Архангелиты - дети Немецкой слободы
Хроники старинного рода Пецъ (Paetz), малоизвестные страницы истории с XIV века по сегодняшний день
Светлой памяти Евгения Петровича Божко, историка-исследователя
Своими глазами
Арнольд Пец
(Воспоминания о прожитой жизни)
Содержание:
Дом, в котором мы жили, был построен архитектором фон Постельсом для себя, но впоследствии переходил к другим владельцам и по преда-нию перед самой революцией принадлежал повару царя Николая II. К моменту нашего вселения в нем, кроме семьи Линдесов и нас, жила семья Эдуарда Ивановича Петцгольца, которая занимала вторую половину дома. Незадолго до нашего вселения жена Эдуарда Ивановича застрелилась у себя в спальне, узнав о неверности мужа. Эдуард Иванович не очень долго горевал по этому поводу и привел в дом ее соперницу – свою секретаршу Асю Андреевну. Правда, все звали ее почему-то просто Ася. Это была молодая и очень красивая женщина, общительная и веселая. Она быстро подружилась со всеми обитателями дома, часто заходила к нам и моя мама кое-что шила ей. У Эдуарда Ивановича была приемная дочь, которую подкинули ему в младенческом возрасте – Рита, наша с Альдиком сверстница. Воспитывала ее гувернантка и экономка Ида Антоновна, не знаю, кто по национальности, но говорила она по русски очень плохо. Эдуард Иванович был директором датской концессионной пуговичной фабрики. На Большой аллее жил норвежский консул и часто по субботам к нашему дому подъезжали автомобили с дипломатическими флажками, привозя шикарных гостей. Во дворе дома были флигеля. В пристроенном к дому флигелю жила семья Финк, который работал шофером у Эдуарда Ивановича, а по совместительству выполнял обязанности дворника. В отдельно стоящих флигелях жили три семьи: Смирновы, Колобовы и Федо-сеевы. Глава семьи Федосеевых, Сергей Сергеевич, ходил в полувоенной форме и позднее стало ясно, что он был сотрудником органов. Это прояснилось после декабря 1034 года, когда начались аресты и первой жертвой стал Эдуард Иванович Петцгольц и его шофер Финк. Вероятно, концессия была ликвидиро вана и фабрика перешла в государственную собственность. После ареста Эдуарда Ивановича его жена Ася быстро ликвидировала все имущество и, забрав Риту, уехала за границу, т.к. была немецкой подданной. Риту она определила к родственникам Эдуарда Ивановича в Эстонии. Из писем Риты к Иде Антоновне стало известно, что ее отдали в пансионат по подготовке гувернанток и судьба ее была не из лучших. К 1940 году связь с ней прекратилась и дальнейшая судьба неизвестна. По-сле войны, когда я вернулся в Ленинград, Вера Колобова рассказывала, что приходила ка-кая-то дама с двумя девочками и расспрашивала о людях, живших до войны в этом доме. По описанию можно предположить, что это была Рита Петцгольц, но это только предпо-ложение. Именно в эти месяцы 1930 г. и состоялось мое знакомство с Гаральдом Линде-сом, которого в детстве звали Альдик, в дальнейшем я буду пользоваться этим именем до самой старости. Подружились мы быстро, и эта дружба продолжалась до самой его смерти, правда, после войны только по переписке. Комната, которую нам определила, не имела стены с комнатой Линдесов, а была заставлена огромным буфетом и завешана шторой. Поэтому с Альдиком мы встречались, не выходя из комнат. Это сообщение называлось у нас «подземный ход». Первые года Альдик учился в другой школе, а в дальнейшем мы учились вместе. Игры были разнообразны, особенно мы любили играть на чердаке, где у нас была своя комната – «фонарик». Чердак мы исследовали до самых потаенных уголков и находили много интересного. Нашли подшивки журнала «Нива» с приложениями за последние предреволюционные годы, куда входили сочинения Кервуда, Фенимора Купера и других подобных авторов, особенно запомнилась Чарская (в то время запрещенная) и ее роман «Маленький лорд Фаунтелерой». Кроме литературы нашли целую корзину высоких, до локтя, лайковых перчаток, а так же охотничье ружье фирмы «зауэр», правда непригодное для стрельбы. Этот список можно продолжить, т.к. наши поиски продолжались до 1934-45года. 1 сентября 1930 года я в третий раз начал свое образование снова с 1-го класса. Школа на-ходилась на Крестовском острове на проспекте «Динамо», рядом с трамвайной остановкой. Здание не было приспособлено для школы, в нем раньше была богадельня, т.е. дом для престарелых. Классы отапливались дровяными печами, и зимой часто из-за отсутствия дров занятия отменялись. Со второго класса занимались в другой школе, тоже на Крестовском, но ходить стало ближе. Это было 7-этажное здание с очень запутанными коридорами и лестницами, в котором совместили три или четыре маленькие школы Кре-стовского острова. В результате этого совмещения классы формировали по новому, так наш второй класс был расформирован и я по недоразумению попал не во второй, а сразу в третий класс. Правда, я сразу этого не понял, а когда понял, то решил промолчать. Таким образом, я восполнил один из потерянных лет своей учебы. В этой школе я проучился до окончания 5-го класса, а в 6-ой уже весь наш класс пошел в новую школу № 23, на улице Вакулинчука, напротив дома, где жила Нина Лапшина. Дружба с Ниной продолжалась практически всю жизнь, а знакомство началось с того момента, когда меня посадили с ней за одну парту в третьем классе.
