*Увлекательные воспоминания нашей мамы не нуждаются в предисловии, она достаточно красочно рассказывает о своей жизни, о родных и знакомых, рассказывает настолько непринужденно, что кажется, она просто свободно болтает с близким ей человеком. Поражаешься ее феноменальной памяти — ведь когда она начала писать воспоминания, ей было уже 74 года! Правда, память о былых временах помогала выжить в чудовищных условиях и ей, и ее младшему сыну, ненаглядному Андрюшеньке, которому она, порой дрожа от холода в сырой землянке, рассказывала о своей жизни. Удивляешься и другому: она уже в 1969 году не боялась все это заносить на бумагу. Как много изменилось в СССР с 1942 года, когда я навсегда покинул эту страну. Я старался сохранить каждое ее слово, каждую запятую, ограничиваясь самой малой редакционной правкой, скажем, кое-где заменял местоимения именем данного человека, добавлял отчество и т.п.

Мы с братом позволили себе внести кое-какие добавления, его примечания помечены \**- АЛ\, мои \* — ГЛ\. Хочу еще сказать, что в семье меня называли Альдик: Гаральд – Гаральдик – Альдик. Брата я называл «Ходик», а нашу обожаемую тетю Олю, папину сестру — «тятя». Хочу от всего сердца поблагодарить моего брата за то, что он сохранил и передал мне мамину рукопись.

Гаральд Линдес. Кенсингтон, Мэриленд.1998год.

ГРИБАНОВЫ.

Известная в России купеческая семья Грибановых произошла из крестьян Архангельской губернии. Родоначальника их звали Яков Иванович. Он основал в начале 19 века много больших предприятий в Архангельске. Фирма его называлась «Якова Грибанова Сыновей». Какие и сколько у него были сыновей, я не знаю, а вот его внук, Владимир Ильич Грибанов, был женат на тетушке моего отца. В Архангельске у Грибановых был большой купеческий дом, и отец Владимира Ильича был еще серый мужик, но сына своего послал учиться в Англию и тот был по виду gentleman, с бритым лицом, манерами и пр. Была у них льнопрядильная фабрика в Вологодской губернии, в восьми верстах от Великого Устюга, в селе Красавино.

Якорь 1

Видимо, земля была куплена у разорившихся помещиков после освобождения крестьян. Кроме фабрики, расположенной в низине, недалеко от реки Сухоны, на горке, с чудесным видом на реку, стоял очаровательный помещичий домик со старинной обстановкой красного дерева и прудом, вокруг которого были посажены кедры. Туда приезжали директора для проверки работы фабрики, но они не так-то проверяли, как там кутили. Я там была с «тятей» и подругами Соней и Катей Цейдрер, с которыми, несмотря на войну, мы совершали поездку по Северной Двине на пароходе из Вологды до Архангельска /*пароход принадлежал «Северному пароходному обществу», основанному нашим прадедом, Федором Егоровичем Линдесом и А.Ю.Сурковым. В 1905году директорами пароходства были Эдмунд Константинович Пилацкий, Александр Николаевич Смецкой и Николай Аркадьевич Пашковский – ГЛ\.

В Красавино мы провели 10 дней. Был там погреб, битком набитый шампанским, всякими винами, омарами и прочими дорогими консервами, сырами и т.д. Жила в том доме пожилая женщина Аннушка, в обязанности которой входило готовить во время пребывания директоров и следить за порядком. Дохода эта фабрика приносила мало, во всяком случае, акции, так называемые «Грибановские», котировались на бирже очень низко. Какие еще предприятия были у Владимира Ильича Грибанова, я точно не знаю. Но знаю, что у него в доме на Английской набережной,66 была контора, которая называлась «дисконтная», это попросту означает, что он, видимо, давал деньги в рост. Богат Грибанов был очень. Как он женился на тетке моего отца? Тут надо сделать отступление и рассказать об Архангельске тех лет.

В те годы Архангельск делился как бы на три части: Немецкая слобода — это бывший Троицкий проспект, главная улица города от Соборной площади до Соломбалы, пригорода Архангельска, и Соломбала, за небольшой речкой, втекающей в Двину. В Соломбале и Мхах жил рабочий люд и мещане. Во Мхах же были разные злачные места, куда «приличные» мужья, как из Немецкой слободы, так и из купеческой ездили развлекаться, а потом награждали своих супруг разными гадкими болезнями. Теперь там, конечно, ничего не осталось от этого быта, на Мхах, говорят, настроили много хороших многоквартирных домов, тогда как раньше все это были жалкие деревянные хибарки, деревянные тротуары и улицы немощеные, кроме Троицкого проспекта и нескольких пересекающих его улиц. На Троицком, в Немецкой слободе, стояли прелестные особняки уже европейского вида с садами, верандами, эркерами и пр. На купеческой стороне Троицкого были добротные дома купцов с амбарами и складами, на которых висели огромнейшие замки. Что же такое была Немецкая слобода?

Архангельск был основан в очень давние времена, мне кажется, при Иоанне Грозном. В Архангельск стали прибывать суда из разных стран, и вот команды этих судов и были основателями Немецкой слободы. Это не были немцы, как мы теперь их понимаем. Тогда ведь немцем называли любого иностранца, от выражения «говорить немо»,то есть «непонятно», как это до сих пор говорят в Кировской /Вятской/ области о людях, страдающих каким-нибудь недостатком речи — например, косноязычием, шепелявием, заиканием. Я читала в журнале «Наука и жизнь», что слово «немец» произошло от слова «немой» — это же форменная глупость! Ведь иностранцы не были же немыми, наоборот, очень даже разговорчивыми, но они говорили «немо», то есть непонятно. /*»Немец – человек, говорящий неясно, непонятно». Этимологический словарь Макса Фасмера – ГЛ/. Ну, так вот: Архангельск стали заселять англичане, голландцы, немцы /германцы/, датчане, шведы. Некоторые заболевали и не могли предпринимать долгое и тяжелое путешествие на паруснике обратно на родину, некоторых задерживали дела, словом, люди оставались, женились, а некоторые даже стали приезжать с семьями, так как край был очень богатый и необжитый, можно было хорошо заработать и жить много лучше, чем на родине. Приезжали и лица, которым почему-либо нельзя было больше оставаться на родине, как наш всеобщий предок – дес Фонтейнес, который прибыл в напудренном парике с косичкой в конце 18 века. /*Он прибыл в 1786 году на три года позже, чем еще один наш предок – nacтop Иоганн Линдес — ГЛ/.

Прибыл дес Фонтейнес из Голландии — блондин с голубыми лучистыми глазами, красивый, высокий, стройный, породистый (была в семье миниатюра — он в профиль – вероятно увезенная в Англию), лютеранин, как звали, не знаю. На пальце – кольцо с тремя фонтанами и графской короной. Кольцо долго хранилось в семье и его потомком, Эдмундом Александровичем дес Фонтейнесом, очевидно, было увезено в Англию в 1920 году. /*Э.А. дес Фонтейнес жил и скончался в Бельгии — ГЛ/. Оказывается, дес Фонтейнесы – французского происхождения – des Fontaines, если читать по-французски -«де Фонтейн». Потом она стала читаться на голландский лад. До революции так и писалась «дес» отдельно от «Фонтейнес», а теперь они уже пишутся Десфонтейнес. Так вот эта семья des Fontaines была видимо, графская, о чем свидетельствует корона на пальце, и во время гонения на гугенотов /кальвинистов/ в 16 веке после Варфоломеевской ночи они бежали в Нидерланды, страну протестантскую. Там они обеднели, и многие поехали искать счастья за море — в Южно-Африканском Союзе много названий местностей «Фонтейн», а ведь Юг Африки как раз заселялся выходцами из Голландии, так называемыми «бурами». Про нашего предка были какие-то темные слухи, что ему пришлось покинуть свою вторую родину, с которой они уже вполне сжились, даже язык у них стал голландский, а не французский — ну и прошло ведь 200 лет. Здесь он быстро акклиматизировался и нажил состояние, а сын его Авраам, мой прадед, жил на широкую ногу, имел дом в 15 комнат с большим садом. Было у него много детей. Этот самый Авраам был большой шалун, и говорили, что среди детей в деревнях вокруг Архангельска появились много с голубыми глазами, как у всех Фонтейнских: у тети Леси, моей сестры Мати, у твоего папы и еще у многих. Повидимому и захватил он там нехорошую болезнь, так как у его внуков было много вырождений, /сестра дяди Жоли болела падучей, сестра моего отца тоже болела, сестра деда Линдеса была вроде карлицы и т.д./ Ну, так вот, этот самый предок жил на широкую ногу и прожился совсем, ему угрожала опись имущества, разорение – позор, по тогдашнему.

И в один прекрасный день явился к Аврааму купец в поддевке с большой бородой, говоривший сильно на «о» и местном говоре, и предложил такую комбинацию: «Отдай за моего сына свою старшую дочь Анну, а твои векселя я скупил, в противном случае я подам их на взыскание». Тут, конечно, драма, слезы, хотя сын его, Владимир Ильич Грибанов был уже давно не мужик, но не любил, видно, никогда эту Анну, а хотели они породнился с Фонтейнскими, так как в Архангельске это была самая аристократическая семья, породниться с ней являлось большой честью. Вот так и получилось, что Владимир Ильич Грибанов женился на Анне Абрамовне дес Фонтейнес.

\* Моя мама не располагала многими материалами, имеющимися сейчас у меня, а поэтому я позволю себе внести в ее воспоминания кое-какие поправки и дополнения. Начну с Десфонтейнесов, историю которых мне удалось про следить вплоть до первого крестового похода. Родом из Пикардии, принадлежали они к высшей французской аристократии, хотя и не были титулованы, но в них была капелька крови от короля Филиппа II Августа. В 16 веке некоторые из них стали приверженцами Кальвина, то есть гугенотами. Спасаясь от жесточайших преследований, искали они убежища в протестантских странах: в соседних Нидерландах, в Америке, и в Южной Африке, возможно, в Скандинавии и в Пруссии. Родоначальник нашей ветви, Пьер дес Фонтейнес, бежал из Франции в 1696 году в Нидерланды. Его внука, отца Иоганна-Антона тоже звали Пьер, а поэтому первый русский дес Фонтейнес во всех документах числился как Иван Петрович. В Архангельск он переселился всей семьей – женой, её дочерью от первого брака Софией Галле и сестрой Марией дес Фонтейнес. Какие- то деньги у него были, и по прибытию в Архангельск он купил дом. Первые десять лет он «находился в услужении при конторе иностранных купцов «Артур Келли и Ко», затем стал числиться «иностранным маклером» и вписался во 2 гильдию иностранных гостей. С 1793 по 1796 год был Выборным в городской Думе от иностранных гостей. В 1799 году объявил за собой капитал в 8005 рублей и был «…выбран для содержания и хранения казенного вина». Лютеранином он не был, а принадлежал к кальвинистской реформаторской церкви /голландской/, и у него было три сына и пять дочерей. Об его сыновьях, кроме моего прапрадеда Авраама Ивановича, я ничего не знаю. Об его дочерях я только знаю, что Екатерина вышла за Моисея Моисеевича Клафтона /его семья приехала из Ливерпуля/, Анна вышла за Джеймса Даниэла Бэйли, офицера Русского Императорского флота, и жила в Петербурге; а Мария вышла за некого Шееле из Голландии (к этой ветви принадлежат Даша Брант из Сиднея). В Россию он приехал во время «экономического спада» в Амстердаме. Не думаю, что голубые лучистые глаза он унаследовал от своих пикардийских предков, скорее от его нидерландской матери и бабушки Хильдегонды ван Дийк и Сибилы–Хендрины ван Нимгевен. Большинство Фонтейнесов, кого мне довелось встречать, были наделены черными «французскими» глазами. Не удивляюсь, что его сын Авраам был «шалун». Очень многие архангельские купцы были частыми посетителями публичных домов, которыми славился портовый Архангельск, о чем, впрочем, все предпочитают умалчивать. Но я сомневаюсь, что он был «в долгах как в шелках». По моим материалам видно, что он был весьма успешным предпринимателем. В Маймаксе он построил судостроительную верфь и сахарный завод, в 1830 году записался в третью гильдию архангельского купечества, вскоре стал купцом первой гильдии, компаньоном целого ряда лесообрабатывающих предприятий. Не так давно газета «Архангельская правда» писала о нем следующее: «…Были среди приезжих явные неудачники, которые не смогли выбиться в люди и в нашем крае. Значительная часть иностранцев добивалась успехов благодаря кропотливому многолетнему труду. Так, например, входила в большой бизнес Севера известная предпринимательская династия Фонтейнесов. Основатель ее Дес-Фонтейнес Иван прибыл в город из Голландии в конце XVIII века и начал служить рядовым конторщиком, а затем занял место биржевого маклера. Но предпринимателю не повезло: он скончался в 1805 году возрасте 48 лет, оставив вдову и шестерых детей с минимальными средствами для жизни. Крупных успехов в торговых делах смог добиться младший сын голландца Абрам Иванович. Как и отец, он начал службу на самых простых должностях: сначала приказчиком в торговом доме Франца Шольца и Феликса Кларка, а затем экспедитором иностранных кораблей. Последнее место службы позволило молодому предпринимателю установить связи с иностранными купцами и завести самостоятельное дело: торговать съестными припасами, снабжать ими иностранные корабли. Первые успехи купца заметил видный, никольский торговец Илья Грибанов и убедил Абрама открыть масштабную заграничную торговлю. Переговоры завершились созданием торгового дома «Гриба нов, Фонтейнес и К». Успеху фирмы способствовал брак одного из Грибановых со старшей дочерью Фонтейнеса и принятие последним в 1829 году русского подданства. Став российским гражданином, Абрам Иванович получил широкий доступ к общественной деятельности и оставил заметный след в истории города. Долгие годы он возглавлял правление архангельского Государственного банка, шесть лет занимал пост городского головы, был на коронации Александра II в 1856 году, встречал императора в Архангельске. В разное время Абрам Иванович входил в попечительские советы реформаторского училища, Мариинской женской гимназии, детского приюта, открыл в последнем за свой собственный счет отделение из 8 человек. За безупречную общественную службу он был удостоен званий коммерции советника, потомственного почетного гражданина, получил ряд высоких наград: три золотые медали на Анненской, Владимирской и Андреевской лентах, имел ордена святого Станислава II и III степени, святой Анны III степени и другие». Скупая на похвалы газета «Архангельские губернские ведомости» справедливо отметила в некрологе, посвященном памяти купца: «Абрам Иванович заслужил полнейшее уважение граждан не угодливостью и заискиваньем, а бескорыстным соблюдением общественных интересов». Автор публикации назвал покойного «достойнейшим гражданином нашего города».

Много подобных фактов можно найти в биографиях всех выходцев из зарубежья. Что касается коммерческих успехов, то из 14 купцов, записавшихся в первую гильдию в середине XIX века, восемь были иностранцы: П. Люрс, А. Фонтейнес, Э. Брандт, А.Пец, Е. Линдес, Ф. Шольц и другие. Немало иностранцев было в составе купеческого сословия 2-ой и 3-й гильдий…

Так что, думается мне, брак его старшей дочери Анны с сыном Ильи Грибанова был заключен из чисто коммерческих соображений — для укрепления коммерческих операций: Фонтейнеса в Архангельске и Грибанова в Никольске, Великом Устюге, и Тотьме. И результатом этого брака было основание преуспевающей фирмы: «Торговый дом Фонтейнес, Грибанов и Ко». Сомнительным кажется мне и мамино утверждение о том, что льнопрядильная фабрика по производству тонкого голландского полотна около сельца Красавино приносила мало дохода, хотя, действительно, она в 1860-е годы была убыточной. 0днако, ее доходы подскочили с приходом Христиана Андреевича Пеца, прадеда моего приятеля Арнольда Петровича Пеца. Х.А. Пец был доверенным лицом Владимира Ильича Грибанова и 30 лет управлял его делами в Никольске, Великом Устюге и Тотьме. В основном «грибановские» акции принадлежали родственникам Грибанова и Фонтейнеса и, вероятно, в целях неоплаты налогов их стоимость на бирже умышленно занижалась. Стротельство Красавинской фабрики началось в 1849 году, и было завершено в 1852, так что земля была куплена задолго до отмены крепостного права — ГЛ\.

СМЕРТЬ В.И. ГРИБАНОВА И ЧТО ЗА ЭТИМ ПОСЛЕДОВАЛО.

Сначала эта супружеская пара /*Владимир Ильич и Анна Абрамовна Грибановы — ГЛ/жила в Архангельске; как они там жили, не знаю. Переехав в Петербург в конце 19 века, ими сначала был куплен дом на набережной Васильевского острова, где теперь живут ученые, но этот прекрасный дом показался им недостаточно хорош и был приобретен другой, находящийся напротив через Неву, на Английской набережной, дом №66 — у кого они купили, я не знаю, но, видимо, у разорившихся дворян.

грибановы

СМЕРТЬ

Как жили в начале брака, не знаю, но в Петербурге, они жили на разных половинах, и детей у них не было — кто в том виноват, тоже неизвестно. Они были на «Вы» и называли друг друга по имени-отчеству. Все ее «grature» /драгоценности — колье, серьги и пр./ он держал у себя в сейфе и, если они были приглашены куда-нибудь или у самих был прием большой, то он ее спрашивал: «Какое платье Вы, Анна Абрамовна, сего дня намериваетесь одеть?» Ответ: «Граденаплевое, темнозеленое». «В таком случае я принесу Вам Ваш изумрудный набор «parure» \ колье\. Таких наборов было много: и жемчужное, и бриллиантовое и т.п. И не только колье, серьги, браслеты, украшения на прическу, либо в виде диадемы или там какой-нибудь цветок, звезда, но все в одном стиле и из одинаковых камней. Вернувшись из гостей или по окончанию приема, он все это забирал и запирал снова у себя в кабинете в сейф. Сначала они жили в доме вдвоем. Первый этаж был вовсе необитаем, но весь наполнен прекрасной мебелью и предназначался для сестер В.И. Грибанова, которые изредка приезжали и гостили продолжительное время.

Сестер у Владимира Ильича было две, обе замужем за дворянами – офицерами. Одна была замужем за Смецким Николаем. Это был довольно удачный брак. Смецкие были не без средств, имели большое имение «Макаровка» в Курской губернии, Льговского уезда, да и сам Смецкой был человек с головой. У них было два сына — Николай Николаевич и Александр Николаевич, и по смерти родителей получили оба изрядное состояние. Николай Николаевич вложил свое состояние в имение на Кавказе у Батуми, кажется, «Зеленый Мыс». И стал там, из любви к искусству, разводить субтропические растения и достиг прекрасных результатов, а после революции это имение стало ботаническим садом , и его вдове было пожизненно отведено в доме помещение, где она жила до смерти. Детей у Николая Николаевича не было.

Второй сын, Александр Николаевич, тоже был не дурак, но он больше насчет коммерции — не то что был купцом, но акционером был и тоже значительно умножил наследство. Им был куплен особняк на Остоженке в Москве, он и сейчас сохранился — на воротах два льва больших, это если идти от Кремля, по левую руку. У него было трое детей – Александр Александрович, Варвара Александровна и Борис Александрович. В браке Александр Николаевич был несчастен — ему изменяла жена, и он с ней разошелся. Но она очень страдала без детей, особенно ей была дорога девочка Варя, и вот однажды, когда эта девочка гуляла с гувернанткой, подъехала карета и в ней была мать девочки, та к ней бросилась, дверь захлопнулась, и ребенок был украден. Начались розыски, Варю нашли, отняли, но травма у нее осталась на всю жизнь. Однако это ей не мешало в свое время наставлять рога своему собственному мужу — Сергею Никандровичу Астахову /он был адвокат довольно известный, но, женившись на богатой невесте, ни черта не стал делать, только кутил и жил на средства жены/. И с кем же она наставляла рога? Как ты думаешь? Конечно, с дядей Алей, моим братцем. Во всяком случае, ее последний ребенок Верочка была портретом дяди Али. У Варвары Александровны было еще два мальчика, много старше Верочки, Сергей и Борис.

Сергей был мой поклонник, у нас с ним был большой флирт, и много лет мы с ним переписывались, уже во время революции. Во время НЭП’а он уехал в Эстонию, что с ним стало, не знаю, а Боря погиб в концлагере. Про Верочку ничего не знаю. У Александра Николаевича Смецкого была еще вот какая драма. Он тоже, конечно, не зевал и имел связь с женой Куманина — это был известный деятель в Москве в конце прошлого столетия, о нем часто упоминается в литературе у Гиляровского.

У Куманиных было три дочери: Нина, София и много моложе тоже Вера, которая была дочерью Александра Николаевича Смецкого. Но это все скрывалось, а так как эти две семьи были знакомы домами, то случилось так, что старший сын Александра Николаевича, Александр Александрович влюбился в дочь Куманина Нину, и вот тут никто не знал, что делать? Пришлось детям во всем признаваться, но так как фактически Нина Куманина не была дочерью Александра Николаевича Смецкого, то брак между ними состоялся и был даже счастливым.

Сам же Куманин жил на заработок, да еще и фрондировал, попадал, говорят во всякие истории. Александр Александрович был очень интересный человек, образованный, начитанный, имел большую библиотеку, вращался в передовых кругах тогдашней Москвы, но сам ни черта не делал, жил на наследство.

Младший сын Александра Николаевича, Борис, был поручиком лейб- гвардии Гусарского полка — о нем будет сказано ниже. Александр Александрович Смецкой с семьей бежал в Латвию, где и умер. Семья его перебралась в Париж — у него были две дочери и сын Коля. Теперь о второй сестре Владимира Ильича Грибанова — Л.Машковцевой \* Марии — ГЛ\. Ее выдали за блестящего офицера, Николая Аркадьевича Машковцева, который очень быстро просвистал большое приданое своей жены, имел двух сыновей, таких же кутил. Словом, когда умер Владимир Ильич — все Машковцевы были без гроша, и сестра Владимира Ильича жила тем, что ходила по домам и штопала чулки и чинила белье. Почему Владимир Ильич ей не помогал, я не знаю, наверно все, что он давал, тотчас шло на карты и цыган. \*В 1894-96 Машковцевы жили в доме Грибановой, Галерная,65. Он числился членом правления Русского торгово-промышленного банка для торговли хлебом в Сибири — ГЛ/.

