина.  На корабле все время дежурили три впередсмотрящих — один на мачте, два на носу, и несколько раз они предупреждали о минах. Погода стояла прекрасная, море — гладкое как зеркало. Я ничуть не боялась, сидела себе на палубе и читала интересную книгу, которую мне любезно предложил один датчанин. Но мы все время должны были оставаться на палубе и не снимать спасательных поясов.  Так что наше обратное путешествие в Архангельск было приятным и интересным.    В Архангельске нам предстояло носить желто-голубые повязки — шведские национальные цвета. Большевики старались возобновить коммерческую деятельность с нейтральными странами, и обращались с нами подчеркнуто вежливо. Противно было видеть, как они третировали своих! В 1919 году мы с Олафом несколько раз ездили по делам из Стокгольма в Амстердам и Лондон — это еще до   возвращения в Архангельск. И вот как-то мы получаем телеграмму от помощника Олафа из Архангельска: «Шергольды эвакуируются, что делать с сундуком?» Покидая в первый раз Архангельск, я набила  большой сундук нашим серебром, драгоценностями, скатертями, хрустальными вазами, фотографиями — и оставила его на лесопильном заводе. Теперь возникла опасность: уцелеет ли он там, не сгорит ли?  Без промедления Олаф телеграфно распорядился: отправить на склад в Вердё, в Норвегии.  До нас в Стокгольме сундук добрался лишь через несколько лет. Вот почему у меня сохранились старые фотографии, правда,  хрустальные вазы разбились вдребезги.  Пока мы жили в Стокгольме, голландская фирма «Алтиус и Ко» платила Олафу его оклад директора-распорядителя в Архангельске в надежде на лучшие времена в России.  Как-то восьмилетний племянник Олафа сказал: » Когда вырасту, хочу работать как дядя Олаф — ничего не делать и получать за это хорошие деньги!» А в Архангельске тем временем большевики конфисковали все лесопильные заводы, отбирали от их владельцев все их имущество, а многих просто убивали.

​

НАШ ОСТРОВ

Много-много лет тому назад мы с Олафом как-то в одно воскресенье отправились из Стокгольма в морскую прогулку по шхерам — на какой-то островок там. В шхеры я просто влюбилась — в жизни моей ничего подобного не видела! Когда мы вроде бы осели в Швеции, я увидела в газете объявление, что в шхерах продаются острова, пляжи и полуострова.  Мы решили съездить туда — посмотреть, и весной 1920 года, на деньги, полученные от отца в приданное, мы приобрели самый маленький островок — один акр /0,4 га/, на котором росло пара сотен деревьев — преимущественно ели да сосны,  но попадались там среди них березы, ясеня и можжевельник. Мы купили самый маленький сборный домик, которые  уже в те времена в Швеции  начали изготовлять. Одна комната и кухня с плитой, которую топили дровами. Ни других построек, ни водопровода или электричества на острове не было, и мы долго жили с керосиновыми лампами. Олаф купил небольшую лодку с подвесным мотором «Пента»  — всего 2,5 лошадинных сил, купил у фирмы, которой тоже была совсем новой в Стокгольме. Наш остров назывался «Аскен» — «Ясеневый». Неподалеку был остров побольше, куда пассажирский катер регулярно доставлял почту, газеты, продовольствие и различные товары.  Но тогда Олафу довелось провести на нашем острове всего два лета, а мне — три, так как   ранней весной фирма Олафа «Алтиус и Ко» получила от русского «Северолеса» права на концессию.