ПРЕДИСЛОВИЕ
28 декабря 1990 года я получил первый звонок, напоминающий, что жизнь не вечна. Неделя в реанимации, четыре недели в гарнизонном госпитале были заполнены вос-поминания ми о прожитой жизни. Результатом этого пятинедельного раздумья явилось желание изложить на бумаге все прожитое и пережитое за свою достаточно длинную жизнь. Вторым толчком по служило письмо сотрудницы Великоустюжского краеведческого музея Галины Николаевны Чебыкиной, где она сообщила, что мой прапрадед Христиан Андреевич Пец был городским головой (по современному мэром) Великого Устюга. Это сообщение заставило меня отвлечься от своих воспоминаний, к которым вернулся через 10 лет, а заняться изучением своей родословной и всего обширного семейства Пецов. Первое, что я сделал – поехал в В.Устюг, в котором не был ни разу после 1929 года. Встреча и знакомство с Галиной Николаевной и другими работниками музея убедили ме-ня в правильности принятого решения о восстановлении всего родословного древа Пецов. И с их помощью я определил, где надо искать корни этого древа. В течении 10 с лишним лет рылся я в архивах Архангельска, В.Устюга, С.Петербурга, вел обширную переписку по розыску родственников, как в России, так и за рубежом. Эта работа завершилась воз-рождением очень ветвистого, раскидистого родословного древа Пецов. Апогеем моих трудов стала конференция, организованная Северным историко – генеалогическим обществом города Архангельска, посвященная 225-летнему юбилею семьи Пец в России. На конференцию были приглашены все родственники, которых удалось разыскать. Я был удивлен и обрадован тем интересом, который проявили все приглашенные, особенно меня поразила семья Рублевских, приехавшая на юбилейную конференцию всей семьей в трех поколениях.
В заключении своего вступления хочу выразить сердечную благодарность всем, кто помогал мне в работе и в первую очередь директору Архангельского архива Шумилову Николаю Алексеевичу и старшему научному сотруднику Великоустюжского краеведческого музея Чебыкиной Галине Николаевне, без помощи которых я и половины бы этой этой работы не сделал. Очень помогли мои зарубежные корреспонденты Heinrich Meyer-Eltz (Hamburg), Dr.E.N.Amburger (Германия), Harald Lindes(USA), G.Y.Paetz (UK), а так же воспоминания и письма родственников, проживающих в разных городах России.
ДЕТСТВО. СЕМЬЯ.
Родился я 15 декабря 1921 года в доме моего деда, Арнольда Христиановича, в честь которого я и был наречен. Семья была довольно большой, главой ее все беспрекословно считали Берту Францевну, мою бабушку. У нее было пятеро своих детей: четыре дочери и один сын, мой отец Петр Арнольдович и еще три воспитанницы. Вместе с нашей семьей жила семья племянника деда, Александра Александровича: Эмилия Вильгельмовна с че-тырьмя детьми: Эдгаром, Густавом, Гертой и Ольгой. Отношения были таковы, что можно считать всех единой дружной семьей. Не было деления по степени родства и возраста, все жили дружно и помогали друг другу. Так было до 1925 года.
Первыми уехала семья старшей дочери Шарлоты Арнольдовны (в замужестве Глезер), ее муж Эдуард, агроном по образованию, получил работу в селе Волынское, недалеко от Дмитрова. В этом же году уехали к ним дедушка и бабушка с двумя незамужними дочерьми Бертой и Флорой. Этот разъезд был вызван тем, что в наш дом вселился военкомат и еще какие-то организации. Оставшихся переселили в полуподвальные комнаты. Отъезд деда был вызван еще и тем, что начались репрессии. У деда до революции была судостроительная верфь, на которой он строил буксирные пароходы. Сразу после революции дед добровольно передал верфь со всем имуществом новой власти, а рабочие выбрали его красным директором. Вероятно, поэтому дед и не был репрессирован в 17-18 годах. Следующими покинули родительский дом семья второй бабушкиной дочери, Альмы Арнольдовны. Они сняли первый этаж дома на улице Леонтьевской и пригласили нас переехать к ним, чем мы с радостью воспользовались. Нам отвели две комнаты с окнами во двор и на улицу. Семья тети Альмы была небольшой, все го пять человек: она, муж Лев Федорович Глезер, его сестра Элеонора Федоровна и два сына Петр и Альфред. Этот период жизни в моей памяти сохранился полностью. Мне уже исполнилось шесть лет, и я стал приобретать некоторую самостоятельность, а так же начал получать домашнее образование. Обучала нас с двоюродным братом Альфредом тетя Леся (Элеонора Федоровна Глезер). В программу входило чтение и изучение немецкого языка по оригинальной методике, особенность ко-торой состояла в том, что кроме классных занятий (2 часа в день) два или три дня в неделю с нами разговаривали только на немецком языке, а на наши обращения на русском не реагировали. Вот и приходилось объясняться на немецком. Через год я мог не только читать, но и писать на немецком языке. Изучению языка помогали и домашние спектакли на немецком языке, в котором участвовали и взрослые.
КИЕВ
Еще до переезда к тете Альме в 1925 году я с матерью уезжал в Киев, где мы про-жили почти полгода в семье брата матери, Якова Павловича, врача по образованию. При-чиной этой поездки было беспокойство о моем здоровье. Как я узнал значительно позже, я был не единственным ребенком, но выжить посчастливилось только мне. Первый ребенок родился мертвым, и третий, родившийся в 1927 году, разделил участь первого. Потеря двух детей наложила определенный отпечаток на мою дальнейшую судьбу. Весь дошкольный период я ощущал неустанную заботу родителей, тетушек и бабушки о моем здоровье. Вот и эта поездка в Киев имела целью постоянное врачебное наблюдение за моим здоровьем. Не знаю, какие недуги у меня были, но помню, что лет до 10-11-ти я в физическом отношении отставал от своих сверстников. В последующей жизни я этого уже не замечал, правда, физической силой я никогда не отличался, но был достаточно вынослив. Помню, во время войны в г. Уральске разгружали эшелон и пришлось из вагонов выносить мешки выносить мешки с зерном, весом по 60-70 кг. И я справлялся не хуже других крепких ребят с этой работой, хотя сам весил в ту пору всего 52 кг.