Наконец, добралась до кончины Владимира Ильича Грибанова, который умер скоропостижно. Утром пришли — он мертвый. Он уже был не молод, лет шестьдесят пять- шестьдесят восемь. Анна Абрамовна сейчас же вызвала своего любимого племянничка /*Эдмунда Константиновича Пилацкого- ГЛ/, и тот вскрыл сейф, но завещания там не оказалось. У него хватило ума изъять все драгоценности из сейфа, а также находившиеся там примерно сто тысяч рублей /видимо, Владимир Ильич держал их «на мелкие расходы»/. Это было так в году 1892-93. Завещания не оказалось и в конторе его адвоката. Так что по тогдашним законам наследство досталось: одна седьмая жене, плюс дом, остальное все племянникам, о которых я потому и говорила так подробно.

Не знаю, сколько досталось Смецким, но Машковцовым, говорили, достался миллион рублей, на которые они быстренько построили прекрасный особняк на Каменоостровском проспекте /* №64, жили там в 1897-1899 годах, затем продали его Линфельдам — ГЛ/ у Невки, где теперь туберкулезная больница и остановка автобуса «улица академика Павлова». Особняк был просто великолепный — одноэтажный, кажется 15 зеркальных окон, красивейшая терраса с красивой лестницей /наружной/ со стороны Каменоостровского. Когда Машковцевы построили этот дом, то через год им пришлось его продать, так как все деньги уже кончились, и те средства, которые они выручили за дом, тоже ухнули очень скоро, и мать — сестра Владимира Ильича, снова ходила по домам и чинила чужое белье.

У Смецких же это наследство, плюс наследство от отца, распределилось таким образом: именье «Макаровка» в Курской губернии /Льговского уезда, плюс миллион получил Александр Александ рович Смецкой; миллион и дом на Остоженке — Варвара Александровна, а Борис получил только деньгами.

Похоронен был Владимир Ильич в Александро -Невской лавре, в великолепной беломраморной часовне, что за церковью налево, тут же в полу часовни — лестница вниз, там тоже все помещение облицовано мрамором, и стояли три гроба: самого Владимира Ильича, Анны Абрамовны и Бибочки — о ней будет дальше сказано. Какую именно сумму составляла эта седьмая часть, доставшаяся по закону тете Ане, я не знаю, но достаточно, чтобы столько страстей вспыхнуло, когда сама Анна Абрамовна была близка к концу.

Ну, похоронили Владимира Ильича. Стало тете Ане очень скучно и одиноко жить в доме, и она предложила моему отцу переехать на Английскую набережную, 66 — до того наша семья жила на Васильевском острове. Там, в грибановском доме родились мой брат Аля и я.

Не прошло и года со дня смерти Владимира Ильича, как было предъявлено завещание, им как будто подписанное, что он все свое состояние оставляет некоему графу Салогубу. Никто в жизни не слышал о таком! Начался суд — тут все зашевелились, и вдова, и племянники, сами понимаете, чем все это пахло! Были взяты самые знаменитые адвокаты. Что же оказалось? Этот Салогуб был миленьким некой балерины, которую содержал Владимир Ильич, и которая после его смерти оказалась с носом. Что это было за завещание? Салогуб на суде рассказал такую историю. Однажды он по делам ехал в Архангельск — железной Анна Абрамовна Грибанова. дороги еще не было, ехали на лошадях. Дело было в начале весны. На какой-то станции, где меняли лошадей, он якобы познакомился с Владимиром Ильичем, который тоже ехал по делам в Архангельск, что было на самом деле. Далее он говорил, что их путь лежал через Двину, что их сани провалились, и Владимир Ильич стал тонуть, и что он, Салогуб, с опасностью для своей жизни того спас, и что, приехав на следующую станцию, Владимир Ильич из благодарности за спасение жизни и написал это завещание. Процесс был очень громкий и для вдовы очень неприятный, так как она была тоже вызвана в суд и туда же была вызвана балерина, о существовании которой Анна Абрамовна якобы не знала. На суде было доказано, что завещание поддельное, и Салогубу пришлось прокатиться в Сибирь.

БИБОЧКА

Как я уже писала, детей у четы Грибановых не было. Умер Владимир Ильич, который был хорошим деспотом и заполнял своей персоной всю жизнь жены Анны Абрамовны. Кончились большие приемы, званые обеды. Рассказывали, что на этих приемах бывал весь цвет петербургских коммерсантов и купцов первой гильдии /чтобы быть купцом первой гильдии надо было иметь недвижимого имущества рублей на двести тысяч и деньгами тоже немало/. Присутствовали также и некоторые представители аристократии и даже царского дома из-за тех огромных сумм, которые Владимир Ильич жертвовал на различные «богоугодные» заведения. Говорили, что даже однажды приезжал Великий князь Владимир Александрович — сын Александра II. Владимир Ильич имел даже «Владимира на шее», что равнялось чину действительного статского советника. Ну, так с его смертью все кончилось. Настала тишина.

По воскресеньям собирала Анна Абрамовна своих родственников, которые надеялись получить наследство и во имя этого переносили невероятную скуку ее обедов. Но все это не наполняло ее жизнь. Тогда она взяла себе компаньонку — старенькую англичанку Марию Яковлевну Белей.

бибочка

Но та была старше ее лет на пятнадцать, а и самой-то Анне Абрамов было тогда уже около семидесяти. Веселья не прибавилось, но стало хоть с кем злословить о том, что творится внизу у племянника, которого она после смерти мужа поселила в нижний этаж своего особняка и у которого была красавица жена и шесть детей, и жизнь там кипела. Можно было говорить о том, что внизу что-то слишком много бывает поклонников у жены племянника /где у него глаза?/, и что дети все воспитываются неладно вовсе. Но… все же, чего-то не хватало.

Тогда она решила взять себе воспитанницу. Кого? Долго думала-гадала и остановилась на племяннице – дочери своей сестры Полины Абрамовны, которая была замужем за неким Фридрихсбергом Вильгельмом Федоровичем, учителем математики в реальном училище Кронштадта. Мы, дети, почему-то его терпеть не могли, может оттого, что по воскресеньям на обедах у тети Ани он всегда вставал и произносил бесконечные немецкие речи-тосты, и мы должны были сидеть в это время тихо-тихо. У этих Фридрихсбергов была большая семья, а жалование преподавателя не ахти какое, так что они порядочно бедствовали. Так вот среди этих детей она приглядела себе Берту, которую назвала Бибочка, но не сразу ее взяла к себе, а брала на какие-то сроки — страшно ее баловала, покупала ей все, что только девочка желала, но потом Берта ей надоедала – ребенок есть ребенок. Или она заболевала и старуха пугалась, что может заразиться! Или начинала капризничать — и ее быстренько снова увози ли в Кронштадт, где ее встречали в штыки братья и сестры, дорогие подарки отнимались, ломались, ее саму дразнили и били. Через некоторое время тетя Аня снова вспоминала про Бибочку, и снова ее везли к ней, в надежде на наследство миллионов, конечно! Несчастное, несчастное существо! Но всему прочему она была еще и очень некрасивая и болезненная, заморыш какой-то, судя по фотографиям! Но, когда девочка стала постарше, она стала уже подлизываться и вести себя так, как желала ее благодетельница, и та в конце концов поселила племянницу у себя и все ей «отписала» к великому огорчению остальных претендентов. С другой стороны, Бибочка стала весьма и весьма лакомым кусочком для разных претендентов на ее руку. И вот, когда она уже была в возрасте невесты, начались поиски жениха. Ее саму, конечно, не спрашивали вовсе.

Выбор остановился на Борисе Александровиче Смецком, племяннике покойного Владимира Ильича. Принцип был: «Деньги к деньгам!» Сам Борис был блестящий лейб-гусар и в глаза не видел Бибочку. Чтобы их познакомить, стали его приглашать, и намекать на желаемость объединения капиталов. Он, под давлением своего отца, стал клевать на эту приманку, а бедная Бибочка влюбилась! Вскоре был назначен большой бал, где ожидалось, что во время кадрили будет сделано предложение Бибочке. Говорили, что та на этом балу была особенно неинтересной, какое-то платье ей сшили не к лицу и от волнения у нее выскочили какие-то прыщи и лицо было все в пятнах. А коварная, нелюбимая старухой жена племянника, жившего внизу, то есть моя мать Марта Гаральдовна, явилась в розовом бальном платье и была так ослепительно красива, что все просто ахнули, а у желанного жениха глаза разгорелись, и он ни одного танца даже и не протанцевал с Бибочкой, а все увивался и увивался вокруг красавицы в розовом, и с таким трепетом ожидаемая кадриль была протанцована все с той же чародейкой.

Скандал получился ужасный. Бибочка рыдала! На следующий день мой отец был вызван наверх и получил страшный нагоняй! «Как ты мог разрешить жене явиться в розовом платье? Ведь в ее годы /маме моей было тогда лет тридцать пять- тридцать шесть/ женщина должна носить платья темные или, в крайнем случае, gris-per le/светло-cepыe/ !» Словом, всё расстроилось, и хотя, вначале, еще и была надежда, что еще что-нибудь выйдет, но Паша /вернейшая камеристка тети Ани, подхалимка и стерва, каждый вечер бегала вниз в парадную и доносила: «Опять красная фуражка лежит у швейцара на столе!» Это был один из многих романов моей матери, о которых я узнала много позже. Мне же Борис Александрович нравился, во-первых, он всегда мне дарил шоколадных лошадок, а во-вторых, мне страшно нравились его высокие сапоги, такие блестящие и гладенькие, что я в детстве их целовала.

Но вернемся к Бибочке. Бедняжка совсем расхворалась, и ее увезли куда-то за границу. Но в следующую зиму снова начались попытки найти жениха. Конечно, слух о такой богатой наследнице уже стал известен во всем Петербурге. И уж не знаю, не могу сказать, кто именно, но кто-то познакомил этих дурочек с неким Барсовым, как звали, не помню, /*Сергей Федорович, капитан генштаба — ГЛ\,а как выглядел – помню. Он был офицер, но не полка, а штаба, и очень смахивал на армейца, я видела потом много его фотографий. Он был не молод, но и не стар — так под сорок или сорок с небольшим хвостиком, среднего роста, скорее полный, шатен с прилизанным пробором на голове и с вильгельмовскими усами, чуть не до глаз, которые были навыкате. Препаршивая рожа! Но он совершенно обворожил старуху, помогал раскладывать пасьянс и всячески ей льстил, даже весьма грубо. Я помню волнение и масссу разговоров, споров, возмущений у нас внизу среди взрослых по поводу его личности. Видимо, наводились и справки, но ничего особо компроментатного не нашли. А Бибочка? Да ее и не спросили верно!

Была шикарнейшая свадьба — я ее помню, правда, довольно смутно. В Почтамской церкви, то есть в домовой церкви, что считалось особо шикарным. Дома их еще венчал и пастор. Молодым отделали заново квартиру в 12 комнат в этом же доме, но во флигеле, выходящем на Галерную улицу. Обстановка вся была первоклассная — белая зала, голубая гостиная, темного дуба с коричневым тисненым бархатом столовая и т.д. и т.п. Я оттого все это знаю, потому что после смерти Бибочки эта обстановка досталась в приданное моим сестрам /*Марте Оприц и Лидии Гартман-ГЛ/. Ну, конечно, картины, серебро, фарфор, драгоценности. Сколько дали деньгами — не знаю.

Не прошло и года, как Бибочка стала сильно болеть – оказалось у нее что-то очень серьезное с почками, и она была приговорена врачами к смерти. Вот тут началось черт знает что! Завещание старухи было в пользу Бибочки-Берты, но тетя Аня должна-то была умереть раньше Берты, чтобы денежки достались Барсову. А тут получалось наоборот! Вот он и начал вытворять всякие штучки. Дело в том, что если Бибочка умрет, то состояние по всей вероятности будет завещано моему отцу и его брату Альфреду, отцу двух глухонемых мальчиков и еще трех девочек.

Можешь себе представить, как разгорелись страсти? Барсов видимо был в стачке с Пашей /с горничной/, конечно, за солидную мзду, так как ей и так по завещанию была оставлена кругленькая сумма. Может Паша давала старухе что-нибудь медленно действующее? Дядя Альфред, как врач, стал проверять все лекарства. Тогда Барсов повадился, опять-таки подкупив прислугу, пугать тетю Аню по ночам — стал приходить внутренними переходами из своей квартиры в спальню к старухе и неожиданно появлялся из-за портьеры и что-то ей говорил. Но те двое/Альфред и Эдмунд/ это пронюхали и стали по очереди ночевать у дверей спальни, и несколько раз поймали Барсова, который направлялся к старухе. Пока все это происходило, бедной Бибе сделали операцию, удалили одну почку, и через несколько дней она умерла.

Горе старухи было много сильнее, чем ее любовь к Бибе! Так нам, по крайней мере казалось. Похороны были очень роскошные — похоронили ее в Александро-Невской лавре, в склепе рядом с Владимиром Ильичем Грибановым, где потом была похоронена и сама Анна Абрамовна. \Я ходила в 1968 году, искала этот склеп, но ничего не осталось и в помине от былого великолепия\. Интересно, что во всей этой истории мать,отец, братья и сестры Бибы были как-то на третьем плане. После смерти, ког да наследство жены, то есть Берты, Барсов получил, я имею в виду ее приданое, то он еще и отказался отдать семье личные вещи Бибы, и всю мебель и прочее, а продал Анне Абрамов не по неслыханно высокой цене — ей это было дорого как воспоминание. А через месяц Барсов женился на женщине, с которой уже давно жил и от которой имел двух детей.

А Борис Александрович Смецкой так и остался холостяком, дослужился до больших чинов, имел много содержанок, кончил свои дни в Риме, где вместе с Воронцовым-Дашковым содержал ресторан. Из Фридрихсбергов знаю тольно о племяннике Бибочки — сыне ее брата Александра Вильгель мовича, который одно время тоже считался возможным наследником, так как, когда кончал университет, то жил несколько лет у Анны Абрамовны. Но он женился против воли старухи на польке Вере Болеславовне, и старуха ему оставила всего пять тысяч рублей. А сын Александра Вильгельмовича и Веры Болеславовны, сейчас профессор математики в нашем здешнем университете и весьма умный человек.

\* 1)О Бибочке я что-то слышал, как и о Смецких, но я не знал, кто они. А.В. Фридрихсберга я помню, у него не было одного глаза и мама, когда мы с ней ездили в 1927 году навестить ее родителей, привезла ему из Берлина несколько запасных стеклянных глаз. Слышал, что все племянники Анны Абрамовны надеялись кое-что получить после ее кончины. Узнав о ее смерти, младший брат дедушки, Константин Константинович Пилацкий, помчался кутить к цыганам, но завещанная ему сумма была столь мала, что еле-еле оплатила его кутеж. 2)Согласно «Постановлению об устройстве гильдий и торговле прочих состояний от 1824 года», сохранившем силу вплоть до 1917 года, купцы причислялись к первой гильдии при объявлении за собой капитала свыше 50.000 рублей, ко второй — свыше 20.000 и к третьей — свыше 8000 рублей. При причислении к гильдии требовалось уплатить сбор — один процент с объявленного капитала. Объявление капитала предоставлялось на совесть каждого, а доносы на утайку имущества не принимались. 3) В Адресной книге Санкт-Петербурга за 1892 год, среди почетных членов Попечительского совета С.-Петербургского коммерческого училища числился Действительный статский советник Владимир Ильич Грибанов — ГЛ \.

Сентябрь 1969 года. Давно, давно ничего не писала в тетрадь, но Андрей так наседает и к тому же стало пошаливать сердце, так что и правда, верно, особенно терять времени нельзя, не то, пожалуй, мои «парки» /*от латинского «Раrса» — «богиня судьбы» — ГЛ/возьмут и чикнут своими ножницами мою ниточку.

БАБУШКА АГАТЕНЬКА

Жила в Москве в сороковых годах 19 столетия некая немочка из Ревеля — Анна Ивановна Браун. О ней известно лишь то, что она содержала меблированные комнаты и имела двух красавиц-дочерей. Старшая – блондинка с голубыми глазами — Тереза, вторая, шатенка с карими глазами — Агата /наша бабушка/. Как все произошло, я не могу сказать, но Агатеньку увез красавец-офицер, граф Гурьев, и поселил ее в своем имении, кажется, в Нижегородской губернии. Он был очень богат. Агатенька там жила на правах жены, а не любовницы. Имела она от него двух дочерей — Сашу и Соню. Девочки обе были православные, имели гувернанток, хорошо говорили по-французски и имели хорошие манеры.

Когда им было лет по восемь-десять, Гурьев стал уезжать постоянно из имения, играть в карты и пр., а его знатная родня стала его убеждать жениться на девушке их круга, которую, наверное, уже подыскали и он, видимо, был не прочь. Все это, конечно, скрывалось от Агатеньки. Но всегда ведь все узнается! Тут, как говорит предание, она поступила весьма благородно: в один прекрасный день, когда Гурьев опять укатил куда-то, она одела девочек, положила на туалет все драгоценности, которые он ей дарил, велела запрячь лошадей и уехала, не оставив адреса. Когда он вернулся через неко торое время, ее и след простыл.

Не знаю, искал ли он ее или, может, был доволен таким концом романа. Во всяком случае, больше о нем история не упоминает. Со временем Агата Ивановна уехала в Москву, где поз накомилась с дедом моим, Гаральдом Петровичем Беком — горным инженером, уроженцем Риги, который с отличием окончил в 1848 году Петербургский горный институт.

Гаральд Петрович был в то время вдов и имел /*от первой жены Елизаветы Стуббе- ГЛ/ трех детей: Анну, Максимилиана и Михаила. Анна была уже барышней и вскоре вышла замуж за Оскара Богдановича Пилацкого, брата нашего деда, что похоронен на Смоленском кладбище. /**В семидесятых годах мы ходили на могилу моего прадеда Константина Богдановича Пилацкого и его жены Каролины Абрамовны, урожденной Десфонтейнес. Я даже почистил и покрасил решетку. Потом гранитный крест похитили, решетку тоже, и могила прекратила свое существование — АЛ/.

Итак, они поженились: брошенная Агата Ивановна с двумя девочками и Гаральд Петрович с тремя детьми, итого сразу стало пять детей. А потом прибавились общие: Эдуард, Евгения, Наполеон, Мария и две твои бабушки — Марта и Лидия. Итого одиннадцать человек. Дед мой был красив собой, очень умный и хорошо говорил. Он был убежден, что под Москвой должен быть уголь /который и был впоследствии найден/, и всю жизнь его искал. Средств, конечно не было. Приходилось убеждать разных купцов, помещиков, чтобы они финансировали поиски, но так как он ничего и не нашел и все предприятие кончилось скандалом, его обвини ли в мошенничестве и т.п.

бабушка агатенька

А у бабушки Агатеньки на руках была куча детей. Макса удалось пристроить в Кадетский корпус за казенный счет. Он впоследствии, будучи офицером, окончил Военно-юридическую академию, и имел какое-то большое место в Ташкенте /*был военным прокурором — ГЛ/, я уже знала его полным генералом со многими орденами, так как он был на турецкой войне 1878года. Сын Наполеон тоже был устроен в корпус и служил в Архангельске. Дочери были одна лучше другой, первые две — Саша и Соня /Гурьевские/ еще и имели необыкновенно породистый вид и обе были православные, как я уже писала, а остальные все лютеранки. Когда дед искал уголь под Тулой, он там познакомился с помещиками Воейковыми, и потом три брата Воейковых женились на трех дочерях бабушки: тетя Саша вышла за Адександра Павловича, адвоката, тетя Соня за Михаила Павловича, моряка. Жизнь Агатеньни стала налаживаться — остались на руках три девочки. Но тут дед выкинул вот какую штуку — влюбился в кого-то, бросил семью и удрал. Бедная бабушка осталась совершенно без средств к существованию, образования она никакого не имела и не могла дать этим девочкам. Ей даже нечем было их кормить, бывали дни, когда она им давала по пять копеек на конку и посылала к «богатой» не родной дочери, Анне Гаральдовне Пилацкой, муж которой был оптовым торговцем чаем. Девочкам это было очень тяжело так питаться из милости у родственников, и они зачастую покупали на эти гроши черный хлеб и бродили по Москве, а вечером возвращались и говорили, что обедали у сестры Анны. Другие ее дочери /Воейковы/ жили в Туле и были уже замужем, не знаю, может, они ей и помогали. Брат нашего прадеда, Владимир Оскарович Пилацкий был совладельцем магазина технических товаров. В доме своего дяди, Оскара Богдановича Пилацкого, мой отец, будучи по делам в Москве, и увидел мою мать — ей было 16 лет, ему — 28. Сначала они жили как будто хорошо, и потом все пошло прахом, не знаю, чья была вина, но все кончилось очень, очень грустно, особенно для меня! Но это уже совсем другая глава. Тереза же Ивановна так и не выходила замуж — было у нее известных два покровителя. Один был из дворян, и от него она имела сына Сергея, который, благодаря большим хлопотам своего незаконного отца, стал офицером — гусаром Гродненского полка. Я видела его фото, такой красавец-гусар «на саблю опираясь». О нем много рассказывала бабушка твоя, Лидия Гаральдовна /*младшая дочь Агаты, вышла за Фердинанда Фердинандовича Линдеса нашего деда — ГЛ/. Девочки очень любили этого Сережу Брауна. Второй покровитель Терезы был, не знаю фамилии, кредитный коммерсант и оставил большое состояние отцу Шуры Брауна. Мать дяди Шуры была баронесса Таубе, от которой он перед самой своей смертью получил большое наследство из США.

6 октября 1969 года.