​

СНОВА В РОССИИ

При новом режиме лесопильные заводы перестали приносить прибыль, и правительство обратилось за помощью к старым иностранным владельцам. В 1921 году  открылась фирма «Англолес», принадлежавшая ранее англичанам, а в 1922 году — «Голландлес», ранее называвшаяся «Алтиус и Ко», и Олафа назначили ее директором-распорядителем.  По новым большевистским законам нам не могли предоставить квартиры, разве что угол какой-нибудь комнаты. Тогда Олафа назначили почетным шведским вице-консулом, и предоставили в его распоряжение весь верхний этаж в старом здании управления «Алтиуса и Ко», внизу же поместилась контора фирмы.  В Россию Олаф отправился вместе со своим помощником /в Архангельске он жил в одной комнате нашей квартиры/  из Роттердама на грузовом судне, захватив с собой все необходимое для жизни: всякое продовольствие, чай, кофе, сахар, муку, варенье, иголки и нитки и пр. и пр. / Со своими служащими Олаф частично расплачивался этими товарами./ Я осталась в Стокгольме, а на лето с тремя сестрами Олафа поехала на наш остров. А осенью, в день моего рождения, получила от Олафа телеграмму:» Дом привели в порядок, насекомых больше нет. У нас две спальни и столовая. Есть кое-какая мебель и письменный стол. Привези все остальное, как можно всего больше».  Я собрала, что могла: теплую одежду, водонепроницаемые плащи, вплоть до банок патоки для пряников. И снова пустилась в авантюрное путешествие. Сначала поехала поездом до Тронхейма, оттуда на пассажирском пароходе до  Тромсе, где мне предстояло ждать «Лус» — идущий из Англии порожняком угольщик, последнее судно идущее в Архангельск до начала зимы.  Русские зафрахтовали «Лус» для доставки леса из Архангельска в Англию. Капитан «Луса» согласился зайти в Тромсе-фьорд и подобрать там своего единственного пассажира — Эрну Вагер. Зайти в фьорд, но не бросать якорь, что обошлось бы слишком дорого.

У меня была уйма багажа, а к тому же я везла еще одежду друзьям и знакомым. Более того, в Тромсе я купила кресло-качалку — рождественский подарок Олафу,  он так любил качалки. И купила еще два плетенных кресла — для себя и для голландца, нашего жильца. Норвежским генеральным консулом в Архангельске был лучший друг Олафа еще с их холостяцких лет. Он попросил судового маклера в Тромсе, господина Ауне помочь мне, в чем только возможно.  Он также договорился, что прибрежный лоцман в южной оконечности фьорда  позвонит Ауне, когда там покажется «Лус», а тогда через полтора часа судно должно приблизиться и месту встречи. Тогда Ауне со своим помощником обещал забрать меня из отеля и на моторной лодке доставить к «Лусу». За собой мы потащим другую лодку, уже заранее загруженную моим багажом. И вот в открытом море, в полной темноте, среди ночи, сквозь метель и вьюгу мы увидели приближающийся к нам огромный черный силуэт судна…   «Лус?» — крикнул Ауне.   «Да, — откликнулись нам. — Где пассажир?» «Тут!»

Нам спустили веревочную лестницу. Волны бросали нашу моторку вверх и вниз. Лестница раскачивалась во все стороны, но  нам как-то удалось ее поймать. Держа одной рукой лестницу,  Ауне другой крутил штурвал, стараясь избежать столкновения моторки с судном. А я со ступеньки на ступеньку карабкалась вверх. Наконец матросы меня подхватили и  втащили меня на борт. Багаж тоже втягивали вручную, без лебедки. Наконец все в целости и сохранности было на борту. Прощай, Ауне! Прощай, Норвегия!

На борту меня встретил  очень милый капитан-британец и русский надзиратель.  Мне отвели капитанскую каюту, и утром негр-стюард принес мне туда чай. Капитану так полюбилась моя качалка, что он упрашивал оставить ее ему, но ведь я везла ее для Олафа. Снег падал с самого Тромсе, а огибая Нордкап, мы попали в такую снежную бурю, не  лучше чем в Тромсе, что капитан распорядился остановить машину.  Дальше он боялся идти. Машина заглохла, и я серьезно забеспокоилась за нашего «Луса». Но вот она снова застучала.  Признаюсь, я много раз не сомневалась, что нам пришел конец. Чудовищные волны били наше судно то справа, то слева. Сколько раз я кувырком летела с моей койки! В ту ночь разбило пассажирский пароход, с которым мы повстречались в Тромсе-фьорде. Потонул и «Ринард Витт», на котором я совсем недавно добиралась из Тронхейма в Тромсе. Но об этих трагедиях я узнала позже, уже в Архангельске.