СОСЕДИ
По соседству с нами жил охотник, с которым отец был в хороших отношениях. Мы часто заходили к нему, меня особенно тянуло туда, т.к. у него был своеобразный зоопарк. Кроме ручного медведя, сидящего на цепи и двух собак лаек, в клетке жила лисица и енот. Когда у одной из собак появились щенята, я при первой возможности бежал к нему во двор поиграть с ними. Видя мое отношение к собакам, хозяин в один прекрасный день по-дарил мне симпатичного щенка. Радости моей не было предела. И я назвал этого песика «Дружком». Каково было мое удивление, когда через год мой «Дружок» принес пятерых щенят. Пришлось срочно переименовать «Дружка» в «Дружку». Я уже ранее говорил, что дедушка уехал из Устюга раньше. Перед своим отъездом он сделал мне маленький тарантас-тележку на 4-х колесах с оглоблями, точную копию настоящего. После многих попыток нам с братом Алей удалось заставить «Дружку» таскать эту тележку и не было предела радости по этому поводу. Все соседские ребята завидовали нам, когда «Дружка» таскала нас по двору. Когда дедушка вручал мне тарантас, я был обрадован, но тут же спросил: «А лошадка?» Для деда этот вопрос видно не был неожиданностью, и он обещал сделать лошадку и прислать ее мне. Обещание он сдержал и прислал деревянную лошадку, размером соответствующую тарантасу. До сих пор ее вижу, до того она была хороша. Ничего похожего на игрушечные лошадки, продаваемые в магазинах. Это была настоящая деревянная скульптура породистой лошади, даже грива и хвост, хотя и деревянные, а вы-глядели, как настоящие. К лошадке была приложена вся, полагающаяся ей сбруя, хомут, дуга, шлея, седёлко, уздечка и другие необходимые мелочи, не было только седла для верховой езды, о чем мы с братом несколько жалели. Когда пришлось уезжать из Устюга, я больше всего жалел тарантас и лошадку, их пришлось подарить нашим соседям, Подьяковым, жившим на втором этаже. К этому же периоду жизни в В-Устюге относится и первая проба курения. Мой брат Альфред, который был на год старше, уговорил меня стащить у мамы пару папирос (моя мама курила). Раздобыв эти папиросы, мы с братом спрятались в кладовку под лестницей, где держали корзины с грязным бельем, и закурили там по всем правилам, но после первой или второй затяжки почувствовали себя очень плохо, а чтобы замести «следы преступления» сунули окурки куда-то, но это куда-то оказалось воспламеняющим материалом и дымок потянулся из кладовки в коридор. Нас обнаружили почти в бессознательном состоянии от папирос и дыма. Начавшийся пожарчик был ликвидирован, а нас стали возвращать к жизни. Эта первая проба дала положительный результат в том плане, что напрочь отбила охоту снова попробовать это зелье. Курить я начал по настоящему в 1941 году.
В Устюге до революции был свой ипподром и довольно часто летом и зимой устраивались любительские бега.
Мой отец был неплохим наездником и на тренировочных заездах иногда сажал меня к себе на колени и катал по кругу ипподрома. Лошадь у него была очень красивая и почти всегда побеждала. Это был карий жеребец по кличку «Живописный», но я, не понимая смысла этого слова, звал его «Жилописный». Товарищем моего отца по этому виду спорта был дядя Коля Оконешников по профессии ветеринар и страстный любитель лошадей. Когда ипподром ликвидировали, как «буржуазный пережиток» а всех высокопородистых беговых лошадей забрала себе Советская власть – ведь ей нужно было на чем-то ездить, а автомобилей в Устюге в ту пору не было, а на деревенских лошадях ехать по городу не престижно, как сейчас говорят, то ли дело в лакированной пролетке запряженной этаким красавцем «Живописным» промчаться по главной улице, разгоняя пешеходов, на то она и власть! Пусть знают наших!