Бабушку Агату мы, дети, почему-то не любили. Она жила по очереди у своих более состоятельных дочерей. Моя мать была самая богатая из них. Но обращались с Агатой Ивановной у нас, по — хамски. Отец мой ее не терпел, не знаю почему. Она была довольно безобидная старуха, но очень любила вкусно поесть, может это результат ее тяжелой доли, после того, как ее бросил дед с детьми. Это гурманство почему-то всех ужасно раздражало. Мы, дети, тоже были те еще негодяи: хорошо покушав, бабушка любила днем поспать, для чего приходила к нам в детскую, где стоял большой бархатный диван, и укладывалась спать, причем говорила: «Деточки, можете кричать, сколько хотите, но только не замолкайте сразу — это меня очень пугает, я думаю, что что-то случилось!» А «деточки» это нарочно и делали, ора ли, шумели, но как только начиналось слышаться легкое похрапывание, мы по сигналу Макса — он всегда был подлец! — сразу замолкали, а бедная бабушка вскакивала в ужасе, а это нас очень веселило, не так меня, как моих братцев, я еще была очень мала и плохо понимала. /*Мама также рассказывала, что вечером, как только часы пробьют девять раз, бабушка Агатенька говорила :» Die Uhr ist neuen, geht auf zehen, bald wird elf schlagen — wir mussen ja schnell schlafen gehen!» — и спешила к себе спать — ГЛ/.

Жила бабушка у нас недолго, потом ее спровадили во «Вдовий дом», который был на Крестовском острове. Это был платный дом, и бабушка там имела отдельную комнату. Мать иногда ее там навещала и брала меня с собой. Бабушка, видимо, была не очень довольна, так как часто плакала. Остальные сестры, узнав об этом, страшно возмутились и взяли ее к себе в Тулу, где она и умерла очень странно. Она за год сказала день, когда умрет, и когда этот день настал, она с утра легла в кровать и к вечеру умерла, хотя никакой болезни у нее не было. Ей было лет семьдесят с небольшим. Дед Гаральд Петрович умер, когда мне было полтора-два года, так что я его не помню совсем. Говорили, что он был замечательно обаятельный человек, и это обаяние он передал своим детям и внукам. Очень обаятельна была моя мать, и это же обаяние имел Макс, хотя все знали его полную беспринципность, но если он хотел, то мог очаровать любого человека, и ему все прощалось. Из остальной семьи это передалось, пожалуй, еще и мне, и совершенно не было у брата Али, хотя он тоже пользовался, я имею в виду женщин, очень большим успехом.

ЛЕГЕНДА О МОЕМ ПРАДЕДЕ, МАСОНЕ ПЕТРЕ БЕКЕ

Рассказывали, что Петр Бек, живший всегда в Риге, был очень крупный масон, и когда он умер, то его тело масоны перевезли в Лейпциг, где была ложа, к которой он принадлежал, и там поставили ему прекрасный памятник. Когда со временем это кладбище стало уже в центре города, то его упразднили, оставив только самые выдающиеся захоронения, и говорят, что могила прадеда была оставлена и еще до сих пор сохранилась. Один из его сыновей, Петр Петрович Бек /*генерал- ГЛ/ жил в Нарве и ему по наследству достался весь реквизит масонства, да и он сам он был масоном. Когда в Нарве в начале 20 столетия стали проводить канализацию, то нашли подземное помещение ложи у его дома с полным, так сказать, «масонским оборудованием». \* Мама напрасно считала масонство своего прадеда легендой. Мне удалось найти его имя в масонских справочниках. И у меня есть фото надгробия на кладбище в Лейпциге, на котором высечено: «Hans Peter Beck, 1846» — ГЛ\.

ИСТОРИЯ МОЕГО БРАТА МАКСА (Максимилиана)

/*Главу «Что я знала о Юсуповых» /см. ниже/ мама кончает тем, что князя Феликса Феликсовича Юсупова-стар шего отправили во Францию раздавать Георгиевсние кресты французским воинам и далее переходит к описанию истории ее брата Макса. Эту часть, как и следующую главу, о ее брате Алексее, я позволил себе поместить здесь — ГЛ/.

… Тут Юсупову понадобился секретарь, знающий языки, с хорошими манера ми и пр. и т.п. И выбор его пал на моего братца Макса, конечно, не без «блата» со стороны отца. Ну, вот они отправились как-то очень сложно, ведь была война, не пропускали по суше, на воде топили! Они ехали из Одессы через Геллеспонт и Средиземное море в Марсель. Туда и обратно добрались благополучно. Но вот тут-то и зародилась в мозгу моего брата мысль — сделаться аристократом. Дело в том, что французские газеты очень раздували это посещение русского «prince’a», и каждый шаг описывался в газетах, печатались фотографии Юсупова и свиты. И всегда на самом близком месте с князем был его секретарь monsieur M.de Pilatzky, М. – это к слову Max, a репортеры прочли его как «маркиз», совершенно не подозревая, что у русских вовсе нет так ого титула. А Максу пришлось это очень по душе, и при первой возможности он и купил себе титул, правда, не маркиза, а графа. Вернувшись тогда, он очень изменился, стал все время французить, например, очень любил рассказывать, как он сострил с названиями греческих городов: «Que sque pire est due sal onique?»/Что может быть хуже грозного оникса?/ Тут — pire est = Руге — Пирей, порт в Греции, 5а1е onique- это Солоники. «Son altesse imperiale la duchesse Ksenia a beau coup rit.»\ЕЁ высочество великая княгиня Ксения очень смеялась!\ Но все это к добру не привело: он все больше и больше тратил, завел очень дорогую содержанку, бывшую любовь одного из великих князей, и хотя отец платил его огромные долги, все же, подделал отцовскую подпись на большую сумму. Банк, где он предъявил чек, усомнился, и все обнаружилось. Отец сначала просто не мог поверить, что его сын это сделал, и стал обвинять своих клерков — ведь у него тогда была уже своя контора, так как дела приняли такой размах, что он сам уже не мог вести всю отчетность, как делал прежде. Служащие его, конечно, на дыбы, и было доказано, что все это дело рук Макса! Его любимчика! Ведь ко всем нам он был совершенно равнодушен, а Алю просто даже не любил. Что было делать? Отец признал подпись за свою, а Макса выгнал совершенно, не только из дому, но и из России. Макс тогда уехал в Америку, но потом всю жизнь прожил в Париже, занимаясь всякими аферами, вращаясь в самых «высоких» кругах общества.

Еще нужно добавить, что в детстве Макс выколол себе глаз, и это, плюс преждевременная смерть старшего брата Эди от дифтерита, сделало его любимчиком отца. По моим сведениям Макс из России уехал не в Америку, а прямо в Париж. До Америки он добрался лишь после второй мировой войны, когда женился на американской миллионерше. Но та держала его в черном теле, денег ему не давала, и он скоро развелся и опять вернулся в Париж. Макс был женат на дочери какого-то крупного коммерсанта — кажется, книгоиздателя Pierre Hayette /Пьер Айет/, от этой дамы у него был сын, тоже Пьер, но с женой он разошелся. Титул графа он купил у разорившегося польского графа Пуласского, потомка польского генерала, который вроде Лафайетта поехал в США бороться за независимость от Англии в 18 веке. Это известная фамилия, я ее видела в какой-то исторической хронике — наша фамилия Пилацкий, а графа — Пуласский. Но это Максу было неважно. Этот Пуласский жил в большой бедноте, не имел наследников и охотно, за известную мзду, усыновил нашего ловкача-братца.

Когда моя сестра Лида, живя в Риге, поехала в Париж, чтобы там пройти курс в Insitut de Beaute–институте красоты, она была у Макса. Шик был потрясающий, за обедом за каждым стулом стоял лакей и т.п. После обеда в гостиной дамы стали просить его сыграть что-нибудь из своего сочинения, к великому удивлению Лиды. Макс играл на рояле, его учили, как и всех нас, ну так на тройку с плюсом или четверку с минусом. А оказывается, он еще и сочиняет музыку! Поломавшись немножко, Макс сел за рояль и сыграл, к удивлению и возмущению Лиды, «Не шей ты мне, матушка, красный сарафан!» Потом он подсел к Лиде, и та его спросила: «Послушай, Макс, какой же ты граф? Мы ведь никогда не были графами?» Он ответил: «Молчи дура, ты, конечно, не графиня, а я граф!» Его вариант графства таков: (конечно, все вранье!) якобы наши предки были высланы из Польши при Николае I в Архангельск, там обеднели и потеряли титул.

Даже близко ничего такого нет! У меня есть книжка — это старый молитвенник 18 века, видимо люди были слишком бедны, чтобы купить Библию, а приобрели этот маленький молитвенник и в нем записывали рождения и браки. Первая запись 1716 года — это рождение жены Марии Елизаветы Зильхмюллерин, а муж ее Абрахам Пилатцкий родился в 1701 году и умер в 1759. Затем запись другого поколения и указано, что жили в Регале и Хуммоле, где я не знаю /*в теперешей Эстонии — ГЛ/. Один из них, Карл Вильгельм, родился в 1612 году в Ридаке. Где родились родители деда Константина Богдановича неизвестно, но, помнится, говорили , что в Филлине, где-то в Лифляндии, около Митавы. Еще упоминается в молитвеннике деревня Писниц /*это под Прагой — ГЛ/. Когда мой дядя Эрнст, отец Веры и Марианны, был в 1914 году с нашими войсками в Восточной Пруссии, то проходили они две деревни «Клейн Пилацкий» и «Гросс Пилацкий». Так что до графства все это очень далеко.

Последнее, что я о Максе слышала, он в Париже, дела стали хуже, и он существует тем, что дает в шикарных гостиницах балы. Это значит, что балы, ради рекламы, устраивают владельцы этих учреждений, а Макс им нужен, во-первых, это звучит: «Граф Максимилиан Пуласский просит Вас пожаловать и т.д. «, печатается на приглашениях; во-вторых, Макс имеет большие связи и может приглашать много «звезд» общества, и, конечно, разных русских князей и графов, в-третьих, он умеет принимать. Конечно, приглашаются репортеры, которые все это описывают в отделах великосветской хроники своих газет, и фото. А Макс получает хорошую мзду. Когда Альдик был почти в безвыходном положении, он обратился к Максу с просьбой помочь и тот ответил: «Я прикажу своему секретарю, если это окажется возможным, что-нибудь сделать для этого молодого человека». Конечно, ничего не было сделано.

\*Много еще можно бы добавить к истории Макса, но не думаю, что стоит. Хочу только сказать, что он преуспел при немецкой оккупации, что не мешало ему после войны успешно намекать, что он тоже помогал «МАКИ» — ГЛ\.

ИСТОРИЯ МОЕГО БРАТА АЛИ (Алексея).

Его история была печальна. В детстве Аля был невыносимый капризун. Когда пошел в школу, то каждое утро был скандал – он не желал вставать. Его уговаривала Гуга /*немка-бонна — ГЛ/, просто молила. «Ich will nicht und werde nicht in die Schule gehen!» — «Не хочу и не пойду в школу!» Тогда Гуга вызывала гувернера, тот уговаривал, приказывал — безрезультатно! Тогда с него стягивали одеяло, простыни, из-под него тащили тюфяк, он сидел в рубашонке, дрожал и все кричал: «Не буду, не буду, не хочу!» Наконец приходилось вызывать отца, тот являлся, шлепал его хорошенько по попке, тогда он с ревом вставал. Срочно Але запихивали утренний завтрак и отводили в Petrischule. Я помню, с каким ужасом я все это наблюдала: мне было его безумно жаль, и я тоже впадала в истерику. Я еще была мала и в школу не ходила.

Из школы его приводить тоже была не малая задача. Мы с Гугой отправлялись за ним. Часто его не было, он удирал с уроков и носился по двору Petrikirche и почему-то обожал скрываться в покойницкой при церкви. Учителя всегда жаловались на его поведение. \*Школу эту в советское время кончили два наших двоюродных брата — Женя и Юра Линдесы, но только семилетку,и пошли работать. И, между прочим, сын писателя Зощенко – ГЛ\. Наконец мы отправлялись домой.

По Невскому, пока с нами шли другие ученики, все шло хорошо, но у Штаба все сворачивали направо, на Дворцовый мост, так как почти все жили на Васильевском острове, а нам надо было вдоль Александровского сада, налево. И вот тут начиналось. Он убегал вперед и почти скрывался из вида. Бедная Гуга хватала меня за руку, и мы мчались за ним. Наконец настигали, вернее он нас ждал, сидя на тумбе. В то время ведь вдоль всех троту аров на всех улицах на расстоянии, ну как от одного трамвайного столба до другого, стояли гранитные тумбы — их назначение мне до сих пор непонятно, может, к ним привязывали лошадей? Но вряд ли. Они были так с полметра и закругленные вверху, на некоторых были чугунные кольца наверху. Ну, вот, на такой тумбе и восседал наш беглец. Когда мы, запыхавшиеся, подходили, он объявлял: «Я дальше не пойду !» И никакие уговоры не помогали. Тогда бедная наша Гуга, совершенно выведенная из себя, говорила: «Ach so, dann gehe ich zum городовой!» /Ах, так, тогда я иду к городовому/ и решительно направлялась к ближайшему перекрестку. Тогда он вскакивал и снова убегал. И так до конца. Иногда он даже вдруг на ходу вскакивал на подножку конки и уезжал. Бедная, бедная Гуга! Она страшно волновалась, как он доберется до дома! Но всегда он нас встречал дома с сияющей рожицей!

легенда о моем прадеде

история моего брата макса

история моего брата Али

Если он благоволил вести себя прилично и шел с нами нормально, то непременно требовал, чтобы мы шли по набережной. Как я это любила – пароходы, лодочки! А то по Галерной: «Хочу слушать, как ругаются ломовые!» Ломовых извозчиков не пускали по набережной, и все они ехали по Галер ной, их было очень много, бывали заторы, иногда плохо убранные мостовые очень затрудняли езду, лошади выбивались из сил, их нещадно хлестали. Гуга была членом «Общества покровительства животных» и на плохом русском языке выражала свое возмущение. Я очень страдала, но он был в восторге!

В конце концов, у всех лопнуло терпение, и его отдали в закрытое учебное заведение в Царском Селе, что он до конца своей жизни не мог простить родителям. Эта школа была только что открыта некой Еленой Сергеевной Левицкой и создана по образцу английских привилегированных школ /Итон, и т.п./. Цена была высока, рублей девятьсот в год. Воспитатели — все англичане. Ученики – и девочки и мальчики. Форма была тоже наподобие английских школ: пиджаки, короткие штаны, белье — фланелевое. Дома должны были ходить в красных, а на улице в черных чулках, чтобы было видно, что придя домой, они переоделись и не ходят с мокрыми ногами. Все науки были очень хорошо поставлены. Первоклассные педагоги. По окончании дети с легкостью поступали в любое высшее учебное заведение: лицей, правоведение. Масса спорта. Свое футбольное поле, крикет, верховая езда, теннис, гольф. Домой отпускали только через воскресенье; на Рождество и Пасху — на неделю. Там Алексея быстро привели к одному знаменателю и сделали джентльменом.

Но потом опять драма. В это время отец стал очень много зарабатывать, и плюс наследство от тетки-миллионерши. Это вскружило голову. Словом, сделал большую глупость – полез в другой класс — в аристократию: а именно, решил Алю отдать в Александровский лицей. По закону имел право, так как дед, Константин Богданович, дослужившись до чина действительного статского советника, получил дворянство на три поколения, так что Аля был дворянин из так называемого выслужившегося дворянства, а не родового, столбового. Его приняли в лицей. Но лицеисты не желали иметь его в своей среде: нувориш, сын какого-то разбогатевшего маклера, банковского деятеля! /*Вероятно, у деда были колоссальные связи, если удалось устроить сына в Александровский лицей, ибо туда принимались лишь дети лиц, занесенных в пятую и шестую часть родословных книг, то есть могли доказать свою принадлежность к титулованному дворянскому роду или к древнему дворянскому роду, принадлежащему к дворянскому сословию не менее ста лет — ГЛ/. И очень скоро в лицее нашли случай придраться и исключить его судом чести. Ведь в этом учебном заведении были свои традиции и очень сложные, с которыми начальство считалось и не могло поступать против решения суда чести. Это был выбранный орган, который возглавлял старшекурсник «генерал от чести». Там были разные выборные должности, например, «генерал от кухни» должен был следить за питанием лицеистов и т.п.

А случай, к которому придрались, был следующий. Шестого февраля, в день рождения мамы был большой бал. К нему готовились задолго, всегда была, как теперь говорят, «самодеятельность», а раньше называлось любительский спектакль. В тот год, было задумано что-то грандиозное. Сейчас-то мне кажется, все было очень глупо. Но тогда казалось очень хорошим и остроумным. Почему-то решили поставить балет /нечто вроде балета «Испанская свадьба» /. Пригласили из Мариинского театра балетмейстера Васильева /все в не го влюбились, он был очень интересный/, и тот создал нечто что-то вроде чего-то. В зале, часть которого была отделена занавесом, была устроена какая-то таверна, и все мы были наряжены испанцами и испанками. Танцевали пары и отдельно, а одна, дама, которая хорошо танцевала, исполняла какую-то качучу на столе. Верочка Эйхе, которая потом вышла за Сергея Елисеева — какое-то болеро. Словом, кто во что горазд. Но коронным номером было выступление девяти тореадоров с плащами красными. Все красавцы на подбор. Solo было поручено Але, который очень хорошо танцевал и умел великолепно прыгать через всю сцену, «почти как Нижинский. Все было налажено, разослали приглашения. Вдруг за два дня до этого представления кончает самоубийством один лицеист, которого мы даже и не знали, и даже другого курса. Конечно, если бы мы были «столбовые», то есть отец или дед были лицеисты, они бы знали, что вечер не должен состояться, а мы этого не понимали. Вечер состоялся, прошел с большим успехом, среди гостей были и лицеисты и правоведы.

На следующий день отец был очень удивлен, когда швейцар доложил ему, что во время бала приезжали три лицеиста и спрашивали, у кого гости и даже посмотрели треуголки, которые носили лицеисты и которые лежали в швейцарской. А через день состоялся суд чести, и Аля был с позором исключен из лицея, так как он нарушил одну из главных традиций — не соблюдал траур по случаю смерти одного из товарищей по лицею. Другие, бывшие на вечере лицеисты, получили выговоры, а Кису Голицина, который был «генералом от кухни», лишили этого звания. Конечно, родители кинулись хлопотать, но директор лицея сказал, что ничего не может сделать, так как не имеет права вмешиваться в решение суда чести! Какой страшный удар для Али! Позор! И в общем же, за что? Единственное, что оставалось сделать, это его перевести в другое учебное заведение и его перевели в «Катковский лицей» в Москве, где было намного либеральнее и где училось много выходцев из купечества даже. И тоже была треуголка и николаевские шинели, но все же, это было не то! Ценилось намного, много ниже.

Итак, он снова покинул родной дом и жил в Москве, где и получил образование, но началась война 1914 года. Аля оказался в Галиции, потом исчез, и мы долго о нем ничего не знали, потом вдруг, уже в 1918 году, появился из Японии, привез золото и массу шелковых изделий — он дал мне кусочек золота, так 1×5см, он гнулся, почти как пластилин. Вот мое обручальное кольцо и было сделано из этого золота. Дальше я услышала о нем от Альдика. Аля тоже оказался в Париже, там женился.

Потом решил ехать в США, но жена его, француженка, отказалась покинуть родину, и Аля уехал один. Альдик писал, что он был очень своеобраз ный, жил бедно. Но ведь и бедность понятие относительное! Во всяком случае, больших денег у Али не было, и положения он себе не создал. Альдик писал, что был у него в Нью-Йорке и заметил, что Аля останавливается перед каждым перекрестком. Альдик спросил его: «Почему?» Алексей ответил: «А все жду, вдруг за углом меня ждет счастье!» Странно! Он всегда пользовался огромным успехом у женщин, в Москве нарушил покой во многих супружеских парах, но, видимо, все это было не то, не то. В раннем детстве мы дружили, а потом совершенно разошлись.

3 марта 1975 года. Андрюшенька! Ты много раз просил меня описать дом на Набережной, где я родилась. Ну, вот приступаю к выполнению твоей просьбы, не знаю только, хорошо ли получится.

ДОМ НА АНГЛИЙСКОЙ НАБЕРЕЖНОЙ

О Грибановых я уже писала. Повторю только, что когда старик Грибанов умер, его вдова, Анна Абрамовна, урожденная Десфонтейнес, приходившаяся теткой моему отцу /его мать была Каролина Абрамовна/, предложила отцу перебраться с семьей в нижний этаж. До этого родители жили на Васильевском острове. У них было тогда четверо детей — две девочки: Марта и Лидия, и два мальчика — Эдя /Эдмунд/ и Макс. Мы с братом Алей уже родились в этом доме, так что переезд, видимо, состоялся в 1892 году. Я родилась в 1895 году, а Аля — в 1893-ем. Постараюсь описать его внутреннее убранство. Вестибюль был очень просторный и красивый. Прямо против входа — прекраснейшая мраморная лестница с красным бархатным ков ром. Сначала — один марш, затем площадка во всю ширину и уже дальше шли две лестницы. Прямо против лестницы стояло огромное зеркало, почти до потолка, рядом, по бокам — две высокие лампы. Перил у лестницы не было, только толстые красные бархатные шнуры, которые выходили из пастей бронзовых львиных голов. Внизу, в вестибюле, стены тоже были мраморные и большой мраморный камин, который всегда топился огромными кусками угля. Потом там были еще дубовые вешалки для пальто и большой дубовый стол для головных уборов. Еще стулья дубовые с высокими спинками, жесткие; на одном из которых всегда сидел швейцар, если он не стоял у подъезда снаружи. Швейцар был в ливрее — типа халата до пола, украшенной позументами, и на груди у швейцара было куча орденов и медалей, вроде как у теперешних генералов. Их нанимали из бывших солдат большей частью. Так же полагалась иметь бороду, и, Боже мой! какие красивые старики-швейцары стояли бывало у всех подъездов на Набережной! И когда я проходила с нянькой, а потом с бонной, они всегда отдавали мне честь и заговаривали со мной, чем я ужасно гордилась.