В Тронхейме я остановилась  в  отеле: «Британия» и пошла ужинать в элегантный ресторан, куда отправилась в своем лучшем туалете. Я заказала отварную семгу под голландским соусом, небольшую бутылочку «Шато-Икем», в бокале фрукты с коньяком и кофе. Я не сомневалась, что в советской России мне останется только мечтать о такой роскоши, и потому решила сейчас всем этим насладиться.   Мы обогнули Нордкап, миновали Мурманск, вошли в   Белое море… Вдруг — стоп машина! Лед преградил нам путь в устье  Двины. (Вода в устье менее соленая, чем в море, и оно замерзает раньше – ГЛ).   Почти трое суток мы ждали ледокола. С Архангельском связь оборвалась, на телеграммы капитана не отвечали, мои попытки связаться с норвежским консулом тоже оставались безуспешными. Наш русский надзиратель волновался, капитан грозился вернуться в Англию, я боялась, что он действительно вернется, причем со мной. Наконец ледокол появился и пробил нам путь до ближайшего лесопильного завода. На берегу я увидела Олафа, он ждал меня с санями и кучером. Видела, но могла лишь с ним издалека перекрикиваться, пока таможенники не произведут досмотра, и только тогда разрешат нам спуститься на берег.

«Пассажирку осмотрите в первую очередь!» — распорядился капитан. «Ничего подобного!» — заявил наш русский надзиратель. Рядом со мной сел начальник таможни, посмотрев на меня, он воскликнул: «Эрна Робертовна, какими судьбами?» Он ведь не знал, что я теперь Вагер. Ты ведь помнишь, Робби, я уже говорила, что работала на таможне, переводила  судовые документы на военные грузы.  Ну, так вот —  это  был мой бывший  начальник.   Он вскочил, горячо обнял меня, а я с ужасом увидела вошь на его воротнике.  Но  была ему очень благодарна, когда он сказал: «Конечно, пассажирку в первую очередь, а то ее муж вместе с лошадьми, поди, замерзнут на берегу».

Капитан обрадовался, а надзиратель обозлился, он меня терпеть не мог. Наконец-то я со всем  моим барахлом сошла на берег, к Олафу.  В жизни моей я ничего хуже этого путешествия не испытывала. Но я осталась цела и невредима, и, наконец, мы опять были вместе с Олафом!

В КОММУНИСТИЧЕСКОЙ РОССИИ

В Архангельске, в конторе «Алтиуса», что находилась под нашей квартирой, работали несколько наших старых знакомых и родственников, но все боялись с нами разговаривать. Даже самый молодой, мальчик на побегушках, попросил Олафа ни о чем, кроме служебных дел, с ним не говорить: все служащие дали обязательство сообщать, куда надо обо всем, что они услышат от Вагеров и Хаушильдта, нашего голландца. То же мы слышали и от нашей машинистки – Алины Пец, ( моей троюродной сестры и подруги нашей Эльзы)   и от многих других. Наша бухгалтерша, она же кассирша, болела сердцем, и она получила медицинское свидетельство, освобождавшее ее в случае сердечного припадка доносить на нас, все остальное время, под угрозой ссылки, ей вменялось сообщать о каждом слове, услышанном от нас. Зная это, мы избегали говорить с ними на политические темы, а поэтому нам не с кем было свободно общаться, кроме старого приятеля Олафа — норвежского консула, и его жены, его секретаря с супругой, очень милой старомодной русской дамы, с нашим голландцем, что жил у нас, да еще с двумя голландцами, которые  жили в другом месте и работали на лесопильном заводе, но обычно по воскресеньям бывали у нас.

Олафу часто приходилось ездить по делам в Москву. На мне же лежали консульские обязанности: по возможности помогала шведским морякам, вести переписку со шведским посольством и Ленинграде. По утрам мы на балконе поднимали наш шведский, голубой с желтым крестом, флаг, а вечером его опускали. Были у нас лошади и кучер, который заведовал нашим скромным садом и огородом, где в парниках мы ранней весною разводили шпинат и огурцы. Нам повезло: кучер знал толк в овощах и фруктах, и мне не приходилось давать ему указаний.