ВЕЛИКИЙ УСТЮГ
«Я красных с детства
привык ненавидеть»
Почему я выбрал такой эпиграф? Наверное, потому, что воспоминания тех далеких дней ассоциируются у меня в памяти с красными поперечными нашивками на солдатских шинелях. Когда я видел солдат в этих шинелях, моментально старался где-нибудь спрятаться. Впервые такая встреча произошла в дедовском доме во время конфискации мебели и другого имущества. Мне тогда было не более пяти лет и подробности я не помню. Запом-нилось только одно. Это когда стали выносить биллиард, под которым я любил играть со своими игрушками. Я заревел и пытался помешать, но меня быстро унесли в другую комнату. В памяти остались солдатские сапоги и красные нашивки на их шинелях. В те годы все монастыри были превращены в тюрьмы. В-Устюг с давних времен был местом ссылки, и монастыри-тюрьмы быстро заполнялись новыми постояльцами. Мне не очень раз-решали бродить по городу, обычно место для прогулок и игр ограничивалось двором и прилегающим к нему садом, но любопытство брало свое. Заборы, ограждающие двор и сад, были достаточно прочны, но нет такого забора, в котором нельзя сделать лазейку. Лазейка и служила средством общения с внешним миром. Дом, в котором мы теперь жили, был последним на Леонтьевской улице. За ним была ложбина, по которой протекал «Немчинов ручей», а за ручьем в километре была одинокая постройка из красного кирпича. Через лазейку в нашем заборе была установлена связь с уличными мальчишками, знающими все городские новости и слухи. Они и рассказали, что там, за ручьем и этим кирпичным зданием находится овраг, куда приводят осужденных на расстрел. Однажды мне что-то не спалось и я, воспользовавшись отсутствием присмотра, подошел к окну, немного отодвинул штору и увидел, что два солдата конвоируют трех священнослужителей. Не доходя до мостика через ручей, солдаты заставили священников снять валенки и пытались с одного из них снять большой крест, но наткнулись на сопротивление. Завязалась драка, солдаты били людей прикладами, повалили в снег и пинали ногами, а старшего, у которого был крест, несколько раз кололи штыком. Мне стало страшно, я со слезами за-брался в свою постель. Родителям я ничего не сказал, ибо в ту пору я уже начал понимать, что есть вещи, о которых лучше молчать. При очередной встрече с уличными друзьями мне сообщили — опять в овраге расстреляли трех священников. Не помню точно когда, но это событие совпало моим поступлением в школу осенью 1929 года. Я шел в школу, как всегда по Леонтьевской улице, но, не доходя до церкви, меня остановил вооруженный красноармеец. Пришлось возвращаться и обходить кругом через поле, где теперь стадион. К зданию школы примыкало длинное складское здание бывшей усадьбы купца Булдакова. Сторона этого здания по Леонтьевской была совершенно глухой, без окон и дверей. На обрат ном пути я решил посмотреть, что происходит на Леонтьевской улице и подход к школе перекрыт солдатами. Мальчишкам всегда интересно знать, что же происходит за забором. Отыскав в заборе щель, я увидел следующую картину. На реке стояли две баржи с охраной, на которых было полно людей, одетых в национальные одежды среднеазиатских республик. И вот эти люди с громадными тюками по шатким сходням сходили на берег и размещались вдоль глухой стены, за ограду из колючей проволоки. Возвратясь домой, я из разговоров взрослых понял, что это были «раскулаченные». На следующий день я шел в школу обычной дорогой и к удивлению, путь был свободен, но дойдя до церкви, я увидел, что за ограждением из колючей проволоки, прямо на земле под открытым небом находятся эти бедолаги «раскулаченные». Вдоль ограждения с винтовками в руках мерно прохаживались солдаты, охраняя загнанных за проволоку людей. Я знал, что преступников содержат в тюрьме под охраной, но понять, что эти люди, целые семьи с детьми были все преступники, было недоступно моему детскому разуму. Все мои расспросы взрослых о том, почему этих людей держат под открытым небом за колючей проволокой удовлетворительных разъяснений не дали. Все объяснения сводились к тому, чтобы я поменьше этим интересовался и не «болтал лишнего» в школе. Но между собой, мальчишками, мы, конечно, обсуждали это событие; мне-ния были самые разные, многие им сочувствовали, но были и такие, которые считали их «врагами народа». Иногда мы перебрасывали через проволоку наши завтраки, которые родители давали нам в школу и видели, с какой жадностью съедается за проволокой наше подаяние. Кормили их два раза в день из походной кухни, которая стояла тут же.
Прошло уже более шестидесяти лет с того времени, а картина так запечатлелась в моей памяти, что хоть сейчас могу нарисовать этот лагерь в мельчайших деталях, а яркие шалаши, сооруженные из пестрых восточных ковров, вижу до сих пор. Сентябрь месяц был на исходе, начинались ночные заморозки, а они все еще были под открытым небом. Како-во было южным людям в конце сентября на севере можно только догадываться. В один из дней, идя в школу, я не обнаружил за проволокой ни одного человека, да и охраны не было. Позднее узнал, что всех их переселили в церковь, где были сооружены нары, не знаю во сколько этажей. Церковный комплекс, где они находились, тоже был огражден колючей проволокой и охранялся солдатами. С наступлением холодов среди них вспыхнула эпидемия не то оспы, не то еще какой-то болезни. По городу ходили разговоры, что ночами вывозят на телегах трупы и где-то за городом сжигают. Не знаю точно их дальнейшую судьбу, т.к. мы уехали в конце года из Устюга, но, вероятно, только немногие из них выжили, кто умер от болезней, а кто и просто замерз, ведь церкви не отапливались.
РОДИТЕЛИ
Мама моя, Лариса Павловна Дъячкова, родилась 30 марта 1898 года в зажиточной крестьянской семье. Ее отец имел небольшую торговлю, которая давала достаточный доход и возможность получить образование детям. Брат мамы, Яков Павлович, в 1907 году окончил Устюжскую гимназию с золотой медалью, имея склонность к естественным наукам, что в дальнейшем полностью оправдалось. По окончании университета он получил ди-плом врача. Второй ее брат, Александр, всю жизнь прожил в Архангельске и работал по финансовой части. Иван и Николай погибли во время войны 1914 года. Мама после окончания гимназии в В-Устюге уехала в Москву и поступила на высшие женские курсы. Время ее учебы совпало с революционным периодом 1917 года. Сначала Февраль, а затем и Октябрь, да и между ними время было очень неспокойным. И занятия на курсах часто срывались, а в 1918году вообще были прекращены. В период учебы она жила на квартире у священника одного из кремлевских соборов. Живя в Кремле, она была свидетелем многих событий, там происходящих. Из ее рассказов, к сожалению, я мало что запомнил. Помню, что при осаде Кремля она с семьей священника пряталась в подвалах собора.