дом на английской набережной

Теперь перехожу ко второму этажу, так как нижний был много проще и менее интересен. С лестницы дверь вела в так называемую «Китайскую гостиную», так как мебель черного дерева была «китайская», то есть обивка была вышита цаплями, хризантемами и прочими «китайскими» аксессуарами. У стены, против входа, стояло огромное трюмо, в которое гости могли еще раз поглядеться. Если входили в дверь направо, то попадали в залу. Все окна были зеркальные. Зала была тоже беломраморная, но не с колоннами, а с плоскими пилястрами. Между дверьми «китайской» комнаты и столовой был прекрасный, белого мрамора камин, на котором стояли великолепные часы и два красивейших бронзовых канделябра. По четырем углам стояли высокие белые тумбы и на них огромные канделябры — два из них с атлантами, а два с кариатидами. Все это в свое время было продано татарам на вес!!! /*бродячим старьевщикам — ГЛ/.

Портьеры были очень плотного шелка цвета «champagne». Мебель была так называемая «зальная», белая, стулья, банкеты на два человека и небольшие круглые столики, все это было расставлено по стенам, так что зала была вся пустая, так как предназначалась под танцы. На потолке была большая овальная картина — голубое небо, красивые особы, довольно минимально /по тем временам, конечно/ одетые, которые сидели на прелестных белых облаках и в руках у них были тоже прелестных цветов тряпки. На стенах прикреплены были четыре лампы, окруженные свечами, которые, видно, были раньше керосиновые и свечи настоящие, но при мне все это было электрическое. Так, что когда все это зажигалось, было очень светло. И, само собой разумеется — большой рояль Блютнера. Если из залы свернуть направо, то попадаешь в голубую гостиную, стены и обивка которой из светло-голубого шелка. Стиль Александра III, дерево — орех, люстра — cache-pots /кашпо — это вроде футляров, куда вставляли горшки с цветами/, люстра, украшения на камине — все было sev res /севрского фарфора/. Против окон у стены опять огромное зеркало, перед ним внизу живые цветы, которые менялись по сезону. На стенах четыре картины в золотых рамах — виды Альп, каких-то не наших пейзажистов. Верно, дорогие, но, ни уму, ни сердцу ничего не говорящие, как, впрочем, и все остальные картины в других комнатах. На полу голубое сукно, а на нем большой ковер бело-розово-голубой, «Au bus son» — обюссон», знаменитые французские ковры. Пройдя через залу, попадали в красную гостиную, она подобно голубой, но обита краснокирпичным шелком, дерево черное, фарфор саксонский. В ней стоял небольшой, «дамский», письменный стол, за которым старушка Грибанова часто сидела и писала расходы: «На хозяйство- 20 руб., на еще что-то — 3 руб. и т.д. « А под конец: «Неизвестно куда — 100 руб.»

На стенах опять такие же картины и два портрета самого Грибанова и воспитанницы Бибочки. Теперь столовая — она огромная и совершенно темная, свет только через две стеклянные двери в цветочную комнату. В глубине огромнейший буфет, я не знаю, какого дерева — помню только, что цвет был светло-коричневый. Стиль очень какой-то сложный. На нем красовались хрустальные вазы, серебряные чайные сервизы и пр. и т.п. Посередине стоял огромный стол, обеденный, и по стенам вокруг стола стулья из тисненой рыжей кожи — очень красивые, но скользкие, я с них скатывалась, так как ноги не доставали до пола. Через стеклянные двери, которые открывались «туда-сюда», — вход в цветочную, единственную комнату, где бывало солнце, так как все другие были на север. В этой комнате то же стоял обеденный стол, и масса зеленых растений и цветов. В этой комнате пили утром кофе и завтракали, а обедали и ужинали в другой темной столовой. На стене была одна картина, какая-то восточная, с очень странной мечетью. Мне вообще кажется, что они эту квартиру не обставляли сами, а поручили какому-то обойщику, и он все эта обставил дорого и неуютно.

7 февраля. Валяю дальше. В этой комнате было много зеленых растений: пальмы низенькие, алоэ и пр. Здесь же было и большое зеркальное окно, выходящее на лестницу, в которое было видно, кто именно поднимается по лестнице. Нам строго-настрого было запрещено в него смотреть. Но я, хоть и была очень послушной, все же не удержалась и подглядела однажды, когда ждали визита князя Юсупова, и видела, как он остановился против трюмо, правой рукой разглаживал свои усы, одернул мундир и вообще прихорашивался. Это был его единственный визит, и к нему очень готовились и очень гордились. Продолжался визит, минут двадцать или полчаса. Как Юсупов спускался с лестницы, мне не удалось подсмотреть — меня уже хватились и увели, читая разные нотации.

Иду дальше. Из цветочной дверь вела в курительную комнату, которая была так сказать «мужской», так как на стенах висели лосиные и оленьи головы, стоял шкаф с ружьями охотничьими, со стеклянными дверцами, где стояли ружья, штук двенадцать. К этому шкафу подходили мужчины-гости и любо вались ружьями, особенно ружье под названием «Монте-Кристо» их приводило в восторг. Мебель была крупная, все только кресла, столы ломберные, столики с разными, штуками для куренья, небольшой, весь резной очень красивый ореховый шкафчик с сигарами и табаками. Над камином висела огромная картина художника Максимова, он обычно писал из деревенской жизни, причем богатой крестьянской семьи. Изображена была чистая просторная изба, в углу иконы, лавки, стол, у которого, сидят и стоят очень благообразные мужики с бородами, в синих суконных до колена армяках, в начищенных русских сапогах до колена, баб меньше — тоже очень чисто одетые, в киках. Одна партия, видимо хозяева, а другие — пришедшие к ним для выяснения какого-то недоразумения, вообще было видно, что они о чем-то спорили, но все очень чинно и прилично. Фигуры очень крупные, так величиной с десятилетнего ребенка. Мне эта картина очень нравилась, я ее часто разглядывала.

Еще вот что надо описать: перед каждым камином в каждой комнате на полу были расположены всякие предметы, необходимые для топки: кочерга, щипцы для углей, корзина с дровами, которые подкладывали в камин сами «господа». Вообще существовал так называемый «истопник», который рано утром затапливал все печи и камины и следил за ними. Во многих домах тогда были камины, но их тепла было недостаточно, что бы отопить такие хоромы, да еще метров шесть-семь вышиной. Поэтому в доме было еще так называемое «Амосовское отопление» — в стенах проложены трубы, по которым теплый воздух разгонялся по комнатам, топи лось оно в подвалах. Но все же, было очень прохладно, чтобы не сказать больше. Вязаных кофточек тогда еще не было, и дамы накидывали на плечи платки: оренбургские, толстого шелка, клетчатые, которые назывались почему-то итальянские. Днем истопник не появлялся, и уголь и дрова в камин подкладывали сидящие у него. Перед камином лежала лопатка, чтобы доставать угли, кочерга и большие щипцы. Все эти предметы были очень красивые и в каждой комнате разные.

Из курительной комнаты была дверь в кабинет самого Грибанова — огромнейшая комната: два итальянских окна, по стенам большие шкафы с книгами. Какими? Не знаю! Они всегда были заперты, книги — крупного формата, в темно-коричневых переплетах. Куда они потом делись? Не знаю. Знаю только, что никогда никто этих книг не читал, и вообще шкафы эти никогда не открывали. Стоял еще огромнейший письменный стол с очень крупным, дорогим письменным прибором, бювар, мраморная подставка для двух чернильниц, два канделябра со свечами, бокал для вставочек (перьевых ручек), большая перьевытирашка, печатка для сургуча, крупные ножницы, пепельница, ящик с сигарами, печать, на которой можно было прочесть: «Якова Грибанова Сыновей. В кабинете стоял еще сейф.

Над большой тахтой висела большая картина старого фламандского письма — на первом плане, направо, лес дубовый темный, почти коричневый. Левая часть — какая-то мрачная равнина, вдали домики и мельница. Из леса выезжал ослик с мешками, за ним шел человек в коротких штанах и широкополой фетровой шляпе. Человечек и ослик были очень маленькие, а вся картина метра два длины и метр высоты. Говорили, что картина очень ценная, и я думаю, это правда, оттого что при разделе ее забрал сейчас же мой братец Макс. Перед всеми картинами во всех комнатах были особые лампы. Позади самой лампочки был рефлектор, так что свет лился лишь на картину, а в комнаты не попадал. Лампе можно было предавать любое положение, при котором картина имела самый эффектный вид. По вечерам во всех комнатах эти лампочки зажигались, независимо, был ли в комнате кто-нибудь или нет. Большей частью, конечно, никого не было, так как старушка-хозяйка и ее компаньонка- англичанка сидели в столовой и раскладывали пасьянсы.

Как была обставлена следующая комната при жизни Владимира Ильича, я не знаю. Это была его спальня. При мне же она была для приезжающих родственников, большей частью в них жили мужья и дети младших сестер Анны Абрамовны, которые обе были замужем за учителями Кронштадтской гимназии и реального училища. Полина, так называемая тетя Поша, за Видьгельмом Ф. Фридрихсбергом. Их дочь и была воспитанницей и наследницей Анны Абра мовны — Бибочка. Их сын Александр Вильгельмович был студентом юридического факультета университета и подолгу жил у Анны Абрамовны. Он очень хорошо играл на рояле, и вечерами слышно было его игру у нас внизу.

Вторая сестра Анны Абрамовны, Жаннетта Абрамовна, бала первым браком замужем за Шольцем /*Франц Францевич Шольц , лесопромышленник в Архангельске — ГЛ/. Рано овдовев, Жаннетта детей не имела, и вторым браком была замужем за Николаем Александровичем Баженовым. У них была одна дочь — Анна, которая потом стала актрисой Александрийского театра. Тетя Жаннетта была хорошенькая, а Аня была вся в отца, огромнейшего роста и очень нехорошая лицом, так что играла только старух. /*Анна Баженова была прекрасной актрисой, но ее беда была в том, что ее амплуа – комические старухи — совпадало с амплуа бездарной партийной лауреатки — депутатки Корчагиной-Александровской, и та Баженовой просто ходу не давала, лишь когда Корчагина заболевала или уезжала в Москву, Баженовой удавалось сыграть хорошие роли — ГЛ/. Я ее навестила во время приезда сюда летом, в Доме престарелых артистов на Петровском острове. Но она уже была очень плоха, то узнавала меня, то опять забывала, кто я. Но все время говорила: «Ниночка, Ниночка! Матя просила тебе передать, если мне удастся тебя увидеть…» А что — она так и не сказала.

/*Баженова жила в квартире Мати, маминой старшей сестры Марты Оприц. Как у артистки, у нее был телефон, но в проходной комнате всегда дремал ее злющий эрдельтерьер, и когда я шел к телефону, он всегда норовил меня укусить. Домой из театра она всегда возвращалась поздно, и если у нас была вечеринка — студентом я одно время жил у тети Мати, Баженова присоединялась к нам. Мы ее называли в шутку бабушка, что по поколениям была правда, но по возрасту она была ближе к нашей маме, и Анна Николаевна всегда ужасно сердилась. В Александринке, из-за интриг Корчагиной, она дальше «заслуженной» не пошла — ГЛ/.

Сам Баженов часто живал у Анны Абрамовны и вечерами все вышагивал туда-назад, туда-назад по кабинету Владимира Ильича. Моя же детская была как раз под этой комнатой, меня укладывали и уходи ли, он начинал ходить, а горничная мне говорила, что это сам Грибанов ходит и я страшно трусила, бедная девочка! Это оставило сильное впечатление, когда я сильно болела, я все бредила Грибановым.

1976 год. Продолжаю через несколько лет в Усть-Нарве.

Кончила спальней Владимира Ильича Грибанова с левой стороны, теперь перехожу описывать правую сторону. В конце столовой дверь вела в буфетную, там стоял большой стол, на которую ставили употребленную посуду и где мыли ее потом. Затем была, с моей точки зрения, очень занимательная вещь: прибор для чистки и точки ножей: в дырки вставляли ножи, крутили ручку прибора много раз, и вынимали совершенно прекрасно вычищенные и наточенные ножи. Иногда разрешали мне крутить ручку. В углу буфетной была большая белая печка и на уровне плеч человека были очень хорошие, блестящие как солнце, медные две двери. Когда они открывались, то были видные внутри полочки, на которые ставились тарелки, подаваемые при перемене блюд, так как кухня была столь далеко, что если и тарелки холодные, то было бы вовсе плохо. А тарелки были такие теплые, что можно было греть руки.

Дальше начинался длиннющий темный коридор, который вел в кухню. Из буфетной была дверь в гардеробную Анны Абрамовны — большое трюмо, которое потом назвали «psychee» -«псише», шкафы и комоды и т.п. Спальню я что-то плохо помню — туда нас не пускали. Следующая комната была совершенно прелестная, я ее хорошо помню, так как после смерти Анны Абрамовны (в 1907 году) наша семья переехала на II этаж и я спала в этой комнате. Все стены и две дорические колонны были из розового мрамора. Как в сказке! В этой комнате жила Бибочка при жизни Анны Абрамовны, а дальше людские и дверь в переходную арку через двор на левую полови ну квартиры.

Эта арка вела в большую комнату — до потолка шкафы, открывать их не позволяли, но все же, мы высмотрели, что там висела одежда, а наверху над шкафами были тоже шкафы с полками, и там лежала масса, белья: скатерти, простыни и т.д. Залезать туда удавалось только по стремянке, которую приносили, когда украшали елку или когда приходили обойщики, которые весной снимали и убирали портьеры и ковры, а осенью их вешали. В этой комнате были две тайные двери. Они ничем внешне не отличались от дверец шкафов, но через одну вы попадали в туалет, а вторая вела на винтовую лестницу, в трехкомнатную квартиру прислуги.

Еще одна дверь вела в очень большую комнату, отгороженную до потолка деревянной стенкой, а за стеной была медная ванна и колонка для топки. Был еще один туалет в начале длинного коридора, он уменьшал гардеробную, и вход туда был лишь из коридора. Сиденье там было деревянное, как скамья, в ней конусообразная дырка, которая кривилась, когда дергали за медную штуку вроде ступки в медной тарелочке, и тогда текла вода и пластинка внизу конуса открывалась.

ДАЛЬНЕЙШАЯ СУДЬБА ОБИТАТЕЛЕЙ ДОМА НА АНГЛИЙСКОЙ НАБЕРЕЖНОЙ

По воспоминаниям Андрея и Гаральда Линдесов /**АЛ и *ГЛ/

\*Для многих Пилацких дом на Английской набережной всю жизнь оставался символом благополучия, олицитворением «добрых старых времен». Наш дядя Аля часто о нем вспоминал, бережно хранил иллюстрацию, где из-за яхты «Полярная звезда»(царской) выглядывал их дом. И никогда не мог простить большевикам, что они этот дом от него отобрали. На мои возражения, что его отец продал дом задолго до революции и что в любом случае он, дядя Аля, его бы не унаследовал, тот сердито кричал: «Ты коммунист и дурак, и ничего не понимаешь!» Нежно вспоминала дом мамина сестра Лида, воспоминаниями о нем жила ее дочь Нина (в замужестве Фибих.) Из Австралии она писала мне в Вашингтон: «Дедушкин особняк на Неве хорошо помню. Он был желтого цвета. Снизу шла широкая лестница. Наверху была очень большая зала с балконами и большими окна ми на Неву. Рядом был бабушкин будуар. Он был полный всякими вазочками, которые она собирала со всех стран. Рядом был дедушкин кабинет.

дальнейшая судьба

Большая столовая и все спальни шли в другую сторону. Помню, у дедушки была громадная картина, пейзаж. По крайней мере, величиной в четыре метра, если не больше. Когда все отобрали, я ее видела в фойе в Народном доме. Интересно, висит ли она там еще?» В фойе кино театра на Итальянской улице, наша мама обнаружила кресла из их голубой гостиной. «Потрогай спинку — сказала она мне — там дырка, которую я нечаянно сделала!» Черные кожаные кресла из дедушкиного кабинета каким-то образом очутились в доме бывшего лакея дедушки, Данилы, в пятнадцати километрах южнее Луги, на полустанке «Фандерфлит». «Если они дедушкины, — спросил я, шестилетний несмышленыш — почему вы их к себе не заберете?» Ответа не последовало.

Интересна судьба будильника нашего дедушки. Последнюю ночь в Петрограде дед провел у нашей тети Лиды Гартман и оставил там свой любимый будильник. С Гартмана ми тот перекочевал в Ригу, с Ниной Гартман-Фибих попал во время войны в Баварию, оттуда в Ольденбург, затем в Лондон, обратно в Германию, поплыл с Фибихами в Австралию и, наконец, после смерти Нины, по ее завещанию, прилетел к нам в Вашингтон. В другом письме Нина писала: «Тогда мы снимали квартиру в Зоологическом переулке. Помню как я сломала ногу, когда прыгнула с трапеции, которая висела у нас между дверьми. С Английской набережной бабушка прислала свою карету и меня отвезли в больницу, положили гипс и привезли обратно домой».

Я же, признаюсь, относился к дому довольно равнодушно. Когда мама водила меня на Английскую набережную, меня больше интересовали буксиры и баржи на Неве, чем их бывший особняк. Что было, то сплыло. Однако, при всей своей роскоши, дом на Английской набережной не приносил счастья своим обывателям. Вряд ли счастливы были «разорившиеся дворяне», продавшие Грибанову свой дом; из-за вскоре разразившейся революции, вряд ли был счастлив и грек, купившей особняк у деда. О счастливой жизни Грибановых и бедняжки Бибочки говорить не приходится.

Не было счастья и в семье Пилацких: постоянные скандалы, ссоры, супружеские измены… В одном из писем мама писала: «Мать моя была очень красива, но ее красота счастья ей не принесла: вечно ее любили, она любила не того, кого надо — ревность, скандалы без конца». /Характерно, что мама о своих родителях всегда писала «мать» и «отец» — не «мама» и «папа«./ «Из-за вечных ссор родителей, скандалов в доме, я при первой же возможности выскочила за первого попавшегося в шестнадцать лет» — рассказывала мне тетя Лида в Донауверте, в Баварии, где она жила из милости у сестры своего второго ненавистного и давно разведенного мужа.

Лидия и банковский служащий Владимир Карлович Гартман первые годы жили с детьми на первом этаже дома на набережной — ровно через год после свадьбы у них родился первенец Андрей, в честь которого мама и назвала моего брата. Затем, год за годом, родилось еще двое — Нина и Эдя. Но счастливым их брак никогда не был. Хотя дядя Володя Гартман, как и его отец и дед, родился в Петербурге, после революции ему как-то удалось доказать свое латышское происхождение и в 1924 году вся семья, став Гартманис, уехала в Ригу, где им пришлось туго – без знания латышского языка хорошо устроиться было невозможно. Лет через 10 брак окончательно распался, они развелись. Она боготворила своего старшего сына Андрея, но с детьми близка никогда не была. Эдя погиб на войне, Андрей и Нина уехали в Австралию. Всеми почти забытая и одинокая тетя Лида умерла в Германии, в старческом доме.

Владимир Карлович из Риги бежал в Лодзь, там опять женился и вскоре умер. Эдя женился в Риге, брак был бездетный и несчастливый и вскоре последовал развод. В Риге женился и Анд рей, жена была старше его, детей не было. Жена пережила Андрея почти на 35 лет, он умер в 52 года. Счастливым, хотя тоже бездетным, оказался брак Нины — в Риге она вышла за Павла Фибиха, солиста Рижского балета /сама Нина танцевала в кордебалете/. Вскоре после свадьбы они бежали в Баварию оттуда перебрались в Ольденбург. После войны поехали «прислугой» в Лондон /»самое ужасное время в нашей жизни» – жаловалась Нина /, вернулись в Германию и, наконец, поехали в Мельбурн. Но последние 11 лет жизни, после смерти мужа Нина была очень несчастна и одинока, тосковала по ее Павлику, пока мирно не уснула навсегда в своей постели\.

Мамин брат Эдуард умер мальчиком от дифтерита. Два других ее брата счастливыми не были. О них она мне писала: «Хочу тебя предостеречь от близкого знакомства с Максом — хоть мне он и брат, он очень нехороший человек, бессовестный, беспринципный и самое ужасное то, что он совершенно очаровательный, может обворожить любого и обвести вокруг пальца. Аля другое дело, хотя всегда был чудаковат, но он порядочный и честный человек. В молодости он был очень интересен и страшный сердцеед«. Однако, несмотря на успехи у женщин, дядя Аля любил всю жизнь только одну, свою разведенную жену, оставшуюся в Париже.

Тяжела, страшна и трагична была участь двух дедушкиных дочерей, оставшихся в России. Но, несмотря на все невзгоды, в семейной жизни они обе были счастливы. Ни у тети Мати, ни у нас в доме я ни разу не слышал скандалов или ссор. Был вечный страх репрессий, о которых в моем присутствии умалчивалось, были вечные финансовые заботы, которые обычно разрешались тем, что из вещей что-то «загонялось».

Старшая дочь, Марта, вышла замуж, почти одновременно с тетей Лидой, за Эмануила /Муму/ Николаевича Оприца, сына Начальника Канцелярий Министерства Двора и Угодий. Их первенец умер в младенчестве. Единственный, другой сын Юра — очень талантливый, умный, веселый и очень близорукий, что освобождало его от военной службы. В июле 1941 года, под угрозой немедленного ареста и репрессий семьи в случае отказа, Юра «добровольно» согласился пойти на фронт — и вскоре был убит. Старший офицер л.г. Егерского полка, муж тети Мати храбро сражался в Восточной Пруссии. Солдаты ты его очень любили и в революцию избрали своим командиром — так он попал в Красную армию. При первой же возможности демобилизовался, поступил бухгалтером в Эрмитаж. В начале 1930-х годов его приговорили к какому-то сроку и отправили строить Беломорканал. Затем «вольнонаемным» строил он канал Москва-Волга. «Выжил я лишь благодаря тому, что уже привык к ужасным условиям на фронте» — говорил наш дядя Мума. Все это время в его бушлате был зашит штандарт Егерского полка, которое его однополчане – офицеры изо всех сил старались сохранить и поочередно прятали. Канал построили, а дядю Муму отправили на лесопункт бухгалтером в страшной глуши, между Тихвином и Череповцом, в сорока километрах от железной дороги. В конце войны он по делам ехал в поезде, его ограбили, выбросили из поезда, и он погиб под колесами, как много лет позже погиб его единственный внук Юрочка. По возможности тетя Матя сопровождала мужа, но чтобы не терять прописки, положенный срок жила у сына в Ленинграде, куда на отпуск приезжал и дядя Мума. Скончалась она от рака в 1948 году. Их единственный правнук Сережа еще живет в Петербурге.