Нам выдали специальные карточки, дающие нам право покупать в магазинах все, что мы хотим. Часто в магазинах висело объявление: «Масла и сахара сегодня не будет». Когда я, простояв в длинной очереди, подошла к прилавку, продавщица сказала мне, что мне в очередях стоять не нужно/ просто идите к прилавку, сказала она, и мы вам отпустим, все что вам нужно — и масло, и сахар/.  Мне это претило, я видела, как в магазинах грубо обращаются со своими, с женщинами, которых дома ждали голодные дети, ведь у меня дома никто не плакал от голода!  До чего отвратительна была эта притворная вежливость — лишь бы произвести хорошее впечатление о тогдашней России на нас, «знатных» иностранцев.  Так мы там и жили с 1922 по 1929 год. У нас была приходящая кухарка,  очень хорошая, прекрасно обученная; уроженка Архангельска, она раньше работала у какого-то князя в Петербурге. Потеряв в революцию работу, она вернулась домой. Она наотрез отказалась что-либо делать кроме стряпни, и мне пришлось  нанять ей помощницу, которая также смотрела за нашей коровой. Не смейся, Робби, мы купили корову, чтобы иметь свежее молоко. А еще у нас  жили три собаки  — пойнтер и два сеттера, один из них   принадлежал нашему голландцу. Была и кошка, потому что к нам перекочевали все крысы с бывшего Сурковского пивоваренного завода — он   граничил с нашим огородом. Олаф любил охотиться, потому и обзавелся собаками.

Из Норвегии, у фирмы «Арендал» Олаф выписал моторную лодку — нашу маленькую на острове мы продали. На новой лодке двигатель был не в две с половиной лошадиных сил, а в целых пять. В каюте были две койки, складной столик, окно с сеткой от комаров. Фирма «Арендал» предоставила нам возможность самим решать, как нашу лодку оборудовать. По моему желанию, в каюте мы могли стоять во весь рост. Строили ее на небольшом лесопильном заводе, и я выступала в роли дизайнера. Сверх ожиданий результат оказался весьма хорошим,  я бы сказала, что мои предложения даже улучшили ее внешний вид.  Назвала я  ее  «Хакен» — в честь шведского духа озер и рек.

Летом мы вниз по течению отправлялись на пикник — иногда вдвоем, порой с Анвиком, так звали нор-вежского посла, его женой и двумя маленькими детьми; у них была своя лодка, но без каюты. (*Из письма Александра Броуна, который приехал в Лондон из Архангельска в 1919 году, Александру Люрсу в Гамбурге: «Конрад Мейер хочет попытаться вывести свою маму из Архангельска:  ведь Анвик еще там,  он, безусловно, даст ей   норвежскую визу»  — ГЛ). Иногда мы с собой брали нашего голландца. Порой мы с Олафом уезжали на весь уикенд, спали в лодке, Олаф днем охотился, я собирала ягоды. Ружье у меня, было, но я из него не стреляла. Папа мой увлекался охотой,   и он научил меня стрелять в цель — и из ружья, и из револьвера. Когда мы еще жили на Шестой версте, голодные волки зимой подбирались к самому Архангельску, и если нам приходилось поздно возвращаться из гостей домой, я всегда держала в муфте мой револьвер. Никогда наши лошади не мчались с такой быстротой, как, когда чуяли волков.  Часто мы видели, как в темноте горят их глаза. Но в одиночку волки не нападают, и мне не приходилось стать «скорострелом» — любимое выражение Маргит, насмотрелась она тут ковбойских фильмов.

Каждый второй год мы с Олафом ездили за границу, но только зимой, а поэтому на наш остров не наведывались. Но туда ездили каждый год остальные Вагеры, и уже почти считали остров своим. Целых семнадцать лет Олаф не видел нашего острова, а я – десять.

Когда мы уже  жили в Арахангельске, в Онеге открылась норвежская концессия, и ее управляющим назначили старшего брата Олафа — Андреаса, который туда приехал со своей русской женой  Соней   и их тремя детьми. Однако со временем  для фирмы «Альтиус» стало невозможно сотрудничать с «Северолесом». В 1927-1928 году закрылись фирмы «Англолес» и «Норвеголес».