Отец, Петр Арнольдович, родился в В-Устюге 7 октября 1889 года. Начальное образова-ние и воспитание он получил дома. В домашнюю программу входили: немецкий язык, музыка, правила поведения и основы трудовой деятельности. В 1908 году он окончил гимназию и больше нигде не учился, а пошел работать на судоверфь своего отца. Не знаю, какие должности он там исполнял, но помню фотографию тех лет, на которой он был запе-чатлен на капитанском мостике со своим дядей Эрнестом Христиановичем. В пароходстве деда он работал до революции 1917. В дальнейшем отец работал на разных должностях, связанных с водным транспортом. Умер в январе 1942 года в Ленинграде.
Осенью 1928 года я поступил в школу и проучился в ней только 1-ое полугодие. В декабре пришлось срочно покинуть В — Устюг. Железной дороги тогда не было и до Котласа было сообщение только на почтовых тройках. Эту поездку я хорошо запомнил видимо потому, что она была единственной к тому времени в моей жизни. Из го рода уезжали тайком, поэтому лошади и сани были приготовлены заранее и спрятаны в каретнике. Вечером, в Устюге темнеет рано, уложили багаж в сани, меня и маму закутали в тулуп, укрыли в санях с головой медвежьей полостью и выехали из двора в упряжке с одной лошадью, а две другие (пристяжные) были уведены раньше. Только выехав на Котласский тракт, запрягли всю тройку. До Котласа приблизительно 60 км, я вскоре заснул и проснулся от выстрелов. Выглянув из под полости, я увидел, что ямщик гонит лошадей, а отец и еще один мужчина стреляют по сторонам. На мой вопрос, зачем стреляют, мама запутала меня с головой и велела спать, но какой мог быть тут сон. Только приехав в одну деревню, где меняли лошадей, из рассказа ямщика я понял, что отстреливались от волков. Дальнейшая дорога до Котласа была спокойной, и я проснулся только, когда приехали к вокзалу.
ЛЕНИНГРАД 1929-1941 ГГ.
В Ленинграде нас приютил Борис Борисович Пец, двоюродный брат моего отца в боль-шой квартире на Аптекарском переулке. Эта квартира принадлежала раньше семье Пи-лацких и Линдесам. Три комнаты с окнами на Аптекарский занимала семья Гаральда Федоровича Линдеса, а в трех комнатах с окнами во двор жили Пилацкие. Не знаю точно, когда семья Г.Ф. Линдеса переехала на Каменный остров, а их комнаты заняли две семьи Пецов, Бориса Борисовича и Александра Эдгаровича. Обе семьи были связаны тесными родственными связями: Борис Борисович был женат на Кларе Эдгаровне, а его сестра, Эдит Борисовна, была замужем за братом Клары Эдгаровны, Александром Эдгаровичем. В средней комнате, в части, отгороженной шкафами, жила мать Бориса Борисовича, Аль-ма Вильгельмовна и мы трое – я , мой отец и мать и еще моя няня, Аннушка, которая в нашей семье жила очень давно. Несмотря на некоторое перенаселение, жили дружно и обедали все вместе за одним столом. Через некоторое время отец снял квартиру в Озерках, в шикарном особняке, стоявшем на берегу второго озера. Хозяевами его были непманы Рядкин и еще кто-то (фамилию не помню). Они занимали половину особняка, а вторую сдавали. Нам достались две комнаты на втором этаже, под нами жила семья Куколь. Мне этот особняк казался дворцом. Особенно красивы были изразцовые печи. Во всем особняке не было двух одинаковых печей. Особенно поразила меня печь на 1-ом этаже. Это был сказочный домик на курьих ножках. Интересна была большая кухня громадной плитой посередине. На стенах красовались мозаичные картины из мелких изразцовых плиток на сказочные сюжеты. Зимой мы жили только в одной комнате порядка 40 кв.метров, вторая, еще большая, использовалась только для катания на роликовых коньках, которые были подарены мне Рядкиными. С семьей Куколь мы подружились и поддерживали эти отношения всю жизнь. У них было два сына, Владимир и Николай, который был моим сверстником, и наша дружба прервалась только с его гибелью во время войны. Судьба этой семьи довольно характерна для предвоенной поры. Арест и расстрел отца, ссылка матери и гибель обоих сыновей во время войны. Живя в Озерках, я второй раз начал свое образование в 1 классе. В школе меня приняли не очень дружелюбно, ибо я пришел в класс не с начала учебного года, а с опозданием. Видно во всех школах была своего рода традиция встречать новичка напряженно. Мой вологодский выговор с оканьем был одной из причин этого. Помню, как всем классом я был поднят на смех из-за того, что не знал, что такое «вставочка». Это видно типично ленинградское слово, обозначающее обычную перьевую ручку. На этот раз мне опять не удалось завершить свое образование на уровне 1-го класса. 23 декабря вечером мы с отцом везли на саночках елку к лютеранскому Рождеству и на этом «преступлении» нас «засекли» мои одноклассники. Как они позорили нас за эту елку, чего только мы не услышали, но основное обвинение – это вера в Бога. В ту пору о религии я имел очень смутное представление, хотя был крещен по лютеранскому обряду. Рождество 25 декабря в нашей семье отмечалось ежегодно, как в Устюге, так и в Ленинграде до начала войны 1941 года. Правда, елки были далеко не всегда. На следующий день я на-отрез отказался идти в школу. Все уговоры родителей не имели успеха, и не знаю, чем бы это кончилось, но выручила меня корь, которая проходила в очень тяжелой форме. После выздоровления мне так и не пришлось идти в школу. Дело в том, что хозяев особняка арестовали, дом конфисковали под какой-то деловой клуб, а нас попросту выкинули на улицу, несмотря на то, что еще была зима. И вот снова с не хитрым домашним скарбом мы возвращаемся на Аптекарский. До конца зимы мы прожили там, а где-то в мае судьба свела нас семьей Гаральда Федоровича Линдеса. Мой дядя Боря и Гаральд Ф. Линдес были дружны и часто вместе устраивали домашние концерты. Дядя Боря играл на скрипке, а Гаральд Федорович на рояле, а еще некто Вячек был ударником. В одной из таких встреч Гаральд Федорович, узнав о наших скитаниях, предложил нам комнату в его квартире на Каменном острове, куда мы и перебрались незамедлительно. Вот там, на Каменном, на площади Старого театра в доме №32 я прожил с лета 1930 года до начала Великой отечественной войны, т.е. до 22 июня 1941 года.