В июне 1918 года наша мама вышла за своего двоюродного по матери /и в то же время троюродного, по отцу/ брата, и брак их был очень счастливым, но продолжался меньше двадцати лет, когда был прерван арестом нашего папы. Начались мамины мытарства по ссылкам: Абдулино в Оренбургской области, Боровичи в Ленинградской, Климковка в Кировской, какая-то Пихтовка в Сибири. Выручить ее, наконец, удалось большому другу нашей семьи, профессору Стендеру-Струве, в свое время сосланному в Казахстан. С его помощью мама, в конце концов, устроилась преподавателем немецкого языка в Кемерово. В 1960 году папу «за отсутствиием состава преступления» посмертно реабилитировали, как реабилитировали маму и Анд рея, и через год «милостиво» разрешили им вернуться в их родной город. Потеря горячо любимого мужа, при одном только упоминании имени которого, она начинала безудержно плакать, мытарства по ссылкам травмировало мамину жизнь. Поздравляя меня с моим пятидесятилетием, она писала: «Сколько, сколько воды утекло! А, иногда, кажется, что все было недавно, так недавно! И никого больше нет — ни папы, ни тяти /его сестры/, бабушки, Мати, вcex, всех! Твоя бабушка еще умерла хорошо, от воспаления легких, в больнице. Остальные все ужасно! Часто не сплю теперь, и все как в кино, кадры, кадры, кадры, и один страшнее другого, тогда скорее надо снотворного!» Через несколько лет она написал» Умерла милая Оля Веселкова! Последняя ниточка с прошлым оборвалась! Ушел человек, кому еще можно было сказать:»A ты помнишь?…» И все же на ее долю выпало и счастье. Всю свою жизнь она не расставалась со своим обожаемым Андрюшенькой, и на его заботливых руках она и умерла. Мне она писала: «Андрюшенька ведь такой ангел! Так хорош, так ласков со мной!» Большим счастьем было для нее, после 15 лет неизвестности узнать, что я жив. Вначале мы переписывались из осторожности через брата дедушки Линдеса в Гамбурге. И вот в 1958 мама ему, тоже очень осторожно, написала: «Рада была узнать, что Альдик жив. Во время войны я, конечно, пережила много тяжелого, особенно меня томила неизвестность. Сестра моя Марта умерла от рака, мужа ее тоже нет в живых, наша любимая тятя /сестра папы/ умерла в 1945 го от общего туберкулеза. Мои племянники Юра, Беба и Кука пали смертью храбрых.

В Ленинграде мало кто остался после блокады. О Г.Ф. /нашем папе/ ничего не знаю. Мы ведь разошлись в ссоре /мама не решается говорить правды/. Думаю, его нет в живых».

(*Линдес Гаральд Фердинандович.1895-1938.Ученик Мариинской гимназии в Санкт-Петербурге после ее окончании закончил 2 курса юрффка в СПБ университете. С началом революции был арестован, затем выпущен и принудительно направлен работать на Лесозавод, где и проработал до 1938 года в должности коммерческого директора) \* Справка КГБ: Линдес Гаральд Фердинандович, 1895 г. р., уроженец г. Архангельск, немец, беспартийный, зав. коммерческим отделом завода «Советский», проживал: г. Ленинград, Петровский пр., д. 3, кв. 16. Арестован 2 апреля 1938 г. Комиссией НКВД и Прокуратуры СССР 14 июня 1938 г. приговорен по ст. ст. 58-6-7-9-11 УК РСФСР к высшей мере наказания. Расстрелян в г. Ленинград 28 июня 1938 года\.

И как она радовалась, что у нее в Калифорнии растут внучка и внук! В 1963 году на ее долю выпала другая радость. «У нас большая радость, — писала она — наш Андрюша женится! Ей 26 лет, она ростом Андрюше до плеча, очень, очень красивые черные глаза. Господи, дожила же я до такого счастья! Ведь одно время было так ужасно, я думала, что он и средней школы не закончит, а одно время даже хотела отдать его в детдом…» Через год ее ждала новая радость: «Нашего полку прибыло! Эта young lady очень хорошенькая, весом 2.800, но длинная – 50 см, худышка. Маме своей дала жизни. Бедняжка Лиля мучилась 22 часа – это очень сильно, а началось еще за полутора суток». Под старость, конечно, жить стало труднее. Начало сдавать здоровье, грозила слепота. Внучка подросла, и в их маленькой квартире стало тесновато. Как ее удручало, что на присланной нами фотографии она не может разглядеть свою правнучку, Кристиночку, дочь нашей Нины! Навеки уснула она мирно, в своей постели. Было ей 88 лет.

Предоставляю слово Андрею.\** АЛ. Написано по рассказам нашей мамы: Семья Пилацких развалилась, а произошло это так. Марта Гаральдовна, теперь уже хозяйка дома, была очень красивая, эффектная женщина /несмотря на шестерых детей/. И вот однажды в доме на Английской набережной №66 был бал, каких впрочем, бывало много и по разным поводам в те времена. Много людей было приглашено и среди них один молодой конноартиллерийский офицер, Николай Данилов, которого, по-видимому, имели ввиду для старших дочерей Марты Гаральдовны. Но судьба решила иначе. Марта Гаральдовна одела очередное, только что сшитое платье, эффектно вышла и к досаде дочерей закрутила голову бедному молодому человеку, который не обратил на ее дочерей никакого внимания. Роман этот быстро прогрессировал и вскоре перешел в физическую связь. И вот однажды хозяин дома, Эдмунд Константинович Пилацкий застал этого молодого человека в очень пикантном положении в спальне своей супруги. Разразился страшный скандал, и в результате Марта Гаральдовна ушла к этому молодому человеку. Семья распалась. Через год дом был продан. А что же Марта Гаральдовна? Она жила со своим молодым любовником в полном согласии до самой революции. Потом ее муж /или любовник/ вступил в Белую Гвардию — она за ним. Вместе они очутились в Махач-Кале, где белые войска потерпели поражение. Данилов Николай Владимирович был расстрелян, Марта Гаральдовна долго пробиралась в Петроград. Здесь она некоторое время жила у своей дочери Марты. Затем уехала в Ригу к другой дочери — Лидии, однако, здесь она очень нуждалась и некоторое время работала в раздевалке парикмахерской. Потом она списалась с Эдмундом Константиновичем и как-то добралась до Берлина, сняла комнатушку и делала подставочки для ваз из бисера, на это как-то жила.

/*Снова ГЛ/ В Гамбурге, примерно в 1950 году, тетя Лида описала мне эту семейную драму несколько иначе: «Когда мы жили в Зоологическом переулке, я ходила навещать родителей. И вот прихожу как-то — что случилось? Все ревут: твоя мама, твой папа, мамин ухажер Николай Данилов. Что же оказалось? Твоя мама с незапамятных времен была влюблена в твоего папу, а он в нее. Как и я, она кокетничала, флиртовала со многими, но любила только твоего папу. И вот повадился к ним ходить молодой офицер, Данилов, хотя не такой уж молодой, постарше твоей мамы. В тот день он сделал ей предложение — а она ему отказала. И разревелась, жалко и Данилова и твоего папу. В зале сидел за роялем твой папа и тоже рыдал. Данилов убежал в другую комнату, пореветь там. Утешать его пришла наша мать, тоже разревелась — и доутешалась! Ушла от нашего отца и поселилась на Кронверском проспекте. И там Данилов был ее постоянным посетителем. Потом его перевели на Кавказ, на турецкий фронт. И наша мать отправилась вслед за ним. По-моему, он там ее бросил, а после революции она добралась до Берлина, где уже обретал наш отец. Вместе они больше не жили, но оставались в дружеских отношениях». Мне кажется, что этот вариант ближе к истине, хотя бы уже потому, что дом был продан в 1916 году, а обе старшие сестры мама вышли замуж чуть ли не десять лет до того. О возвращении бабушки в Петроград и ее жизни в Риге я никогда не слышал ни от мамы, ни от Оприцев, ни от Гартманов, но вполне это допускаю. После разрыва бабушка жила в квартире на Кронверском проспекте. Не знаю, сняла ли ее она сама, или ей ее снял дед. Немного странным кажется, что до того на Кронверском жила некая Аннушка, любовница и позже вторая жена деда — о ней пойдет речь ниже. Нина Фибих мне доказывала, что это было недалеко от нее, и она ходила в гости к зтой Аннушке и та ей очень нравилась.

Опять предоставляю слово Андрею о том, что было после разрыва. \**АЛ — По рассказам нашей мамы/ Эдмунд Константинович относился к дочери хорошо, но это отношение не было душевным и сводилось к снабжению деньгами. К тому же выяснилось, что у него была любовница еще до разрыва с женой. Это была очень красивая женщина — Анна Петровна Рублева. Эдмунд Константинович жил с ней в квартире в Аптекарском переулке 4. кв.10. Анна Петровна Рублева была простая русская женщина, которой Бог на счастье /или на несчастье/ дал удивительную красоту. Эдмунду Константиновичу она, конечно, изменяла. Когда, бывало, он приезжал с парадного входа, с черного уходил любовник. Анна Петровна была очень умная, тактичная женщина. Эдмунд Константинович к тому времени задумал жениться, а ему было уже под 60 лет. Он потребовал, чтобы Нина появилась в театре вместе с Анной Петровной. Они сидели в ложе рядом, но в антракте, когда зажигали люстры, она никогда не оставалась сидеть, а уходила в аванложу, где ее не было видно. Эдмунд Константинович дарил в это время Нине очень много нарядов, драгоценностей /деньги были и очень большие. \ Эти покупки никак не могли обойтись без женской руки, которая очень тактично и деликатно оставалась в тени. Из поля зрения Анна Петровна Рублева исчезла следующим образом. В то время входило в моду танго, и Эдмунд Константинович нанял ей учителя танцев, с которым она в один прекрасный день сбежала за границу. Она зашила дареные драгоценности от Эдмунда Константиновича в подол норкового манто /эти маленькие хитрости тогда еще проходили. Далее о ней ничего не известно.\

\*ГЛ: Эта версия во многого совпадает с тем, что я слышал от родных. Только в Аптекарском переулке, где жил дедушка с молодой женой, черного хода не было — была чугунная винтовая лестница, ведущая прямо в людскую, и вряд ли любовники по ней поднимались. Да и норковых манто тогда не носили. Об учителе танцев я никогда не слышал. Об исчезновении Аннушки слышал так: Достав себе немецкий паспорт, дед достал и ей какие-то бумаги, и она должна была пробираться в Берлин через Швецию. Аннушке он дал половину имеющихся у него брильянтов, остальные запаял в электрический чайник, который у него в пути украли и в Берлин он приехал без гроша. Но он не унывал — ведь Аннушка скоро привезет брильянты, и начал развивать бурную коммерческую деятельность. Аннушка в Берлине никогда не появилась, и что с ней случилась — неизвестно. Погибла в пути? Сбежала? Дед же на улице встретил владельца роскошного отеля, которого он знатно чествовал в свое время в Петербурге, и тот предложил Пилацкому бесплатно жить у него в гостинице. Видимо, Аннушка была хороший человек. Так Андрей говорит: \ ** АЛ; Когда в 1918 голу Нина Эдмундовна выходила замуж, то Анна Петровна деликатно позвонила по телефону, поздравила, пожелала всего лучшего и сказала, что ее присутствие было бы неуместным. Вскоре от ее имени принесли корзину роз, последнюю в жизни Нины Эдмундовны. А что же дом? Дом пережил все: и НЭП, и сталинские репрессии, и застой, и перестройку, и надеюсь, что он войдет достойно в третье тысячелетие. Когда в 1996 году около дома моего дедушки пришвартовалась яхта королевы английской Елизаветы, то дом еще не успели покрасить, и рабочие лихорадочно мазали краской прямо по ржавчине балконную решетку\.

ЧТО Я ЗНАЛА О ЮСУПОВЫХ

В Петербурге было много охотников – любителей и вот они решили основать общество охотников. Мой отец, Эдмунд Константинович Пилацкий, был одним из его основателей. Называлось это общество: «Георгиевское Общество Правильной Охоты», которое существовало на взносы своих членов, а все они были весьма состоятельные люди. Были взяты в аренду угодья по Николаевской железной дороге, вблизи которых сделали платформу железнодорожную — один из учредителей был тогдашний министр путей сообщения князь Хилков Михаил Иванович. Кроме того, были еще охотничьи места по линии железной дороги на Мгу, которые назывались»Синявино», в Отечественную войну 41 года там были тяжелые бои, а тогда эти места славились зайцами, которых отец привозил десятками, и никто не знал, куда их девать, их и не ели, а в виде подарков рассылали по знакомым. В Синявино я не была никогда, так что не знаю, что там было. А вот на станции «Георгиевская», которая и по сей день существует, я бывала. Нас возили туда иногда осенью за грибами. Близко от станции, в густом лесу был выстроен двухэтажный кирпичный дом.

что я знала о юсуповых

В нем была большая столовая комната с открытой верандой. В остальном доме были спальни для охотников, которые обычно приезжали по суббо там. Спальни были на одного человека — кровать, тумбочка, умывальник, словом все, что надо для одной ночи. Была кухня, где распоряжалась повариха высокого класса, в большом погребе было решительно все, что можно купить, то есть вина и закуски, ветчина, колбасы разные, сыры, консервы, фрукты и пр. Была еще и комната с билиардом и ломберным столом, словом все, что надо для таких «mon suers». Были еще и другие домики — для егерей, которые там постоянно жили. В их обязанности входило выслеживать дичь и устраивать облавы, то есть нанимать крестьян, чтобы загонять дичь: медведей, волков, лосей и пр., а так же расставлять «номера», то есть выбирать места, куда становился охотник. Каждое место имело номер на палке, врытой в землю. Егеря же следили и за исправностью ружей, которые хранились в больших застекленных шкафах. Весь дом был украшен охотничьими трофеями: чучелами волков медведей, головами лосей на стенах, тетеревов, рябчиков и пр. У нас дома тоже было много отцовских трофеев: большой волк, чучело которого я очень любила — он был, как очень большая собака величиной, были ковры — черные и бурые медведи — я их обожала — на них можно было валяться, головы были большие, я на них садилась и скатывалась как с горки, верно, я еще была очень мала в то время, и у всех пасти разинуты и полны страшных клыков, но можно было туда совать пальчики, и никто тебя не кусал. Было, по-моему, пять отличных лосиных голов с великолепными рогами, лежащая калачиком рысь, тоже с разинутой пастью и такими злыми глазами, что я даже не совала пальчики в пасть — боялась, только гладила кисточки на ушах. Были и, конечно, разные лесные птички.

Но в этот охотничий дом, мне кажется, «господа охотники» ездили не только пострелять, но и хорошо «повинтить», выпить и побыть в мужском обществе. Была еще на «Георгиевской» масса собак охотничьих — чудесных! Больше все пойнтеры и сеттеры, и егеря тоже за ними смотрели, чтобы те были в форме. Егеря Федора мы просто обожали. Он иногда приезжал зачем-то с собаками в город. Мы прорывались на кухню, и он нам рассказывал очень интересные истории, и от него особенно как-то пахло — кожей, собаками, еще чем – то очень вкусным, так нам казалось, по крайней мере. Попадали в члены общества по рекомендации одного из членов, и каждая кандидатура обсуждалась и голосовалась. Попасть была большая честь. Конечно, состав не был такой аристократический, как в «Императорском яхт-клубе» или » Новом клубе» на Дворцовой набережной. Здесь, видимо, играла роль мошна. Но были и титулованные лица, как упомянутый князь Хилков, член Государственного Совета Валуев и прочие лица, из-за знакомства с которыми очень многие стремились туда попасть. Членами были большие банкиры, биржевики, из купцов, по-моему, только Григорий Григорьевич Елисеев. Членом общества был и Феликс Феликсович Юсупов, граф Сумароков-Эльстон. Здесь, возможно, отец с ним и познакомился, и тот поручал ему свои финансовые дела — банковские, и хотя Юсупов был невероятно богат, он любил играть на бирже и делал это через моего отца.

Это был совершенно особый мир аристократов, в который попасть было почти невозможно, не имея достойной родословной. Бывали в обществе браки, когда аристократ женился на деньгах, но это не всегда давало жене его доступ в высшие круги. Так например, после уже революции в»домкомбеде», то есть живя в одном доме, мы познакомились с бароном Корфом, бывшим губернатором Варшавы. Так баронесса говорила: «Брат Семена Николаевича /то есть ее мужа/ сделал страшный мезальянс — женился на дочери какого-то коммерсанта, мы были просто убиты!» А эта «дочь коммерсанта» спасла от продажи родовое имение в Эстонии на станции «Корф» /это недалеко от Усть-Нарвы/ и была прекрасно образована, знала три языка и вообще дом, откуда она была родом, был совершенно comme il faut /порядочный, достойный/.

Феликс Феликсович — старший был полуангличанин, то есть отец его был Эльстон, а мать графиня Сумарокова. Он жил с матерью в Петербурге, носил имя Феликс Феликсович Эльстон, закончил Пажеский корпус и вышел в Кавалергардский полк /самый изысканный и дорогой кавалерийский гвардей ский полк/. Тут умер его дядя по матери, который не имел потомства и ему завещал права на имя /это делало сь довольно сложно: полагалось подавать прошение на Высочайшее Имя/; и стал он Ф.Ф. Сумароков-Эльстон. В семье Юсуповых, потомков того Юсупова, которому Пушкин посвятил стихи «К вельможе», тоже угасла их ветвь, то есть была лишь дочь Зинаида Николаевна. И когда Ф.Ф. Сумароков-Эльстон женился на ней, опять подавали на Высочайшее Имя, и присвоили ему титул «князь Юсупов», и стал Ф.Ф. князем Юсуповым, графом Сумароковым-Эльстоном. Притом был оговорен майорат, то есть титул князя Юсупова унаследовать мог лишь старший сын, остальные дети были бы Сумароковы- Эльстоны, так же и главное имение переходило к старшему сыну.

Зинаида Николаевна, это та дама, которая на портрете кисти Серова в Русском музее сидит на диване со шпицем. Сам Феликс Феликсович старший был высокого роста, тоже красив собой, но не очень умен, говорили. Было у этой четы два сына: Николай и Феликс. Оба получили не обычное тог да для аристократии образование: не военное, а штатское, на английский манер. Французы стали выходить из моды и заменялись обычаями английского «high-life». Портреты обоих молодых Юсуповых тоже висят в Русском музее.

Но со старшим сыном произошла драма. Он влюбился в графиню Гайден, но его родители метили много выше, как и получилось со вторым сыном, который женился на родной племяннице царя, Ирине Алек сандровне, дочери сестры царя Ксении, а отец был ее троюродный брат, тоже родня, великий князь Алек сандр Михайлович. Будучи против брака сына Николая, они прибегли к давно испытанному средству — их разлучили. Николая отправили с гувернером в кругосветное путешествие на один год. А его любовь была выдана замуж за офицера Конного полка барона Будберга /тоже один из лучших гвардейских полков — казармы вдоль теперешнего бульвара Профсоюзов /**Теперь уже опять Конно-Гвардейский бульвар -АЛ/, и манеж тоже принадлежал полку. /В этом же полку служил Великий князь Дмитрий Павлович, будущий убийца Распутина. Наш пансион был на улице Ново-Исаакиевской, параллельной с бульваром, рядом с почтамтом, и окна как раз против ворот, из которых на конях выезжали офицеры; ну, конечно, мы все были влюблены в Дмитрия Павловича!!

/ Но несмотря на долгую разлуку, любовь не прошла, и началась незакон ная связь, и так им не повезло, что когда Будберг был на учении, а Юсупов Николай пришел на очередное свидание, Будберг по какой-то причине неожиданно вернулся домой и застал жену в, как говорилось, flagrant delie, то есть на месте преступления. И несмотря, что было уже 20-е столетие, произошла дуэль, на которой Юсупов был убит наповал. Будберга сослали на Кавказ, что стало с Гейден, я не знаю, видимо ничего, так как я ее видела еще в 14-м году, на курсах медсестер в Евгеньевской общине. Молодой красавец, богач — и так нелепо кончить! В результате все перешло к младшему брату Феликсу.

/* Мне кажется, мама ошибается в происхождении имени «Эльстон». У последнего представителя рода Юсуповых было две дочери Татьяна, скончавшаяся 19-летней, и Зинаида, вышедшая за Феликса Феликсовича Сумарокова — Эльстона. Его отец, Феликс Эльстон был внебрачным сыном Елизаветы Хитрово, фрейлины сестры прусского короля Вильгельма. Существует легенда, что узнав о неожиданной для нее беременности, она воскликнула: «Elle s’tonne!», что и послужило именем ее незаконнорожденному сыну Феликсу. Также многие источники называют жениха и мужа графини Марины Гейден — барон Арвид Мантойфель, офицер указанного мамой полка и весь роман ее с князем Николаем Юсуповым освещается несколько иначе/.

7.12.71 г. Хочу описать, как Юсуповы размещались в своем дворце на Мойке. Как-то отец вдруг предложил поехать посмотреть дом Юсуповых? Ну, мы, конечно, захотели.

Поехали кроме меня еще и Матя с мужем /*мамина старшая сестра Марта, ее муж — л.г. офицер Егерского полка Эмануил Николаевич Оприц/. Юсуповы были в то время в городе и только куда-то уехали и вот-вот должны были вернуться, так, что мы прошли просто марш-маршем. Но это как раз и было интересно, что это был не музей, а нечто живое, хотя было и чувство неловкости, как бы подсматривание чужой жизни, неделикатность. Постараюсь описать расположение их комнат, но я ведь совсем не умею чертить и рисовать. Внизу, как только войдешь, в парадную с Мойки, направо были комнаты князя Феликса Феликсовича. Было три комнаты — первая вроде приемной, прямо против входа висел портрет З.Н. Юсуповой со шпицем, работы Серова. Комната была полна каких-то столиков, этажерок, на которых была уйма безделушек, больше фигурок собак, лошадей, была и фигурка, (вернее несколько фигурок женщины), которая ищет у себя блоху, она в одной ночной рубашке стоит в разных пикантных позах — все это было дрезденского фарфора.