Андреас отправил детей  домой, в Стокгольм: они жили в Бромме и там ходили в школу. И вот в начале 1929 года  пришла очередь закрыться и «Руссоголландлесу». Мы еще некоторое время оставались в Архангель-ске, а потом, через Ленинград, поездом отправились в обратный путь. Примерно за год до нашего отъезда из шведского посольства в Архангельск приехал вице-консул и перенял дела у Олафа, ранее исполнявшего и эти обязанности. Новый вице-консул присоединился к нашей небольшой группке иностранцев — Анвики, Виклунды, наш голландец и мы.

​

АНГЛИЯ. 1929-1939 годы

Из России мы вместе с Андреасом и Соней, через Гетеборг и Толбэри, добрались до Лондона 9 марта 1929 года. Олаф надеялся устроиться в какой-нибудь русско-английской лесопромышленной компании. Эту дату я хорошо запомнила, потому что тогда был день рождения дочки Андреаса — ей исполнилось одиннадцать, и Соня хотела по телефону поздравить ее из Гетеборга, а мне пришлось ей помогать, Соня говорила только по-русски, шведский знала едва-едва. Мы все вместе в Лондоне провели несколько дней, пока Андреас и Соня не   вернулись обратно в Швецию.

После долгих поисков, Олафу наконец обещали работу, и мы с ним отправились в настоящий медовый месяц — покатили в Ниццу, о чем мечтали столько лет. В Кале и дальше в поезде я увидела, как позабыла французский — ведь по-французски я не говорила со времен моей работы в архангельской таможне. Олаф вообще  французского языка не знал. В Париже мой язык начал развязываться, а в Ницце я уже опять говорила свободно. Все эти годы мой французский оставался  законсервированным в памяти.

На обратном пути в Стокгольм мы на день остановились в Милане. Окна нашей гостиницы выходили на большую площадь, она была забита  людьми — все слушали какого-то оратора. Я   спросила официанта: что там происходит? Выступает Муссолини, ответил он. До того я никогда  Муссолини не слышала, а вскоре имя его вошло в историю. Еще одну ночь мы провели в Берлине, в гостинице на Фридрихштрассе, так хорошо знакомой мне с детских лет. Вернулись мы в Швецию через Засниц-Треллеборг.

В январе 1930 года, на борту «Швеции», опять через Гетеборг и Тилбэри, мы приехали в Лондон. Брат бывшего начальника Олафа по фирме «Алтиус»  жил в Англии:  их единственный сын хотел учиться в Оксфорде. У них был дом в Голдерс-Грине,  и им хотелось, чтобы мы поселились поблизости, что мы и сделали. Неделю мы прожили в отеле, а затем переехали в новый дом, имевший одну общую стену с соседним домом. Олаф приступил к работе, куда ездил каждый день на подземке.  Я паршиво себя чувствовала: в доме пахло свежей краской, на улице туманы, черный от сажи дождь… Надо было обзаводиться мебелью, привыкать к новым продуктовым магазинам. Тут нам сильно помогла миссис Купман, что было очень мило с ее стороны, ведь мы с ней только-только познакомились.  Она  предложила мне поступить в ее клуб, играть там в теннис, бадминтон, бридж. Там я познакомилась и вскоре подружилась  еще с  тремя дамами. И все-таки чувствовала себя паршиво. Только придя к врачу, я узнала почему: после двенадцати лет замужества я ожидала ребенка.

Так началась моя новая жизнь. За советом мне обратиться было не к кому, миссис Купман дама уже пожилая, так что полагаться я могла лишь на врача. Он дал мне все нужные указания, подготовил все, что было нужно для родов: нашел няню и т.п. Порекомендовал мне книгу «Искусство быть матерью:  руководство»  Я купила себе еще учебник по  вязанию. Отец тогда жил в Польше, узнав, что ему вскоре предстоит стать дедушкой, он радовался, что я живу в таком прекрасном окружении, в отдельном доме с садиком — и перед ним  и сзади него. «Больше наслаждайся цветами» —  писал мне папа.