КАМЕННЫЙ ОСТРОВ
Какое это было счастье иметь свою комнату после стольких скитаний по чужим углам! Но отец, живший до этого в своем собственном доме, вряд ли разделял мою радость, но в этой ситуации другого ничего не было дано. Пришлось принять это как благо. Жизнь на Каменном острове была, пожалуй, лучшим периодом моей жизни. В довоенное время этот остров назывался «островом трудящихся» (правда, его так никто не называл). Все конфи-скованные особняки были превращены в дома отдыха и санатории и только в небольшом количестве домов жили простые люди. Почти все население острова знали друг друга и жили дружно, как одна большая семья. Каменный остров представлял собой обширный парк и для детворы просторы были не ограничены. Летом купайся, где хочешь, зимой лыжи, санки и прочие развлечения.
В 23-ей школе у меня появились новые друзья, до этого близких друзей, кроме Альдика и его двоюродных братьев Бебки (Евгения) и Кукши (Юрия) не было. В новой школе состав параллельных классов оказался очень хорошим, дружным. Конечно, были и группы, несколько различные по интересам, но создалась группа, объединяющая ребят шестых и седьмых классов. Этому обстоятельству способст-вовало и то, что Альдик учился в 7-ом классе, на год старше меня. Особенно дружная группа объединилась вокруг Юры Протопопова, жившего рядом со школой. Напротив его дома жил Новиков Николай, который, правда, бросил школу после 7-го класса и пошел работать в яхт-клуб мотористом на крейсерскую яхту «Товарищ». Это обстоятельство стало основной причиной того, что вся наша группа стала завсегдатаями яхт-клуба. И если я не уезжал на лето к бабушке, то все летние дни проводил в яхт-клубе. До 8-го класса я учился весьма прилично, в основном на четверки, особенно мне хорошо давались все три предмета математики: алгебра, геометрия и тригонометрия. Русский и литература шли ту-го, особенно литература и видимо причиной того была учительница Елена (отчество не помню), по прозвищу «кобыла». Уроки ее были скучными и нудными. В девятом классе к нам пришла Вера Федоровна, и сразу все изменилось, литература стала одним из люби-мых предметов. Очень многое зависит от учителя, если он сумеет заинтересовать учени-ков, все становится на свои места, в том числе и успеваемость. Физику и астрономию преподавал Ефрем Васильевич, а его жена, Надежда Ивановна, вела все три математики. Вот из всех учителей я запомнил только этих и это не случайно – их любили все ученики, и двоечников по их предметам практически не было. В 9 и 10 классах мы сидели за одной партой с Володей Мадисом. Он был неплохой фотограф и все фотографии моего детства, которые удалось сохранить, сделаны им. В старших классах в нашей компании появились девочки. Кроме Нины Лапшиной были Кира Петровая, Галя Фрид и другие. Зимними вечерами мы каждую неделю, да не по одному разу всей дружной компанией ходили на ка-ток. Война резко изменила всю нашу жизнь, мальчишки ушли в армию сразу со школьной скамьи, а многие девочки эвакуировались из Ленинграда. Когда после войны, уже в 70-х годах организовали встречу выпускников трех предвоенных лет, то из мальчиков нашего класса пришло всего 4 человека, да и то два из них – инвалиды. Школьные друзья были не единственными и, пожалуй, не основными в то время. Тесней и ближе был Альдик и его двоюродные братья. С ними, особенно с Женькой Линдесом, я сдружился в последние предвоенные годы. Их судьба была довольно трагична, рано умер отец, в 1939 году арестовали мать и двое мальчишек остались одни, практически без средств к существованию. Женька бросил школу и поступил на курсы шоферов и, окон-чив их, работал на газогенераторной полуторке (так называли полуторатонный грузовик). Эта работа давала какой-то заработок. Осенью иногда подхалтуривали на перевозке ово-щей с разгрузочных пристаней Средней Невки на Новодеревенскую овощебазу. Иногда с овощебазы возили фрукты и овощи в магазины и при этом ухитрялись прихватить и себе, особенно, когда возили виноград и яблоки. На удивление, после ареста матери о ребятах видно забыли и поэтому они продолжали жить в своей квартире на улице Софьи Перовской (Малой Конюшен ной). Эта квартира стала своеобразным штабом на шей компании. Частенько собирались там, устраивая небольшие выпивки. Основным напитком нашим было самое дешевое плодоягодное вино, которое мы называ-ли «плодоклюквенным», а в качестве закуски отлично шла подсолнечная халва и батоны по 1 р.45к. за штуку. В компанию, кроме хозяев квартиры, входили Альдик, Борис Светланов, Вася Рачинский. Иногда бывали и девочки из нашей школы. Женька по своему характеру был лидером, он всегда был полон идей на озорство. Поздно вечером, а вернее в начале ночи, когда многие жильцы их большого дома уже спали, мы забирались в шведскую церковь, раскачивали насосы, подающие воздух в орган, на клавиши ложили какой-нибудь груз и орган начинал гудеть. После этого мы быстро выскакивали во двор и наблюдали, как в окнах зажигается свет. Дворники поднимали тревогу, а мы довольные уходили домой. Были проказы и посерьезней, вроде разборки кирпичной стенки в винный склад, находящийся в подвалах их дома, конечно небескорыстно. Я не знаю, как проходила его служба в армии во время войны, но свой лидерский характер он проявил. От рядового водителя он дослужился до командира артиллерийского противотанкового дивизиона, был награжден несколькими орденами, в том числе орденом Александра Невского и орденом Отечественной войны. Погиб Женька Линдес под Берлином накануне победы. Когда я в 1946 году приехал в Ленинград в первый послевоенный отпуск, то первым делом пошел в Женькину квартиру в надежде узнать что либо о его судьбе, но там уже жили чужие люди, и мне даже не открыли дверь, заявив, что ничего они не знают. После этого посещения меня несколько ночей подряд мучил один и тот же сон: Женька жив и я с ним встречался во дворе. О его гибели я узнал значительно позже, встретив Павла Рудковско-го, сестра которого получила на Евгения похоронку и его орден «Отечественной войны».