Вторая комната была кабинетом — стоял письменный стол и прочие аксессуары мужского кабинета, на стенах висели шашки, сабли, ружья, и прочее. Третья — его спальня, куда мы не входили. Теперь второй этаж – приемная княгини. В 1-ой комнате, довольно темной, ждали приема, во 2-ой, прелестной комнате, княгиня проводила почти все свое время. Мебель там была современная, по-моему, работы Мельцера, очень уютная и везде белая сирень, все благоухало. На стенах было 11 Грёзов, в Лувре их в то время было 13 – это максимум считается, других картин не было.

Комната была просто совершенно очаровательная! Не такая чопорная, как во дворцах, в ней хотелось жить. №3 была темная, без окон. Она была нечто вроде туалетной: большой умывальник с мраморной доской, так тогда было принято, но сервиз — умывальные чаши, /двебольшие и маленькая/, два кувшина и прочие мелочи были серебряные, замечательной чеканки. Стоял здесь же и туалетный стол с трехстворчатым зеркалом. Весь прибор: щетки, гребенки, пудреницы, флаконы — все было золотое, тоже замечательной работы. Налево вела дверь в спальню, куда мы не заходили. №4 была гардеробная: по стенам в два этажа шкафы с передвижными дверями для одежды

Ничего больше в комнате не было, только в простенке между окон висела картина Рембрандта, которую Феликс Феликсович младший сумел, с помощью слуг выкрасть и увезти за границу, где и продал за несколько миллионов. /**Всего навсего Рёмбрант! По моим сведениям от мамы, были таким же образом увезены и головки Грёза.- АЛ/. Почему она там висела, было непонятно, картина была очень плохо видна против света. Дальше №№ 5-6 и т.д. была анфилада гостиных, типа дворцовых и большой танцевальный зал и снова несколько гостиных по фасаду.

По другой стороне лестницы отделялась стеклянной стеной не очень большая комната, окнами во двор, это была малая столовая. Я в ней запомнила только замечательные канделябры — «торшеры». Их было четыре, с человеческий рост, может чуть повыше, из майсенского фарфора, что-то совершенно сказочное! Затем — большая столовая, но темная, так я ничего не помню о ней, потом слегка изогнутая длинная картинная галерея, которая кончалась театром, похожим на бонбоньерку. Человек на 100-200. Он был построен давно, еще для крепостных актеров, но был совершенно перестроен, а именно сцена, а не зал, по новейшему образцу, так как старший сын, о котором я писала, что был убит на дуэли, очень увлекался сценой. Зал же был в миниатюре Мариинский или Михайловский, такие же бархатные кресла, лож не было вовсе.

Убийство же Распутина произошло внизу, от входа налево, против комнат старого князя, здесь никто не жил, но они были как бы запасными Мы же потом поднялись выше, где жил тогда только что повенчанный молодой Феликс и Ирина Александровна. Но там было все, как в обыкновенной буржуазной квартире. Потолки были нормальные, конечно, не такие 2,40 м, как у нас теперь, но и не такие высокие, как в бельэтаже, и это придавало уют. Мы видели гостиную и столовую. Совершенно как у всех. В гостиной стоял шкаф с книгами, я нарочно подошла посмотреть, что они читают — те же романы, английские и французские, которыми мы зачитывались.

…С объявления войны 1914 года, отец сразу забросил все свои личные дела, на своих клерков, а сам бросился помогать налаживать тыл, а именно устройство лазаретов и эвакуацию раненых с фронта. Главным тогда по этому делу был принц Петр Ольденбургский, женатый на Ольге Александровне, сестре Николая II. И вот очень быстро отец стал правой рукой принца и почему-то получил генеральский чин, и ходил в военной форме генерала. Все смеялись и называли его «генералом-от-биржи», по образцу тогдашних «генералов-от-кавалерии, артилерии и пр.» Я думаю, он все же, принес немало пользы с его неисчерпаемой энергией. Когда в 1915 году князь Юсупов был назначен Главноначальствующим города Москвы, он взял отца вроде как в адъютанты. Что это была за должность «Главноначальствующий», никто не знал. Раньше ее не было.

Жил Юсупов в своем Московском дворце у Красных ворот, тогда говорили, что это Сокольничий /охотничий/ дворец Иоанна Грозного. Я в нем тоже была. Дело в том, что первая война вначале как-то мало чувствовалась, люди жили как раньше, ездили на дачи, только нельзя было ездить за границу, стали ездить в Крым. Я тоже покатила в Крым, а на обратном пути должна была остановиться в Москве на некоторое время. Спокойно подъезжаем к Москве, на вокзале меня встречает отец и вдруг говорит: «Может, тебе лучше прямо ехать в Петроград, здесь что-то неспокойно«. А я уже написала своим подружкам московским, что еду, да и флирт был серьезный.

Мы сели в машину /теперь, конечно, она выглядела бы очень смешной, но тогда была шик! блеск!/ и едем. Вдруг нас задерживает толпа, то есть не задерживает, а просто мы не можем проехать из-за толпы. И толпа какая-то удивительная, все, все в очках, или держат лорнетки, или пенсне на носу, или бинокли, подзорные трубы, словом, какое-то чудо! Оказывается, как раз в ту ночь стали громить в Москве все не мецкие магазины и фирмы, и мы попали в толпу у магазина оптики «Милк и Ко». Дальше было еще ужасней — в магазине мануфактуры «Циндел и Ко», крупнейшего московского текстильного предприятия, растаскивали материи. Со второго этажа распускали вниз штуки бархата, шелка, кружев. В музыкальном магазине «Циммермана» бросали со второго этажа рояли, и они, как живые существа, со стоном разбивались на мостовой. К чему все это было? Никто не знал! Говорили, что это Союз Русского народа, крайне правая партия, организовала при попустительстве полиции, а, конечно, воспользовалась всякая шпана, хулиганы! Я остановилась тогда в очень фешенебельной гостинице на Петровских линиях — а это линии вроде нашего Литейного, в смысле продажи книг. Когда я вышла утром, то вся, вся улица, так сантиметров на 50 была покрыта рваными книгами и какие-то подозрительного вида типы в них рылись с палками в руках. Да ведь не все же магазины были немецкие! Ну, Вольф — немецкая фамилия, хотя они были евреи. Девриен — не знаю, кто были, но были же и Сытины и другие русские книгопродавцы!

Словом, на этом Юсупов кончил свою карьеру «Главноуполномоченного Москвы». Но я все же, поспела побывать у отца, который жил во дворце у Красных ворот. Впечатление совершенно незабываемое! Вход – крыльцо выступает слегка вперед, как войдешь, сразу стоят два чучела медведей на задних лапах такой величины, что я больше никогда не видела, потом было несколько ступеней вверх /так 10-12/, сплошь красное сукно, и вход в палату, да! да! Настоящую палату времен бояр! Окно глубокое с круглым даже не стеклом, а чем-то другим полупрозрачным в свинцовой оправе. Весь пол в красном сукне, по стенам скамьи, тоже покрытые, в правом углу иконостас. Стоял и стол не скатертью, но чем-то очень красивым покрытый почти до полу, и два стула вроде кресла с очень высокими прямыми спинками, и спинки, сиденья и подлокотники обиты венецианской тисненой кожей. В углу удивительная изразцовая огромная печь. Отец тоже жил в замечательной комнате, окна, как в нише и с такими же круглыми стеклами, комната маленькая, так метров 12, потолок низкий, тоже замечательная печь. Но обстановка была современная, пружинная кровать и т.п.

/*И еще я хочу привести отрывок из воспоминаний маминого брата Алексея Эдмундовича Пилацкого — ГЛ/:

«До революции мой отец был биржевым маклером и финансистом и среди его многочисленных клиентов числился князь Феликс Юсупов Сумароков-Эльстон – старший, чуть ли не самый богатый человек в России, который, как и многие другие аристократы, вечно нуждался в наличном капитале. И вот тут ему на помощь приходил отец, который для него что-то закладывал, перезакладывал или продавал из его недвижимости и обеспечивал князю наличные. За долгие годы между ними установились теплые дружеские деловые отношения. Самого Юсупова в Петрограде уже не было, он с семьей убежал в Крым и жил в своем имении Корейз под Ялтой. Там же тогда жила и вдовствующая императрица Мария Федоровна. Перед отъездом из Петрограда Юсупов просил отца по мере возможности посматривать, что делается в его дворце на Мойке. И вот в один прекрасный день мы с отцом отправились в Юсуповский дворец. Оказалось, что там разместилась Немецкая миссия по репатриации немцев, которых судьба во время войны забросила в Россию. Мы разыскали старика-дворецкого, который чуть не расплакался при виде отца. От него мы узнали, что немцы во дворце ведут себя безупречно и даже поговаривают, как бы уберечь для князя картины — вроде собираются поставить фальшивые стены, чтобы скрыть их от кровожадных глаз красных. «А нельзя ли через этих немцев получить для нас немецкие паспорта»,- спросили мы. Дворецкий обещал попробовать, и мы получили бумаги, удостоверяющие, что мы – немецкие граждане и подлежим возвращению в Германию».

/*Алексей Эдмундович и дедушка добрались до Киева, откуда он поехал в Краснодар, а дед в Крым, навестить князя Юсупова. Юсупов из Крыма уехал в Италию, и когда мой дед добрался до Рима, он опять поехал к Юсуповым. Поддерживал ли он какой-либо контакт с ним — я не знаю. Хочу только сказать в заключении, что отлично помню серебряный значок «Георгиевского Общества Правильной Охоты», когда-то принадлежавший дедушке — большая голова медведя посереди овального значка, со Святым Георгием и синей эмалированной лентой. Скончался значок в Торгсине — ГЛ/.

БАРОНЕССА ОЛЬГА КОНСТАНТИНОВНА КОРФ

Познакомились мы с ней в 1918 году, когда поселились в Аптекарском переулке дом 4, квартира 11 \* в этой квартире раньше жила содержанка, потом и супруга моего деда, Эдмунда Константиновича Пилацкого – Анна Петровна – ГЛ/. Когда мой брат Макс из-за вышеописанного скандала был вынужден уехать за границу, то в его квартиру и переехал отец — это на Большом проспекте Петербургской стороны, в той его части, которая идет от площади Льва Толстого к pеке Карповке — дом очень хороший, квартира шикарная. Мне же стало невмоготу жить у сестры, и я переехала, хотя и не очень охотно в эту квартиру в 1916 году. Сперва жила с англичанкой мiss Gordon, затем ей в посольстве посоветовали вернуться на родину, а когда после долгих колебаний я вышла замуж, то бароны Корфы жили рядом /*на той же площадке- ГЛ/.

Конечно, в мирные времена они ни за что не стали бы с нами знакомиться, но тут! Словом, знакомство произошло в Домкомбеде, было такое учреждение. Объединяло нас желание выжить и по мере возможности помочь друг другу. Время было страшное, царствовал полный произвол. Как Ольга Константиновна, так и ее муж Семен Николаевич были много старше нас — им было под семьдесят. Она — с остатками прежней красоты и очень недалекий человек. Он — представительной наружности, очень умный, образованный и интересный человек. Это было мое первое знакомство с представителями аристократии. Ольга Константиновна была урожденная Карцева, из помещиков Орловской губернии. Очень молоденькой привезла ее в Петербург на учебу мать. Отдали ее почему-то не в институт, как это бывало обычно, а во французский пансион, в котором много лет позже учились мы с тетей Олей \ее кузина, урожденная Клемм, в зaмужестве Веселкова-Нильштедт\ и Любашей Штейнберг-Конецкой— \*матерью писателя Конецкого А.Л..-ГЛ\.

До поступления в пансион Oльга Kарцева с матерью жили в бывшей гостинице Демута \о которой упоминается и у Пушкина и других людей той эпохи\. В этой гостинице жил тогда и поэт, незаконный сын Шеншина — будущий Фет. Он безумно влюбился в О.К. и просто не давал ей проходу, так во всяком она говорила. Когда ее мать уходила, Фет стоял на коленях в коридоре у их двери, которую она, конечно, не открывала, и шептал ей в замочную скважину страстные любовные слова и стихи. О его имени она рассказывала так. Будто бы Александр III заупрямился и не разрешал дать ему фамилию отца. Императрица и дамы двора очень за него хлопотали и все настойчиво просили Александра: «Faites \читается «Фэт»\cа, mon singneur!», что означает: «Сделайте это, сир!» Приставали, приставали, ему это надо ело и он, якобы, однажды вышел из себя, потребовал перо и написал: «Именоваться сыну Шеншина отныне Аф. Аф. Фет».

Пансион Ольга Карцева, видимо, не закончила, а очень рано вышла замуж за Охотникова, очень богатого помещика — дом их был на Английской набережной, второй от моста /ныне Лейт. Шмидта/, направо, к сенату, следующий дом — бывшее министерство иностранных дел, где когда-то работал Пушкин. Успех в свете Ольга Константиновна имела огромный, Александр III называл ее не иначе как «Моя пре мированная красавица». А муж ее Охотников был типа Левина из романа «Анна Каренина», то есть стремился жить в имении круглый год и благодетельствовал своих крестьян. Она и думать об этом не хотела.

Не знаю, что именно произошло, но Охотников потребовал развода, и тут был ряд лет, о которых она не очень охотно говорила, то есть говорила: «Ах, ах, это было переменное время, я жила в Париже, в Щвейцарии, на Lago Magiore » и т.п.» Но в подробности не вдавалась, и там она встретилась с Семеном Николаевичем Корфом «Simon, Simon«, как она его называла. Он, видимо, тоже очень ей увлекся, но потом относился к ней корректно, но как-то с усмешечкой. Семен Николаевич Корф (*смотри — Персоны, поименованные в Золотой Книге Российской империи) не был старшим сыном и поэтому не имел состояния. У Корфов, как, впрочем, у всех прибалтийских баронов, был майорат, то есть все доставалось старшему сыну, а от него его же старшему сыну. В то время Majoratsherr был племянник Семена Николаевича — их имение было недалеко от Нарвы — была даже такая станция железнодорожная «Корф».

Семен Николаевич окончил лицей и был сначала чиновником особых поручений при губернаторе, а потом вице-губернатором /*на реке Нарев, западнее Белостока — ГЛ\, а затем и губернатором, сперва в Ломже, а потом в Варшаве. Когда он был в Ломже, у него чиновником работал дядя Котя, младший брат моего отца. Oльга Kонстантиновна без конца рассказывала о Варшаве, о том, какие там были приемы, балы и пр. Говорила, что поляки-аристократы были страшно богаты, а их жены просто усыпаны драгоценностями. » Но я, я, я, я, тоже была прелестна! Драгоценностей я никогда не надевала, так как не имела их столько, сколько было у Радзивиллов и Потоцких. Но мои туалеты! Ах, какие у меня были туалеты! Ведь я недаром жила в Париже! Иногда красиво приколотый букетик фиалок на шиньоне был элегантнее роскошной диадемы!!» и т.д. и т.д. Семен Николаевич говорил, что его, по теперешнему, «зарплата» была не ахти какая! 6000 рублей в год /*примерно 50.000 сегодняшних долларов — ГЛ/ плюс губернаторский дом с обстановкой парадных комнат, выезд, прислуга. Жилье и прислуга — это уже за их счет.

И тут с бедным Семеном Николаевичем произошел случай, который разбил его карьеру, хотя она и так ведь кончилась, так как началась революция. Он был гражданским губернатором Варшавы, а кроме него был еще генерал — губернатор Скалон. В 1915 или 1916 году этот Скалон поехал делать смотр войскам, защищавшим Варшаву. Он был верхом и Семену Николаевичу приказал тоже ехать, но в коляске. И представь себе, они нарвались на немцев! Скалон ускакал на своем коне, а бедный Семен Николаевич со своей коляской не успел удрать и был взят в плен и сидел в каком-то замке в тюрьме.

Скандал был очень большой. Нашлись люди, которые кричали «Корф! Немец! Нарочно сдался!» Инцидент даже обсуждался в Государственной Думе. Ольга Константиновна очень горевала, конечно, помчалась в Петроград хлопотать. Нажимались все кнопки, велись переговоры с немцами. Те соглашались его отдать, но только обменять на лицо такой же важности. Начались поиски, и никак не могли найти среди немецких пленных такого же равноценного генерала. Наконец, после долгих поисков она нашла такое лицо в заключении, конечно почетном, где-то в Средней Азии, в Ташкенте, что ли. Списались. Обе стороны согласились. Семена Николаевича повезли в Россию, того в Германию. Так, пожалуйста! Старикашка-подлец умер где-то на полдороге! И опять все дело затормозилось. Но тут началась революция, и как-то Семен Николаевич вернулся и засел писать свои мемуары.

Когда я с ними познакомилась, то у них было еще восемь комнат и три прислуги. Потом все это очень быстро превратилось в две комнаты. Вся квартира заселилась чужими людьми, они распоряжались вещами Корфов как своими, а те сидели и дрожали, и молчали. И мы, соседи по квартире, оказались самыми им подходящими товарищами. Ольга Константиновна обожала Альдика /*то есть меня ГЛ/, он как раз в это время родился /1921 г./ и сто раз в день прибегала на него полюбоваться, и все целовала ему ручки и приговаривала: «Ах, какое дитя, ах какое дитя! Какое прелестное дитя! Нет, нет, нет! Он не будет здесь жить! В этой стране неразбериха! Он должен уехать в Америку. Вот Вы увидите, увидите, он будет еще президентом!» \Странно! Как в воду смотрела! Хотя он, конечно, не президент, но все же, совершилось чудо, и ее предсказание исполнилось! Гаральд, действительно, живет в Америке\. Альдик тоже ее очень любил, и когда стал говорить, называл ее «тетя Миля«, а она очень умилялась!

/* Тетю Милю я хорошо помню, но как-то не в фокусе — веселая и болтливая старушка. Но я был уверен, что ее зовут Эмилия или Амалия, а поэтому здесь не мог отыскать ее следов. Как звали ее мужа, я не помнил, помнил только его большой портрет в роскошном мундире. Почему-то совершенно не помню, как она приходила к нам. Но прекрасно помню, как я ходил в гости к тете Миле. Когда мне наскучивало сидеть дома, я спрашивал:»Можно к тети Миле?» Мне мыли лицо и руки, причесывали и отпускали. Для этого надо было лишь перейти площадку и два раза дернуть звонок — квартира ее была коммунальная, у каждого жильца свое число звонков. Квартиры у нас были одинаковые, но меня всегда пугало, что у нее в прихожей и коридоре было темно. У нас же они всегда были освещены огромной хрустальной люстрой в прихожей — вероятно, ее больше нег де было повесить. Комната тети Мили была до потолка уставлена мебелью сундуками, картонками, еще чем-то. В буфете — масса статуэток, чашечек, вазочек, надо полагать, очень дорогих. Она сажала меня за круглый столик, ставила чашку с чаем и хрустальное блюдечко с ужасно вкусным клюквенным вареньем, которое я медленно улепетывал серебряной ложечкой с ее баронской короной. Покончив с вареньем, я просил еще. Я все время молчал, разглядывал, что стоит вокруг меня. А она болтала без умолку. После второй порции варенья, я вежливо благодарил и шел домой. В нашей квартире жили только мы и дедушкин брат с семьей, а потому можно было дергать звонок в свое удовольствие — ГЛ/.

Каких только типов я у нее не нагляделась! Конечно, повторяю, в царские времена они меня, наверно, дальше порога не пустили бы! Как странно они говорили! Все время пересыпали французскими словечка ми. Например, приходили играть в бридж графиня Ростовцева, княгиня Оболенская и еще обязательно старушка Скалон с зятем, мужем кузины Рахманинова. Его фамилия была Толбузин, но ни-ни! Боже мой! Его никто не называл: «Толбузин» — они его называли «Толбузен?» Когда я спрашивала, почему: «Ах, знаете, Толбузин звучит очень по купечески» Так вот: комнатушка — бывшая людская, свет почему-то выключен, свечка, все в сильно потрепанной одеженке: «C’est votre tour сomtesse» /Ваша игра, графиня!/ и т.д. Или так еще, наша Ольга Константиновна сообщает: «Ах знаете, знаете, я сегодня сварила для Симона прелестное консомэ из селедки! И еще у нас было немного вермисселль! Я ее выменяла на одну портьеру из гостиной!»

Потом вот еще что было интерес но. Она задумала ехать в Париж, а тогда надо было для этого поручительство или рекомендация глубоко коммуниста. А она вообще была уверена, что есть большевики, это очень, очень плохие люди, и есть com muniste — это очень хорошие, и как мы не старались ее в этом разуверить, показывая «Историю ВКП/б», она оставалась при своем мнении. Так вот, у нее был один знакомый communiste, и это был ни кто иной, как бывший граф Платон Зубов, правнук Екатерининского фаворита. \*Валентин Платонович Зубов, проживал на Исаакиевской площади, д.5 –ГЛ\. Он жил еще тогда в своем особняке между бульваром и Почтамтской улицей и возглавлял Институт истории искусств, который сам и основал, и читал там лекции. Я одно время была слушательницей — по 13-14 векам Итальянского Возрождения и Русского искусства 11-17 веков. Было очень интересно! Но стало страшно ходить по улицам и пришлось бросить это дело.