Видимо, наше бэби твердо решило не появляться на свет в коммунистической стране, где все было так ужасно, особенно в последние годы — вокруг нас голод, за нами слежка и т.п. Здесь все было совсем иначе.  Маргит появилась на свет в доме на   Хэрствуд род, в Голдерс-Грине, 3 октября 1930 года.  Мне пришлось попросить няню  остаться у нас на неделю дольше — у меня в левом бедре началась закупорка вен, и мне предписали лежать в постели без движения — так тогда это лечили. Через некоторое время я наняла приходящую прислугу и няню отпустила. Но заниматься спортом стало уже некогда.

Вообще же жизнь в Англии была легкой и приятной. В Голдерс-Грине молочник, бакалейщик, рыбник, мясник, булочник — все  они  приносили свои товары прямо к нам в дом. По настоянию няни, нам провели телефон, что встречалось тогда еще не часто в маленьких домах. Когда Маргит подросла, ее ничто так не радовало, как звон колокольчика нашего мороженщика. Дома мы говорили по-шведски, я знала, что по-английски говорю с акцентом и не хотела, чтобы дочка его от меня переняла. По совету соседки миссис Купман, в три года Маргит пошла в детский сад при школе «Монтесори» на Финчли род, совсем близко от нас. Как правило, туда принимали только четырехлетних, но я объяснила, почему мне хотелось бы, чтобы Маргит пошла в школу раньше, и ее приняли.

Маргит всегда предпочитала играть с детьми постарше. У наших соседей был лишь один ребенок — Бренда, на четыре года старше Маргит  —   они  прекрасно играли вместе. Маргит всегда старалась во всем подражать Бренде и сердилась, если не могла делать то, что делает ее подруга. В детском саду Маргит решила делать все то, чему учили другую девочку — пятилетнюю Розмари, дочку заведующего школой. Учителя прилагали особые старания, подготавливая Розмари к следующей школе. Нужно, сказать, что в детском саду  детям разрешали заниматься, чем они хотят, и с каждым занимались индивидуально. До школы я  научила Маргит  писать печатными буквами наш адрес, ее имя и наш телефон.

Лето мы проводили на берегу моря, во Фринтоне, а на следующий год ехали в Стокгольм, а оттуда на наш остров. Во Фринтон Олаф приезжал  на каждый уикенд, на «Аскене» мы с Маргит оставались все лето, а Олаф прводил с нами лишь несколько недель в августе. Одно лето к нам приезжала Хедвиг, еще до ее замужества, хотела у меня подучиться ведению хозяйства и немного отдохнуть, и мы с ней поехали во Фринтон. На ее свадьбу поехала я одна — через Голландию, Берлин в Шведт-на-Одере, где жили родители жениха, Генриха Пепке.  Папа на свадьбу приехал из Польши. Я долго не могла простить Хедвиг, что она не пригласила Эльзу, ведь могли бы без труда оплатить ей дорогу. Из Норвегии приехала папина старшая сестра тетя Матильда Стампе. Я попросила Дагмар Вагер, жену Паула, младшего брата Олафа,/позже они развелись/, которая приехала на  время в Англию — пожить у нас в Голдерс-Грине и смотреть за   Маргит и Олафом. Вскоре после свадьбы Чемберлен вернулся и Мюнхена с хорошей новостью: » Никогда больше не будет войны с Германией!»

​

ШВЕЦИЯ. 1939 год

На лето  1939 года мы все отправились в Стокгольм, а оттуда на наш остров, где Олаф с нами провел месяц и вернулся в Англию. Мы с Маргит должны были вернуться на «Патриции», на наших билетах стояло » 2 сентября». В тот день гитлеровские войска напали на Польшу и тем развязали вторую Мировую войну.