Второй арест в нашем доме выпал на нашу семью. По вечерам отец часто читал вслух, мать шила, а я занимался чем-нибудь. Читалась в основном приключенческая литература: Ф.Купер, Кервуд, Майн Рид и др. Мне особенно нравились Купер и Кервуд. В один из таких вечеров, часов в 11 или позже, раздался звонок. Дверь пошла открывать Аннушка, моя няня. Пришли дворник и милиционер, который предложил маме одеться и пойти с ним. Куда и зачем, конечно не сказал, проводить отцу тоже не разрешил, сказав, что скоро она вернется домой. Это скоро длилось около года. Отцу нигде ничего не сказали где она, да-же не говорили, что это арест. Один знакомый отца посоветовал ему не обивать пороги ленинградских тюрем, а постараться уехать из города на некоторое время, ибо и его само-го могут арестовать в любое время. Судьба способствовала этому, и он по работе был от-правлен в длительную командировку в городок Лугу, где проработал все лето 1936 года. Совет этого знакомого был своевременен, ибо спустя месяц, или два после ареста матери, тоже в позднее вечернее время раза два или три раздавался звонок и дворник справлялся, дома ли отец. На все вопросы относительно отца мы говорили, что он уже давно не живет с нами. После этого ночные посещения дворника прекратились. Таким образом, он избе-жал ареста. Но судьба есть судьба, и в январе 1941 года на второй день после его смерти, когда отец еще лежал дома, люди из НКВД, все же, пришли его арестовывать. Но видно мертвые им были не нужны.
Это лето я частично проводил у отца в Луге, а июль и август жил у бабушки под Москвой в деревне, где собирались практически все внуки. Дома на Каменном оставалась одна Аннушка да мой верный пес – шпиц Чарли. Мама вернулась домой совершенно неожи-данно в один из ноябрьских вечеров, отсидев в тюрьме почти год. Вернулась похудевшая, грязная, завшивевшая. Ее возвращение подняло в ночи всю нашу квартиру. Тут же зато-пили плиту на кухне, и Нина Эдмундовна устроила ей настоящую баню. Хотя она и дала подписку ничего не рассказывать, но нам она, конечно, многое рассказала. Причиной ареста явилось то, мать иногда ходила в Торгсин, сдавая серебро и покупая там продукты, которых не было в магазинах при карточной системе. От нее требовали адреса родственников, находящихся за границей и присылающих нам валюту, а так же сдачу драгоценно-стей. Она все отрицала и, видно, это и помогло ей выйти. Но основной причиной явилось то, что в результате допросов «с пристрастием», устраиваемых после парилки у нее не-сколько помутился разум и один из арестованных, врач по профессии, научил ее имитиро-вать помешательство. Но, видимо, небольшое помешательство, все же было, но оно проявилось значительно позже, в последние годы ее жизни. В то время для ареста достаточно было любого доноса, даже анонимного. И сейчас я на 99% уверен, что доносчиком был упомянутый ранее С.С.Федосеев, работавший, как стало позже известно в НКВД. Все по-следующие годы мы, да и не только мы, жили под постоянной угрозой ареста. Каждый поздний звонок в квартиру вызывал тревогу и вопрос: «За кем пришли?» К счастью, до января 1941 года арестов в нашей квартире больше не было. В 1935 или 36 году Линдесы по обмену переехали в заводской дом «Красной Баварии», где Гаральд Федорович работал коммерческим директором. У нас появились новые соседи – Томмель Арон Исаевич и Марита Юрьевна с сыном Юрой. Они заняли большую комнату, а в комнату Альдика все-лилась бездетная пара. Отношения с новыми соседями были хорошие, особенно с семьей Томмель, но, конечно, это были совсем другие люди и тех отношений, что были с Линдесами, с ними быть не могло. Я очень переживал разлуку с Альдиком, хотя в школе мы виделись каждый день, да и дома у них я бывал так же часто, как и он у нас. Во всем нашем многодетном дворе я был старшим и младшие ребята, конечно, льнули ко мне, но дружбы с ними уже такой не было в силу разности возрастов, но в целом, вся разновозрастная орава ребят жила дружно, без серьезных ссор.