Так вот, Зубов жил в задних комнатах, а все парадные комнаты были заняты институтом. Он тоже был любителем бриджа. С ним в роли экономки жила знаменитая бриджистка Натюша Буницкая, лет 55-60, страшная картежница, которая вместе с мужем, тоже картежником, в свое время спустили три наследства /имение и деньги/ за зеленым столом. Ну, так вот, к этому Зубову Ольга Константиновна и решила обратиться в связи с отъездом и предложила мне идти с ней. Я согласилась ее сопровождать. Принял он нас в своем кабинете — очень, очень большая длинная комната, окна во двор. Вход тоже был со двора, по очень крутой лестнице, которая потом сыграла трагическую роль в жизни бедного С.Н. Корфа. Кабинет был обставлен прекрасно Огромный письменный стол, за которым Зубов сидел, был уставлен замечательным письменным прибором, канделябрами чудесной работы и пр. Ему тогда было лет 40-45. Небольшого роста, с приятным лицом и прекрасными манерами. Разговор они вели на французском диалекте. Особенно мне запомнилось следующее. Она: «Вы, граф, ведь communiste?» Он: «Да, баронесса! Я communiste!» Потом обсуждали долго судьбы их общих знакомых, но в рекомендации он ей все — таки отказал. Сам же он потом смылся. Ольга Константиновна говорила, что он женился на дочери врача-еврея, очень ловкого человека, и с его помощью получил командировку в Италию для закупки чего-то для Эрмитажа. Сама же Ольга Константиновна в конце-концов уехала в Париж, и что с ней сталось, я так и не знаю.

А с Семеном Николаевичем произошло вот что. Он пошел однажды к Зубову на очередную игру в бридж и упал на лестнице. Упал очень неудачно — головой вниз и покатился по ступеням и разбил себе череп, и его подобрали уже мертвым. Мы очень были огорчены, так как это был очень приятный человек, намного умнее своей супруги.

Еще нужно написать, что Ольга Константиновна и вся эта компания говорили об императрице, Распутине и вообще о дворе. Беда в том, что Ольга Константиновна была очень бестолковая, но все же наводящими вопросами мы кое-что из нее повыпытывали. Первое: они все совершено отрицали все те гадости, которые тогда приписывались царице. Они говорили, что Распутин умел заговаривать кровь — останавливать кровотечение у бедного наследника. Стоило тому упасть, порезаться или уколоться, как он истекал кровью — врачи ничего не могли сделать, а этот негодяй Распутин пошепчет, пошепчет и кровь останавливалась. Во- вторых, после революции 1905 года царь был очень напуган, а Распутин им внушил, он был к тому же и гипнотизер, что пока он с ними — ничего не случится. В третьих: Александра Федоровна, хотя и была женщиной очень образованной и воспитывалась при дворе своей бабушки королевы Виктории, и, как они говорили, кончила университет, то есть имела какую-то даже научную степень, пусть полученную даже по блату, как теперь выражаются, как принцесса Дармштадская, она была очень мистически настроена, верила в разные амулеты, все стены ее спальни были увешаны сплошь иконами, лампадками и т.д. Но никакой физической близости у нее с Распутиным, конечно, не было, а тем паче, как в то время говорили, что Распутин имел доступ к царевнам. Это гнусная ложь! Конечно, очень возможно, что у него были сообщники при дворе, так как только после настойчивых требований лучших людей при дворе, Распутина несколько раз удаляли, даже высылали на родину, в Сибирь; но наследник поцарапает себя игрушкой, и опять кровь не могут остановить и возвращают Распутина!

Да ведь и нужно сказать, что его предсказание о гибели царской семьи исполнилось: в декабре 1916 года Юсупов с великим князем Дмитрием Павловичем и Пуришкевичем, крайне правым депутатом Государственной Думы, заядлым монархистом, убили Распутина, а через два месяца царь был вынужден подписать отречение от престола. И дальнейшая участь царской семьи была просто ужасна.

Возвращаюсь к Ольге Константиновне и ее знакомым. Вот что еще мне удалось из них выудить: они мне показывали свои придворные туалеты — теперь их можно видеть в Павловском дворце, наверху, где портреты. Но до этого мы их никогда не видели. Это роскошные вышитые золотом бархатные платья с длинными тренами \шлейфами\ и с головным убором типа кокошника. Хранились они у них у всех в особых картонных ящиках, вроде гроба с выпуклой крышкой, то есть платья сохранялись в лежачем положении и были настоль ко дороги, что переходили от одного поколения к другому. Их «фасон» не менялся, но видимо они как-то подгонялись под фигуру. У каждого двора был свой цвет. Так, например, у сестры царя, Ксении, цвет ее двора был оранжевый, так что платья ее фрейлин и других дам и ливреи лакеев, шапки кучеров были этого же цвета. У мужчин шитые золотом камзолы и белые брюки, у камергеров был вышитый золотом ключ. Ольга Константиновна не принадлежала ни к какому двору, но как жена губернатора имела доступ ко двору на большие приемы.

Такие дамы назывались «городскими» и имели платья темно-красного бархата. Но такие платья одевались редко: только на очень большие приемы, например, по случаю коронации и т.п. А вообще на вечера и балы дамы могли появляться в любом вечернем платье, и лишь вырез был строго регламентирован: ни больше, ни меньше. За этим следила статс-дама или гофмейстерша, и бывали такие случаи, когда она даже не допускала некоторых дам, невзирая на их громкие имена и должности их мужей, если вырез был слишком глубок или недостаточно глубок.

Она еще говорила, что Николай II жил очень замкнуто, и приемы были только в тех случаях, когда их нельзя было избежать, например, при посещении какой-нибудь коронованной особы, или французского президента. А Александр III был очень радушным хозяином и любил гостей. На вечерах в Зимнем дворце тогда царила очень приятная обстановка. Мария Федоровна и Александр держали себя просто, подходили то к одному, то к другому из гостей, с ним шутили, острили и т.п. Ужин накрывался на небольших столах /на 10 человек/. А царь с царицей обходили столы, присаживались то к одному, то к другому и вели себя как гостеприимные хозяева. Все стало иначе при Николае. Царила очень натянутая обстановка. Александра Федоровна держала себя в высшей степени высокомерно, ужинали они за отдельным столом, только со своими ближними прихвостнями, как Вырубова.

Встречалась я у Ольги Константиновны еще с двумя фрейлинами императрицы Марии Федоровны. Это были сестры Бельгард. Они говорили о вражде, которая существовала между двумя дворами, то есть коллизии между свекровью и невесткой существовали в самых высших кругах, как видите!

Еще там была одна интересная старуха: графиня Киселева, вдова русского посла в Париже еще при Наполеоне III. /* Вдова графа Павла Дмитриевича Киселева, посла в Париже с 1856 по 1862 г.- ГЛ\Она была очень старая. Нужно сказать, что в то время была очень распространена купля-продажа драгоценностей — ведь жить было совершенно не на что, Торгсинов еще не было, а просто конфисковали, у кого что находили. И скупали нувориши и иностранцы, которые появились в изобилии во время Нэпа. Для продажи требовались какие-то лица, которые находили бы покупателей. И этим занималось много людей, которые зарабатывали известный процент. Но лица, имеющие ценности не всякому доверяли, охотнее всего — человеку своего круга. Так вот среди таких людей оказался один бывший лицеист, человек с «хорошим» именем, который оказался провокатором и доносил «куда надо» о том, что у кого что имеется. И вот он донес на эту старуху Киселеву. К ней нагрянули: «Давай!» Она: «Нет ничего» «Врешь, знаем, что есть!- то-то и то-то, давай!» «Нет!» «Не верим». «Ищите». Стали искать, все перевернули вверх дном – ничего не нашли. Забрали старуху. Держали. Тогда еще, правда, не пытали как при Сталине. Старуха все свое: «Ничего нет!» Очная ставка. Старуха все свое: «Ничего нет, он врет». Тогда ей говорят: «Расстреляем!» Она: «Буду только благодарна, мне скоро девяносто, очень боюсь умирания, а не смерти, я одинока, а так быстро конец«. Так ее отпустили. Она вернулась домой, развинтила стоячую лампу-торшер, и высыпала камни, которые туда спрятала, разобрав свои колье, серьги, диадемы и пр. Через некоторое время она таки часть продала и удрала в Париж, где и умерла, оставив наследство кому-то. Она и вызвала потом Ольгу Константиновну, и та к ней уехала и больше я ничего о ней не знаю.

\*ЗАМЕЧАНИЯ ГАРАЛЬДА ЛИНДЕСА: 1) В Библиотеке Конгресса я нашел следующие сведения о баронах Корф: ХШ колено Корфов Старший брат Семена Николаевича, Николай Николаевич, родился 12 февраля 1853 года и умер 8 февраля 1917 года. В 1900 году его владения включали: 46.000 га в Крейцбурге около Двинска, 1.1718 га в Брукене около Бауска, 1.272 га в Паплакене около Гробина, 5.237 га в Преекулне около Гробина и 4.061 га в Шенберге около Бауска. Итого: 58288 га. Он был женат на Софии, родившейся 11 августа 1856 года, дочери Бориса Логиновича и его жены Луизы, урожденной Зоннтаг. София приняла православие в 1913 году. Умерла она 5 апреля 1934 года в Копенгагене. Семен Николаевич родился 30 июля 1854 года. В 1898 году — статский советник, 1900 — камергер, назначен губернатором привиленской губернии Ломжа, 1910 – действительный статский советник, 1911 -управляющий губернатор Варшавской губернии /генерал-губернатором и командующим войсками был Георгий Антонович Скалон/, 1914-1916 — шталмейстер. Кавалер ордена Белого Орла и Святого Владимира 2-степени. Женился на Ольге Константиновне урожденной Карцовой, дочери помещика Орловской губернии, Ливенского уезда Константина Ивановича Карцова, владельца имения Петровское, Карцово тож, от губернского города 180 верст, от уездного города 70 верст, ближайшая станция Кшень на Московско-Киевско-Воронежской ж.д. В имении коневодство /орловские рысаки/, овцеводство и фруктовый сад. В 1900году в Миловчаке, Ливенского уезда Ольга Константиновна унаследовала 64 га. Скончалась она в Париже, где похоронена на кладбище Святой Женевьевы 13 января 1943года /. Судьбе было угодно, что я уже около месяца был на Западе в плену у финнов — начинало сбываться ее предсказание о моем переезде, о котором я до сегодняшнего дня ничего не знал! — в Америку.

У Семена Николаевича Корфа было еще два младших брата: Борис Николаевич /1856-1906/, капитан кирасиров, и Модест Николаевич, который умер в 1912 году. У Бориса Николаевича был сын — Николай Борисович, который окончил Александровский лицей в 1911 году и в 1913 году служил коллежским секретарем в канцелярии Сената и которого мы хорошо знали, но, как мне помнится, контактов с Ольгой Константиновной не было у него. Его, как и брата моего отца, дядю Женю, призвали матросом во флот, вероятно, уже после революции, ибо вряд ли барона Корфа призвали бы рядовым матросом. Служили они оба в какой-то канцелярии на Каменном Острове, где работали машинистками две хорошенькие молодые девушки, вскоре ставшие их женами. Мой дядя женился на Екатерине Тарасовне,\из простых, как тогда говорили\, барон Корф на Зинаиде Александровне /фамилий их девичьих я не знаю/. У Корфов был один сын, мой ровесник Бобка, с которым я в детстве часто играл, но не очень любила, он был какой-то нудный. Всю семью в 1935 году выслали в Казахстан и дальнейшая их судьба мне неизвестна. Хотя моя бабушка и не была аристократкой, но ее ужасно огорчал «мезальянс» старшего сына, в конце-концов, придравшись к случаю, она перестал видеться с невесткой и с ней раз говаривать. Надо сказать, тетя Катя была женщина вспыльчивая и могла быть резковата, но она была добрая и отзывчивая и много мне помогла. Нашу последнюю ночь перед высылкой из Ленинграда в 1938 году, мы провели у нее. Дядя Женя умер от туберкулеза в 1932 году. Тетя Катя погибла в лагере в 1941 году. Их младший сын погиб на фронте в сентябре 1941 года, старший сын под Берлином в 1945году\. Я полагаю, что Ольга Константиновна Корф уехала из СССР в самом начале 1930-х годов. С Аптекарского переулка мы съехали в 1930 году, наверно, я запомнил бы ее отъезд до того. С появлением Торгсинов появилась возможность, для малолетних и престарелых, за 500 золотых рублей купить выездную визу, вероятно, тетя Миля так и сделала. Когда мы жили на Каменном острове, так уехала наша соседка, Рита Петцгольц. Когда в 1932 году арестовали ее приемного отца, / приемная мать, покончила самоубийством в годы Нэпа/, Рите, ей было лет восемь, в школу она еще не ходила, за 500 зелотых рублей выкупили приемные родители, ее приемного отца, и девочка, в полном одиночестве уехала в Эстонию в чужую страну, к чужим люд ям, говорящим на чужом языке. Рита довольно долго переписывалась со своей гувернанткой, в Ленинграде, жаловалась, что очень несчастлива. В Таллинне она окончила, какую-то школу гувернанток и потом работала в услужении. Дальнейшая ее судьба неизвестна\. *2) Граф Валентин Платонович Зубов родился в Петербурге в 1884 году и умер в Западной Европе после 1967 года. В Петербурге, в 1907 году женился на Софии Николаевне Иппа \р. 1886 г. СПб/, перед революцией развелся и в 1917 году женился на Екатерине Гвендоновне Пингуд /р. 1888 г. СПб/. От этого брака был ребенок. В 1923 году ездил в командировку в Европу — продавать какие-то предметы искусства из Эрмитажа. Ездил всей семьей, но вернулся один. Вскоре был арестован. Через несколько месяцев его выпустили. В 1923 году женился гражданским браком и церковным, на Анне Осиповне Битчунской /р.1898 г./ В 1925 году его снова послали продавать сокровища Эрмитажа в Европе, но обратно он не вернулся. В 1967 году на русском/в Париже/ и на немецком/в Мюнхене/ издал свою автобиографию «Страдные годы: 1917-1925″\.

баронесса

ЕЛИСЕЕВЫ

елисеевы

История Елисеевского Дома началась с одного застолья на Рождество у графа обер-гофмаршала Николая Петровича Шереметева, когда к столу подали свежую землянику, поспевшую в оранжерее. Гости стали нахваливать хозяина, а Шереметьев приказал позвать садовника Петра Елисеевича Касаткина и дал своему крепостному вольную, а в придачу сто рублей «на обзаведение». И вот к лету 1813 года пришел в Петербург ярославский мужичок и стал торговать с лотка. Вскоре у Полицейского моста поставил он лавку, назвав «Елисеевской». Откупив у графа своего брата, Григория Елисеевича Касаткина, образовали они «Товарищество братьев Елисеевых», в 1818 году имели уже и магазин и склады прямо в здании Петербургской таможни. Прибыльнее всего торговать на Руси до сих пор можно вином — ибо «питие есть веселие Руси». Партии вин везлись из-за границы.

У Петра было три сына Сергей, Григорий и Степан, которые продолжили дело своего отца и дяди. В результате почти во всех городах России были открыты филиалы фирмы. Степан Петрович в мое время от дел уже отошел; у него был только один сын Степан Степанович – это был совершенно непутевый человек, прожигатель жизни во всех ресторанах Петербурга, и т.д. Когда, всегда опаздывая, он входил в театр, слегка откинув фалды фрака, чтобы видна была цепочка от часов из огромнейших бриллиантов, это был дурной вкус – ужасно неприлично.

В 1874 году купцам первой гильдии Елисеевым высочайшим указом пожаловали почетное право печатать на собственных товарных этикетках государственный герб, т.е. они стали поставщиками Двора Его Императорского Величества.

Сын Григория Петровича, Григорий Григорьевич, придал делу огромный размах. Кроме того он был большой благотворитель: приюты, больницы и т.д. Попасть к нему на службу было счастьем. Продавцы были одеты в косоворотки. Принимались только мужчины. Выходя на пенсию, его служащие получали бесплатные квартиры в его домах, например, большой дом с левой стороны Чернышева переулка. Сами Елисеевы жили на Васильевском острове \ неподалеку от библиотеки Академии Наук. Дом, где кинотеатр “Баррикада” называется Елисеевским, но они там не жили.

А дом действительно принадлежал им\. Наступил 1914 год. Все было хорошо. Получено дворянское звание. Подрастали 5 сыновей. Фирма процветала. Григорию Григорьевичу уже за 50 лет, но он полон сил. Григорий Григорьевич был женат на Марие Андреевне Дурдиной, которая была родом из состоятельной семьи владельца пивоваренных заводов.

Дети по старшинству: Григорий Григорьевич – Младший уже в мое время он был врач-хирург, Сережа, Коля, Шура, Петя, Мариэтта. На старости лет Григорий Григорьевич влюбился в “даму полусвета” – жену петербургского ювелира. Верой Федоровной Васильевой, замужней молодой (на двадцать лет моложе Елисеева), однако жена его не давала развода. Тогда он устроил ее в Германию в нервную клинику, а затем в сумасшедший дом, и тогда ему дали развод. Мария Андреевна так и осталась там. Это был, конечно, очень шикарный сумасшедший дом. Но все же… Когда Григорий Григорьевич женился на Вере Федоровне, его маленькой дочке было шесть лет, и ей подыскивали воспитательницу, которая хорошо говорила бы по-французски и приходила бы к Мариэтте и занималась. Вера Петровна Эйхе была полуфранцуженкой, ее и пригласили на эту должность. Верочка была подруга моих сестер и училась в том же пансионе, что и я. Поэтому я это все хорошо знаю.

В 1909 году произошел следующий инцидент. Ночью в дом Елисеевых пришел околоточный, взял под козырек и сказал: «Извините, но нам известно, что у вас хранится революционная литература». Старик разъярился: «Этого не может быть! Вы знаете, кто я таков! Пожалуйста, обыскивайте!» Обыск был произведен, и литература была найдена. Однако дело было замято. На следующий день Григорий Григорьевич вызывает своих сыновей. Григорий Григорьевич-младший был уже хирургом, а Сергей, Коля и Шура студентами в Вузах, Петя и Мариэтта — совсем маленькими. Была ужасная сцена. Старик вспомнил все русские ругательства и сказал: «Вон их моего дома! И ни копейки!» Гриша сказал: «Я плюю на тебя, у меня свой заработок!» Однако перспектива для трех младших была удручающая. Тут вмешались родственники, и Григорий Григорьевич отошел немного и сказал: «Содержу до окончания университета. Любой университет за границей, и только учиться. Не учиться — ни копейки!» И все ребята разъехались. Сережа в Токио, он был первым европейцем, который окончил университет на японском языке. Коля — во Фрейбург /Германия/, кончил университет, а Шура учился в Геттингене. Дома остались Петя и Мариэтта.

Сережа очень любил свою сестру Мариэтту. Узнав, что к ней ходит каждый день Вера Эйхе, он стал с ней переписываться и просил сообщать все о сестре. Переписка эта привела к тому, что они обменялись фото, и Сережа обнаружил, что Верочка хорошенькая и даже очень. Они влюбились друг в друга. И скоро он вызвал Веру в Токио, где они и поженились. Затем они вернулись в Петербург, где у них родились два сына. В 1918 году они уехали за границу с Крестовского острова, с того места, где сейчас стадион. (Зимой приехали финны. Укрыли людей и лошадей простынями, и поехали в Териоки /Зеленогорск/). С собой Елисеевы взяли лишь самое необходимое, а главное, Сережа вез с собой свою голову, которая стоила больше всяких драгоценностей. В Париже он получил место профессора, читал довольно долго лекции в США. Сережи и Верочки уже нет в этой жизни. Сыновья же его — один арабист, второй китаевед. Недавно, тут у нас в Ленинграде, пронесся слух, что приезжали сыновья Елисеева, ходили по городу и нашли, что все очень хорошо. Но это были не сыновья, а внуки, и замечания их, если таковые и были, были чисто из вежливости, так как к «делу» они никогда отношения не имели и не могли иметь. Они были гуманитариями во втором поколении.

/**Здесь я должен прервать воспоминания моей мамы и добавить информацию, которую получил уже в девяностых годах. До начала службы в лютеранском приходе, а служба тогда проходила в кинотеатре «Спартак», \бывшая Анненкирхе/, перед нами выступила очень симпатичная женщина. Она представилась: Татьяна Вильгельмовна Тигонен. Она рассказала, что собирает материалы о годах репрессий /20-8О годы/. Я подошел к ней, и мы разговорились. Она пригласила меня к себе в гости. За чашкой кофе мы беседовали, и я, между прочим, поведал о воспоминаниях моей мамы об Елисеевых. Она замолчала, лукаво улыбнулась и сказала: » Я могу Вам дать некоторые материалы по этой истории». И протянула мне сборник №4 «Уроков гнева и любви», который она издает. И на первой странице я прочел: «Сергей Елисеев. Воспоминания».

А история эта очень интересная. Когда уже можно стало и ученые были еще не так бедны, как сейчас, один ученый из Института Востоковедения АН СССР поехал в один из университетов Японии. И там, в одном архиве случайно натолкнулся на негативы рукописи Сергея Григорьевича Елисеева. Это был, по-видимому, отрывок из книги. Как эти негативы попали туда, остается загадкой. Издана ли книга или нет, тоже не знаю. Наконец, через знакомства, Татьяна Вильгельмовна Тигонен получила эти негативы. Она проделала титанический труд, расшифровав неразборчивый почерк Сергея Григорьевича при помощи увеличительного стекла. Я не буду касаться содержания этих воспоминаний. Желающий может прочитать этот сборник. Расскажу только, как на самом деле им удалось удрать из Союза. Первая попытка у них была неудачной. Действительно, они сговорились с финскими возчиками, но не с Крестовского острова а из Лахты или Дибунов. Но когда они со всем скарбом и ребятишками стали подходить к месту, где было назначено свидание с контрабандистами, то вышел сосед и сказал, что те арестованы и что в доме чекисты. Они спешно повернули назад. Слава Богу, оцепления не было, и им удалось на последнем поезде вернуться в город. На Финляндсном вокзале они страшно боялись паспортного контроля милиции, но фортуна повернулась к ним лицом. Затем Сергей Григорьевич стал нащупывать другие возможности, снова предпринять попытку бегства. На этот раз удалось — на лодке под парусом из Стрельни. Там тоже были очень рискованные моменты. Вот так свет мал, и иной раз, самым удивительными путями одна история прдолжает другую\.