Мы целый день не отходили от радиоприемника. От Олафа известий не поступало. Поселились мы в доме Андреаса и Сони в Аппелвиккене, в Бромме, и Соня предолжила послать Маргит в местную школу. Но я боялась, что мне нечем будет платить, ведь кроме обратных билетов и верхней одежды у нас ничего не было. Я не знала, что в Швеции школа бесплатная. В шведском отделении «Ллойда» мне сказали: обождите неделю-другую. И я стала ждать, больше ничего не оставалось делать. И послала Маргит в школу, в ту самую, где училась шведская кронпринцесса  Виктория,  в  Смедслаттене, что на полпути между Аппелвинком и  королевским замком в Дортингольме .

Темзу уже закрыли для гражданского судоходства, и «Патрицию», без нас, послали в Ньюкасл забрать всех шведов, желающих вернуться домой. Лондон был затемнен. И вот в темноте, или же днем в конторе, Олаф судорожно паковал все, что мог взять с собой. В Швецию он благополучно прибыл в ноябре — что он находится в пути, мне сообщили из «Ллойда» в Ньюкасле. Палубу «Патриции» выкрасили в национальные шведские цвета и ночью ярко освещали прожекторами —  давая немецким летчикам знать, что идет судно нейтральной страны. Ночь все пассажира провели на палубе, в спасательных поясах, с карманными фонариками — на случай, если судно торпедируют.

Из Швеции Олаф послал ключи от нашего дома неизвестному нам лондонскому маклеру, предписав запаковать мебель и все остальное и отправить на норвежском грузовом судне в Берген.

Тем временем мы оставались жить в небольшом доме Андреаса: трое нас и пять их. В канун Нового года мы по радио услыхали, что неподалеку от Бергена  потоплено норвежское грузовое судно с нашим лондонским имуществом — Норвегию немцы еще не заняли, но торпедировали все грузовые суда, чтобы предотвратить возможность доставки продуктов питания в Англию. Так во второй раз мы лишились всего нашего имущества: сперва большевики отобрали у нас все в России, а теперь немцы  пустили его на дно Северного морят К счастью Олафу удалось привезти с собой кое-что: столовое серебро, мои ювилирные украшения, зимнюю одежду, одеяла, простыни.

Страховые премии были настолько высокими, что Олафу пришлось застраховать вещи лишь на какую-то часть их действительной стоимости, и на полученные от страховой компании деньги мы смогли приобрести лишь самую скромную обстановку и лишь самое необходимое для нашей новой квартиры: всего одна комната и кухня. Несколько лет подряд нам приходилось туго: Олаф не мог устроиться на работу — кому нужен работник, которому перевалило за пятьдесят? Через Красный Крест мы наконец получили известия от британских подданных, в гитлеровской Германии – от папы и Эльзы: они живы и здоровы, живут у Хедвиг в Перлеберге.

Муж Хедвиг, немецкий летчик Генрих Пепке, погиб при налете на Лондон. Хедвиг писала, что рада, что мы в Швеции, из ее письма я поняла, что Пепке бомбил Голдерс-Грин, где стоял наш дом. Мы также получили известия от наших друзей в Голландии, теперь оккупированной немцами. Когда часть Генриха Пепке стояла в Голландии, он их навестил и попросил в случае его смерти поддерживать связь через Хедвиг.

Наконец Олаф устроился на службу, жить стало легче. Как только в июне кончалась школа Маргит, мы ехали на наш остров, Олаф приезжал к нам не только на три недели в июле, но и каждый уикенд проводил у нас. Мне понемногу приходилось продавать что-нибудь из моих драгоценностей, чтобы отправлять посылки отцу и Эльзе — пока это еще разрешалось. Но позже правительство Восточной Германии запретило посылать туда. Немецкие бомбы сильно повредили наш дом в Голдерс-Грине, но его не разрешили полностью, как дома соседей. В нашем доме поселились разбомбленные лондонские семьи. Олафа чуть удар не хватил, когда нам сообщили, что с нас за дом приходятся очень высокие налоги — причем двойные, и английские, и шведские. Даже в 1965 году, после его смерти нам с Маргит пришлось продолжать  платить налоги. После бесконечных хлопот нам с Маргит удалось предать дом его новым жильцам, но после оплаты налогов, адвокатов и прочих расходов нам от продажи дома почти ничего не осталось.  На этом и кончилась наша лондонская эпопея.