Самыми тяжелыми годами были 1936-38 . Даже поведение ребят в школе изменилось, меньше стало озорства и веселья, все как бы повзрослели. Утром, до начала уроков, шепотом выясняли, у кого из ребят кого-нибудь арестовали. В нашей школе учились в основ-ном ребята, жившие на Крестовском и Каменном островах, и аресты коснулись очень многих. Особенно «урожайными» на аресты был 1938 год. В нашем классе почти у трети учеников кто-нибудь из семьи был арестован. Не избежала этой участи и семья Линдесов. В 1938 был арестован Гаральд Федорович и осужден к 10 годам «без права переписки», а это, как теперь стало известно – расстрел. Нина Эдмундовна с обоими сыновьями была сослана, но Альдику каким-то образом разрешили продолжать учиться в школе, а позднее в университете. Жить ему приходилось в разных местах, т.к. квартира за ним не сохранилась.
1941 ГОД. ВОЙНА НАЧАЛАСЬ
22июня 1941 года началась Великая Отечественная война. Это было полной неожиданностью для всего народа, населяющего нашу страну. Сейчас стало известно, что эта неожи-данность была только для народа. Генштаб и МИД заранее получали предупреждения, даже с точным указанием начала войны. Но «великий вождь всех народов» считал эти предупреждения не иначе, как происками врагов, хотевших поссорить его с Гитлером и категорически запретил какие бы то ни было приготовления к войне. Не моя задача анализировать причины этих событий. Я, как участник этой войны, расскажу только о себе, как я воспринимал войну, непосредственно участвуя в ней.
21 июня, в канун войны, мы с друзьями В.Мадисом и Колей Мельниковым собрались на рыбалку в камыши у берегов Лахты. Часов в 5 утра22-го, выйдя из дома, я увидел, как на тренировочное футбольное поле, что перед нашим домом, военные тянут пушки. Я подумал: «Опять какие-нибудь учения» и побежал к берегу Крестовин, где меня ждали ребята. Мы налегли на весла и через час полтора были в наших любимых камышах. Рыбалка была не очень удачной и часа два по полудню решили вернуться в яхт-клуб, где должен быть праздник и гонки яхт и шверботов. Выйдя в залив, мы «поставили парус», т.е. подняли весла с натянутыми на них куртками и под этими импровизированными парусами доволь-но быстро доплыли до яхт-клуба, удивляясь по пути полному отсутствию парусов на всем видимом пространстве залива. Где-то в направлении Кронштадта видели мы еле различи-мые самолеты, очень странно летающие, и вроде бы один из них задымил и упал, но видимость была неважная, и мнения разошлись. Володя утверждал, что точно один самолет упал, я этого утверждать не могу. Когда мы узнали о начале войны, то стало ясно, что это был воздушный бой. Подходя к яхт-клубу немало были удивлены полным отсутствием людей на пирсах. И только тогда, когда причалили и поднялись в буфет, тетя Маша-буфетчица со слезами нам сообщила о начале войны.
23-го, посовещавшись с родителями и ребятами, решили идти в военкомат, ибо все мы были призывного возраста, хотя и имели отсрочки от призыва, как учащиеся. 24-го в Приморском военкомате на улице Шамшевой получили направления на медкомиссию в Д.К. им. Промкооперации (ныне им. Ленсовета). Все трое были признаны годными без ограничений и 26-го должны были явиться в пункт формирования на Марсово поле в с\х институт. К сожалению, там нас разлучили, я получил назначение в запасной полк во взвод связи. Полк формировался в училище связи им. Ленсовета на Суворовском. Придя туда со своим нехитрым скарбом, меня сразу постригли под машинку, вымыли в бане и обмундировали. 30-го полк отправили на передовую и воспользовавшись царившей сума-тохой, я удрал в самоволку попрощаться с родителями. Прощание было очень коротким, я только успел сообщить № полевой почты, наскоро перекусил, прихватил с собой домашних котлет, последних за предстоящие 5 лет и бегом побежал на Балтийскую-товарную. К счастью, моего отсутствия никто не заметил, и я успел во время. Ночью наш эшелон тронулся и к утру прибыли на какую-то маленькую станцию за Кингисеппом. Разгрузившись, нас отвели в лес на отдых. Правда, отдыха не получилось, стали выдавать оружие, а мне, как связисту, еще и имущество связи. Должность моя называлась «телефонист». Вся экипировка состояла из:
— карабина с подсумками патронов (около 5 кг)
— противогаза — (около 2 кг)
— 2-х гранат — 1,5 кг
— 2-х катушек телефонного кабеля — (по 11кгх2=22 кг)
— телефонного аппарата — 3 кг
Итого — около 33 кг.
Со всем этим хозяйством я таскался дней 20 на разных тактических учениях. Надо отметить, что мой живой вес в ту пору был всего 52 кг. Справлялся я неплохо, и начальство осталось довольно моей выносливостью и освоением телефонной техники. В конце июля, где-то после 20-го фронт к нам приблизился, и полк развернулся в боевом порядке. Я на-ходился на КП батальона дежурным телефонистом. Ночью раздался звонок и грубый, ох-рипший голос потребовал к телефону «первого», т.е. командира батальона. Из разговора комбата я понял, что утром ожидается бой. Что такое бой я представлял по нашим кино-фильмам, где «красные» всегда побеждали и почти не имели потерь. Настроение было бодрое, паники и страха не было. Где-то около 7 утра показались два танка. «Начинается» — сказал комбат. Вот так и началась война для меня.
О войне много написано, поэтому я ограничусь только тем, что я видел своими глазами.