Что же остальные Елисеевы? Николая Григорьевич женился в Германии на немке и не вернулся в Россию. Александр Григорьевич после окончания университета в Германии вернулся в Россию и работал на «Красном Выборжце». Я встречалась с ним на вечеринках в гостях у общих знакомых, танцевали и т.п. Он совершил ужасный поступок. Когда в 1936-37 гг. начались сталинские репрессии, Александр Григорьевич был в любовной связи с одной крупной чекисткой. Однажды та поведала ему по секрету, что в ночь будут арестовывать оставшихся Елисеевых, а их было всего два — он да Гриша. Александр Григорьевич, не предупредив брата, удрал на месяц в провинцию, и отсиделся там. А Григория Григорьевича схвати ли, и он погиб в Гулаге. Далее свидетельствует моя двоюродная сестра Вера Эрнестовна Дурнякина, которая долго работала фельдшером в больнице около Калинкина моста. Александр Григорьевич попал как раз в ту палату, где работала Вера Эрнестовна, которая рассказывала, что он перед смертью очень раскаивался в содеяном.

Мариэтта Григорьевна Елисеева прожила ужасную жизнь. Первого ее мужа расстреляли, как белогвардейца. Второй муж был расстрелян в 1937 году. Она страшно бедствовала всю жизнь, работала уборщицей, жила в коммунальной квартире. Умерла в 70е годы. Петр Григорьевич имел только гимназическое образование. Он хотел стать артистом, но артистических данных не имел. В результате он спился и умер от белой горячки в Москве.

\** В заключение — еще одна причуда Григория Григорьевича — Старшего, которая обернулась очень удачным приобретением для Санкт-Петербурга. Старик, после женитьбы на француженке, сошелся с группой артистов, и они его убедили, что он имеет талант артиста, что он должен играть в драме и трагедии. И для этой цели уговорили Елисеева построить театр /ныне Театр Комедии/. Григорий Елисеев выступил только один раз в трагедии Шекспира «Гамлет», в роли Гамлета. Ему подыгрывали такие артисты как Комиссаржевская и Мамонт-Дальский. Мои родители присутствовали на том спектакле, и говорили, что скандал был грандиозный.

Собрались родственники и запретили ему играть под страхом сумасшедшего дома. Старик Елисеев заблаговременно перевел капитал за границу и жил в Ницце со своей француженкой, утопая в роскоши, в шикарной вилле на берегу Средиземного моря.

Местечко Тойла-Ору, /где мы с Андреем были в изгнании/, известно в Эстонии тем, что там после революции долго жил поэт Игорь Северянин. У Григория Григорьевича Елисеева было там имение. Имение это принадлежало какому-то барону, который стал разоряться и продал часть парка. Старик построил там дом. Построил он также ветку железной дороги и шоссе. Григорий Григорьевич очень любил шутить. Дом стоял на возвышенности, под террасой была пещера. После того как заинтригованные гости проходили в пещеру, старик включал водопровод и путь к выходу был отрезан.

/**Дочка Григория Григорьевича-младшего бывала у нас в семидесятые годы. Это была роскошная, очень приветливая дама. Замужем она была за доктором-дантистом. Жили они хорошо, квартира была где-то на Невском проспекте. Их единственный сын Марк эмигрировал в США. Она рассказывала такую историю. К ним позвонил какой-то мужчина и сказал, что привез письмо от Марка. Явились двое молодых людей, связали хозяев и обчистили квартиру. Сейчас это, как говорится, дело житейское. Но тогда было событием…Эта дама приносила нам фото. Все эти дети, от мала до велика, сидят на веранде с Марией Ивановной в этом доме в Тойла-Ору. Кто мог знать, что их ждет? — АЛ/

\*Почему-то мне ярко запомнилось, как к нам на Аптекарский пришел как-то раз Григорий Григорьевич-младший. Отчетливо запомнился его прямой пробор и большие роговые очки. Было это весной 1927 года, незадолго до нашего отъезда к ее родителям в Берлин. Вероятно, Елисеев просил нас что-то передать родственникам или что-то узнать. Также помню, что у Елисеевых был дом на Каменном острове с большим парком и оранжереями. В мое время там был дом отдыха, а оранжерея снабжала все дома отдыха на Каменном цветами. Иногда мы ходили туда noкynaть цветы. Несколько слов в защиту Аленсандра Григрьевича Елисеева. Не думаю, что он «совершил ужасный поступок». Я охотно верю, что его сожительница предупредила его о предстоящем аресте. У меня о подобном есть хороший пример: наш родственник Александр Эдуардович Десфонтейнес застрял в Архангельс ке, и вдруг его знакомый-гепеушник говорит: «Сашка, смывайся, придем тебя арестовать». И он удрал со своей семьей на юг России, оставив двух своих малолетних дочурок от первого брака у родственников его покойной жены Люции Рудольфовны Пец. Меня не удивляет, что сыновья Елисеева хранили у себя революционную литературу, многие дети состоятельных предпринимателей и купцов тем занимались. Не минула чаша и наших родственников, Десфонтейнесов. Впервые я о том узнал в 1992 году, когда моя отдаленная родственница, Евгения Германовна Фрейзер, урожденная Шольц, мне из Шотландии написала, что как-то в Архангельске, в доме Десфонтейнесов она слышала, что двое членов их семьи, кажется девушки, были в каком-то революционном деле, и что им за это попало. Много лет спустя, в Италии ее тетя Фанни Шольц подтвердила это. А было так. Их арестовали, но сразу дело замяли и их выпустили. Фонтейнские деньги их выкупили. Через несколько лет моя троюродная сестра Аста Десфонтейнес, оставшаяся в Архангельске дочь упомянутого Александра Эдуардовича, написала об ее бабушке, Алисе Александровне, урожденной и в замужестве Десфонтейнес, следующее: «Моя бабушка помогала переправлять газету Ленина «Искра», которую морем переправляли из города Варде в Норвегии в Архангельск на пароходах моего деда, а бабушка письма, в которых об этом говорилось условно, перехватывала /она разбирала корреспонденцию деда/ и сообщала грузчикам, которые разгружали бочки с рыбой, в которой из них, с двойным дном, была газета. Таким образом, газета попадала в Россию. Об этом есть в архиве, а я узнала из книги, которая выходила в издательстве, где я работала». Да чего идти дальше, о брате ее деда, Владимире Богдановиче Пилацком, моя мама мне писала: «Жили они в Киеве и все, и он и дети его, были красными, просто коммунистами». А возвращаясь к Елисеевым, интересно бы знать, что за родственники выступили на защиту детей старика и после его «Гамлета» пригрозили упрятать в сумасшедший дом?

А теперь, хотя это к Елисеевым отношения не имеет, скажу несколько слов об упомянутой мамой Вере Дурнякиной и ее сестре Марианне, которая вышла за видного языковеда, профессора Гедике. Их обоих я хорошо помню и очень любил тетю Марианну, по моим детским воспоминаниям, она была какая-то теплая, мягкая. Она была моложе моей мамы и у нее сохранилась с юных лет чудная библиотека. Она мне давала читать книги: Чарс кая, Желиховская, Жюль Берн, Майн Рид, Фенимор Купер, Густав Эмара … Чего только у нее не было. Подшивки детских журналов: «Задушевное слово», «Светлячек». Какие — то «Любочкины отчего и почему», «Мурзилки», «Маленьний лорд Фаунтелерой», исторические романы… Мы с мамой брали у нее сколько могли дотащить до дому, а прочитав, возвращали и брали новые. Правда, она мне щедро книги дарила, которые я зачитывал до дыр — пока не пришел черед более серьезным книгам: «Война и мир», «Анна Каренина», Гоголь, Чехов, Тургенеев — вплоть до «Нана» Золя. Но все эти книги были у нас дома и хранились в дедушкином охотничьем шкафу. /Серию Золя «Ругон-Маккары» я почему то называл «Ругон-Макароны»/. Хорошо помню я и мужа тети Веры — доктора Дурнякина, чело века высокого, полного, веселого и добродушного. О нем мне запомнился такой эпизод. Он был не прочь пропустить рюмочку-другую, что совсем было не по душе тете Вере. Когда он приходил домой, она его неж но обнимала, на всякий случай проверяя, не принес ли он с собой бутылочку.

Немудрено, что Дурнякин обрадовался, когда где-то в сере дине тридцатых годов в коммерческих магазинах появилась «старка» в плоских маленьких фляжках. «Понимаете, — говорил он, — я ее кладу в задний карман брюк, а Верочка даже наедине стесняется меня обнимать за это место. А потом я прячу в самый низ наших стоячих часов — там темно, ничего не видно, а Верина рука не достает». Мужа тети Марианны я никогда не видел, знаю только, что дочь другого дедушкиного брата училась у него в Пединституте и всегда после его лекций оставалась в восторге. Забыл еще сказать, что у моих бабушек Бек было несколько братьев. Один из них, Максимилиан Гаральдович Бек был прокурором в Ташкенте, а в противоположность ему его брат Михаил был, как писала мама,» революционер и политик, сын его тоже революционер, а дочь его, актриса Александрийского театра Колосова была впоследствии секретарем у Коллонтай . И в том же письме мама добавила:»О семье брата моего деда, Владимира Оскаровича Пилацкого, ничего точно не знаю, слышала только, что семья вся очень передовая, почти все члены компартии. Зато среди Линдесов ни одного социалиста или коммуниста не было. Впрочем, вообще никаких политиков не было — ни правых, ни левых, нu средних, ни в России, ни за рубежом. В списке почетных членов Попечительского совета С.Петербургского коммерческого училища, кроме В.И. Грибанова и многих других, указан также и статский советник Александр Григрьевич Елисеев — возможно это брат Григория Григорьевича, один из родственников, оказывавших на того влияние.

В июне 1941 года моя мама была в административной ссылке в Боровичах, что между Ленинградом и Москвой. С ней была папина сестра, я был в Ленинграде, мой маленький брат застрял у родственников в Москве.

С приближением немцев мама с тетей подались на Восток и добрались до Кировской области, где поселились в деревне Климково, Белохолуницкого района. В воспоминаниях моей мамы есть такой эпизод того времени, где она обращается к 6рату, которого там встретила — ГЛ\.

КАК Я ОТПУСТИЛА ГРЕХ ОДНОМУ ЧЕЛОВЕКУ

Жили мы тогда с тобой в Климкове, Однажды приходит ко мне старик с большой белой бородой, председатель колхоза в Шаболяте — весь колхоз – три старика и бабы, 1944 год. И говорит мне этот старик: «Ты, учитель ша, все говорят человек очень справедливый, так вот, скажи мне, Христа ради, отпустит ли мне Господь Бог грех, тяжкий грех, который я совершил? « И вот, чтo он мне рассказал: Страшный 37-ой год. Аресты – тысячи, десятки, сотни тысяч. Хватают всех, кого попало. Не знают, куда девать. Вот некоторых и отправили в дикие места Вятской, ныне Кировской области. Прибыл такой эшелон несчастных в Белую Холуницу. Надо их вести дальше. Велели колхозникам выделить подводы. Дело было зимой. Лютый мороз. Этот старик был со своими розвальнями в числе присланных подвод. На его подводу посадили беременную женщину с годовалым ребенком.

Вести надо было в страшные Кайские леса, места совершенно необжитые, на сотни километров нет жилья. Людей высаживали, давали топоры и пилы, чтобы сами строили себе жилье. Большинство погибло, но кое-кто все-таки выжил, и потом жили они очень хорошо, развели хозяйства собственные, военной службе они не подлежали. Ну вот, моему «грешнику» досталась эта несчастная женщина, как говорят, «на сносях». В дороге у нее начались схватки. Проезжали деревню. Старик побежал к «уполномоченному», который возглавлял этот кортеж, и стал просить разрешения оставить женщину рожать в деревне, но получил отказ. Поехали дальше. Женщина родила в санях. Холод страшный. Кого спасать? Годовалого или новорожденного. Мать была без сознания. Старик взял новорожденного за ножки и бросил в снег, а годовалого прижал к груди матери, и тот, голодный, стал сосать. Так вот этот грех мучил старика. И я ему этот грех отпустила, сказав, что он поступил правильно, Господь его простит, и то, что ребенок был некрещеный, это неважно, он попадет все равно в рай, это даже лучше для него. Что было дальше с несчастными, он не знал. Но от меня он ушел успокоенный. Я думаю, что никто ни его, ни меня не осудит.

\** Несчастная мать, несчастный старик, многострадальная несчастная Россия? За что ей все это? После ареста моего отца Гаральда Фердинандовича Линдеса, моя мама со мной /мне было 4 года/ была выслана в Башкирию, где пробыли там около двух лет. Затем нас перевели на статус «минус 10 или 12», то есть в боль ших городах мы жить не могли, а поражения в правах у нас все равно были. Так мы оказались в городе Слободской, Кировской области, а затем в поселке Климовка, Белохолуницкого района. Поселок стоял вблизи великолепной реки Белая Холуница. Был здесь металлургический заводик, заброшенный из-за исчерпания местных железных руд. Мы снимали две комнаты в хорошем бревенчатом доме. Я учился в первом классе. Мама, которой в сутолоке войны удалось скрыть факт репрессий, преподавала в этой же школе. Первый раз мама продала сережки с бриллиантами за 15 ведер картошки. Так мы прожили зиму. Потом посадили огород, завели козу, обжились… На окраине это го поселка был барак, где жили высланные эстонские женщины, работавшие на лесозаготовках. Это очень тяжелая работа и для мужчин. Одна из женщин, Альма Ивановна, часто приходила к нам и мама с ней дружила. Кругом этого поселка было мало деревень. Да и те, которые были, уже тогда умирали. В одной из таких деревень Шаболята и жил тот старик. Был он председателем колхоза в такой умирающей деревне — три старика и бабы. Позже начались дальнейшие мытарства, но о них вкратце не расскажешь…АЛ\

*НЕСОСТОЯВШИЙСЯ РАЗГОВОР

С большим волнением я читал, и перечитывал, воспоминания, написанные знакомой, такой родной, маминой рукой. И порой мне казалось, мы с ней сидим на красной дедушкиной оттоманке, и мама спокойно, с расстановкой, вслух вспоминает, останавливается, снимает пенсне, вздыхает и опять продолжает. А я рядом с ней, и мне так хочется ее о многом еще спросить, что-то самому рассказать.. «Мама, а у кого ты жила после продажи дома на набережной? Наверно, у тети Мати, ты ведь всегда была ближе с ней, хотя внешне более похожа на Лиду. И С Матей и ее мужем Мумой ты много о том рассказывала, вы путешествовали. В последее «мирное» лето побывали в Египте, хотели на следующий год отправиться в Индию, туда, где провела свое детство наша тетя Оля Веселкова — ведь ее папа был там послом.

Юра, сын тети Мати, часто тебя вспоминал, очень тебя любил. Помнишь, его длинное письмо, оно застало нас в Луге, он тебе сообщал, самой первой из всех, что решил жениться, на какой-то Лии, дочке священника? Вероятно, ты жила в комнатах, где позже жила Анна Николаевна Баженова, твоя двоюродная тетя». А говоря о Баженовой, хочу тебя, мама, спросить, как ты думаешь, что она так мучительно пыталась вспомнить о том, что тебе просила передать твоя сестра? Знаешь, что я думаю, мама — передать, что я жив. Когда Юрина вдова получила письмо от моего приятеля, который в 1944 году решил вернуться из Финляндии в Россию и которого я просил, если будет возможно, сообщить ей, что я жив-здоров, бедная Лида так перепугалась, что письмо уничтожила и много лет никому о том ничего не говорила, что ты ей никак не могла простить. А вот тетя Матя, вероятно знала, но боялась писать тебе, сосланной, о том. И перед смертью в 1948 году она попросила тебе это передать единственного оставшегося близкого человека — свою тетю Баженову. Думаешь, мама, так и было?» »

А что мама-а-мама — помнишь, я тебя так в детстве назвал и тебе это очень полюбилось, «Блютнер», что стоял в Грибановском доме, это тот самый, который кочевал с нами с Аптекарского на Каменный, оттуда на Петровский, где и был продан за бесценок за несколько дней до нашей ссылки? Как я разревелся, несмотря на мои семнадцать лет, когда, придя домой, его уже не застал в нашей столовой! То было каким-то переломным пунктом, до того я витал в мире фантазий — папу отпустят, все будет хорошо! И тут отчетливо осознал: все рухнуло, возврата нет — тебе, мама, я о том не говорил.

О чем это я? Да, о «Блютнере». Ты мне рассказывала, что у тебя на Аптекарском было лишь пианино, «Блютнер» стоял в квартире деда на Большом проспекте, где жил Макс – вероятно, он рояль и забрал при дележе имущества, И говорила, что после отъезда дедушки тебе как-то удалось убедить какого-то комиссара, что твой муж музыкант и ему необходим рояль. И тот разрешил обменять твое пианино на рояль. Но, ни в коем случае ничего другого из вещей деда не брать. Но пока ты его развлекала разговорами, папа и его сестра, потихоньку, «начинили» «Блютнер» всем, чем могли, включая «кодаки» дедушки. Как только вы втроем спустили рояль вниз, на саночках дотащили до Аптекарского и подняли его на четвертый этаж?»

А вот твою подругу по пансиону, Любашу, я совершенно не помню, хотя фамилия Штейнберг вызывает в памяти образ какого-то человека, который почему-то иногда появлялся у нас на Аптекарском — не то юриста, не то уголовного следователя, и как-то ассоциируется с какими-то Геллерами, ведь была такая девочка, с которой я иногда играл? Кажется, ее отец был адвокат, жил на Офицерской, за Мариинкой, когда я из ссылки вернулся, я ходил к нему. Он мне показывал свою замечательную коллекцию марок, но когда его зачем-то позвали в другую комнату, он меня попросил пойти с ним: «Вы сами знаете, что филателиста нельзя оставлять наедине с чужими марками».

«Знаешь, мама, что меня особенно поразило? Зто то, что накануне твоей свадьбы тебя по телефону поздравила твоя молодая мачеха и с посыльным послала корзину роз. Это, спустя больше полугода после Октября! Оказывается, телефоны все еще хорошо работали, а магазины торговали розами!»

«Вообще-то, мама, ты о вашей свадьбе как-то мало мне рассказывала, а может, я просто позабыл. Знаю лишь, что вы венчались 22 июня 1918 года, в Реформатской кирхе, что на Мойке, от твоей племянницы Нины знаю, что венчал вас пастор Гельдерблом, что был теплый солнечный день. И кто, кроме Нины Гартман, был на свадьбе, где вы пировали, если вообще пировали — этого я не знаю. Ты говорила, что тебе сшили роскошное подвенечное платье, но в мои времена оно было давно продано, остались лишь восковые мирточки от твoeго венца, которые ты хранила в иконе, хотя мы и протестанты, но и в нашей спальне и в бабушкиной висели иконы.

И помню, как сокрушался папа насчет визитки, сшитой ему к свадьбе, тоже на заказ: «Какой в ней толк? Брюки полосатые еще можно носить, а визитку купит лишь артист». Вероятно ее кто-то все же купил, но я в ней дважды щеголял на маскараде».

«И, мама, почему ты говоришь, что вышла замуж после долгих колебаний ? Боялась близкого родства? Ведь ты всю свою жизнь любила папу и только папу!

Мама, дорогая, не плачь! Прости, родная, я забыл, что как только ты услышишь папино имя! ты просто не можешь удержаться от слез! Прости, я больше не буду!»

Я лучше тебе расскажу вот что. Помнишь, тебя удивило, что молодые Юсуповы читают те же романы, которыми зачитывались все вы? Так послушай о книге, которую твоему бра ту Але подарил Великий князь Борис Владимирович, а от него книга досталась мне. В тисненом переплете, на корешке с золотой короной, с инициалами его отца, великого князя Владимира Александровича, с его же экслибрисом и уже менее внушительной круглой печатью «Изъ кинигъ Его Имп. Выс. Бориса Владимировича.» Далее карандашом, Великокнежеской рукой, выведено:»Нач:1/14 Августа 1910 года по пути из Царского Села в Парижъ. Кон: 3/16 Августа 1910 г. въ Париже». И знаешь, какая это книга? Пошленький французский роман «Смерть в петле»! Дядя Аля всю жизнь гордился своим знакомством с Великим князем, вообще преклонялся перед аристократами, и это после того, как его с позором, ни за что, выгнали из Александровского лицея! Нет, дорогая мама, этого я никогда понять не смогу!» «А еще мама… \*Нет, такой разговор не состоялся, не было его и не могло быть…ГЛ\

Нина Эдмундовна Пилацкая – Линдес. Ленинград –Усть-Нарва-Тойла-Ору. 1968-1976гг.

Семья дес Фонтейнес: фотография 1860 — 1863г.

Первый ряд:

1\ Анна Моисеевна дес Фонтейнес (урожд. Клафтон) – мать всех взрослых детей (1810-1863).

2\ У ее колен девочка в шляпке Анна-Берта Пилацкая (в замужестве Пец).

3\ Мальчик в полосатой курточке – Альфред Константинович Пилацкий (? – 1830), врач военно-медициеской академии в СП\б.

4\ Мальчик с шапочкой в руках – Эдмунд Константинович Пилацкий (1857-1935).

5\ Анна Абрамовна Грибанова (урожд. Дес Фонтейнес ( ? – 1906).

6\ Каролина Абрамовна Пилацкая (ур. дес Фонтейнес), прабабушка Гаральда и Андрея Линдесов (1836-1886).

7\ На руках у Каролины Абрамовны – Анна Вильгельмовна (в замужестве Шергольд).

Второй ряд:

1\ Жанетта Абрамовна Баженова (ур. дес Фонтейнес).

2\ Фанни Абрамовна Линдес (ур. дес Фонтейнес) – вторая прабабушка Гаральда и Андрея.

3\ Полина Абрамовна Фридрихсберг (ур. дес Фонтейнес).

4\ Эдуард Фридрихсберг.

Отсутствуют: Абрам дес Фонтейнес (1800-1872) и Александр дес Фонтейнес (1838-1869).

как я отпустила грех

несостявшийся разговор

Архангелиты - дети Немецкой слободы

Хроники старинного рода Пецъ (Paetz), малоизвестные страницы истории с XIV века по сегодняшний день